Роман

– Дядя, а, по-вашему, во времена Тургенева общий фон нашей литературы не был серым?

– Что ты, Бог с тобой! Он не мог быть серым, потому что каждый литератор относился к своему делу серьезно. Тогда литература занимала огромное место в жизни культурного человека. Теперь же все эти писаки просто водят пером по бумаге, не переживая, не мучаясь. Да и играют так же. Мы зимою ходили в мою, так сказать, alma mater, смотрели «Антигону» в новой постановке. Боже мой… – Он покачал головой. – Бедняга Софокл в гробу перевернулся, коли глянул бы. Да что Софокл! Я, грешный лицедей, еле досидел до конца. Боже, Боже мой! Что это было…

Антон Петрович встал и в возбуждении заходил по террасе. Половицы жалобно поскрипывали под его ногами.

– Антигону играла эдакая фифа. Такие вечерком по бульварам прогуливаются. Вся волоокая, пухлогубая. Туника полупрозрачная, кисея, эфир, полубогиня, понимаете, миллион восторгов. И так она ручку выставит, и эдак она, судари мои, плечико покажет, и таким манером ножку отставит, – он стал изображать, – что прямо невозможно усидеть на месте! Особенно наше бравое офицерье. Им, болванам, что «Антигона», что водевильчик – один черт, лишь бы на плечики да на ножки посмотреть! Обвешались артиллерийскими биноклями и смотрят, как эта дура выкаблучивает на манер субретки. А она, она, – он по-женски изогнулся, оттопырив зад и жеманно поджав руки, – «Могила – брачный мой чертог, мой дом!»

Роман рассмеялся, тетушка, качая головой, закрыла лицо рукой.

– А в зале – восторг! – продолжал Антон Петрович. – Господа офицеры, блаародные бородачи, студентики – едят ее глазами! «Могила – брачный мой чертог, мой дом!» И все – вот эдак, да вот таак! Кисея, ножки, плечики! Какая там трагедия, какое горе! Все так красивенько, миленько и, главное, приятненько! А какой балбес играл Гемона! Сам тонкий, как фитиль, гнется во все стороны, как вьюн, лицо желтое, как у опиумного курильщика, руки трясутся, как у пьяницы, глаза горят, как у картежника, голос хриплый, как у кучера! И вот эдакое страшилище вытаскивает меч и хрипит, глазами сверкая: «Умрет она, другой умрет за нею!» – Антон Петрович захрипел, трясясь и дико вращая выпученными глазами.

Роман и Лидия Константиновна смеялись от души.

– Закалывает себя и валится таким манером на сцену… – Антон Петрович согнулся пополам и с ревом зарезанного вепря завалился набок, задев и опрокинув стул.

– Антоша! Антоша! – охала тетушка, заливаясь слезами от смеха.

– Но я бы снес и Гемона и Антигону, я снес бы и хор прыщавых семинаристов вместо хора фиванских старейшин и даже Витьку Орловского в роли Тиресия!

Антон Петрович поднялся с пола, выпрямился:

– Но, друзья мои, дети русской Мельпомены, когда я узрел Креонта, я понял, что quos vult perdere Jupiter, dementat prius! Вообразите, начинается первый эписодий после пролога, выходит громила наподобие нашего Дуролома, только в два раза шире. Сам – в расшитом золотом хитоне, с жезлом, в миртовом веночке. Бородища – до пояса. Выходит, встает и начинает эдак пожевывать. Стоит и жует. Зал ждет, я тем более, как-никак, Креонта я раз девятьсот сыграл. «Мужи! Тряхнув наш город сильной качкой, затишье снова дали боги нам». Да… Ждем. Но, вижу, время идет, этот господарь все жует и жует, а к фиванцам и не думает обращаться. Что за черт! Я уж все передумал. Бывает, конечно. У нас Боборыкин в «Генрихе» водой поперхнулся, так кашлял половину акта. Ну, я думаю, может, скотина, наспех на сцену идучи, сунул себе в ротовую полость пирог с вязигой, а там хрящ попался неразрубленный, вот и мучается? Ан нет, друзья мои! Ларчик просто открывался! Он так пожевал, пожевал и ушел. Все зааплодировали. Оказывается, эта дубина говорила почти шепотом, дальше первого ряда не слыхать. В этом, оказывается, проникновенность! И так весь спектакль! Выйдет, пожует, жезлом помашет и назад! Так он, натуральным образом, прожевал весь спектакль! Каково, а?!

Роман и Лидия Константиновна буквально задыхались от смеха.

– Антоша, Господи, ха-ха-ха!!! Ох, – смеялась тетушка. Роман просто весь трясся, еле удерживаясь на стуле.

– Браво, браво! – раздался за окном веселый, но и, как всегда, спокойный голос Рукавитинова.

– Николай Иванович! Здравствуйте, любезный! – оживленно воскликнул Антон Петрович.

– Прошу простить за подглядывание, – показавшись в окне и отодвинув плеть винограда, Рукавитинов приподнял бежевую старомодную шляпу, – но я давно уже не имел чести наблюдать такого мастерства. Браво, Антон Петрович!

– Merci, друг мой!

– Заходите, Николай Иванович, – позвала Рукавитинова Лидия Константиновна, – пополдничаете с нами.

– С удовольствием.

Рукавитинов скрылся и вскоре вошел в дверь веранды. Он был в светлой косоворотке, заправленной в широкие парусиновые брюки. В одной руке он держал шляпу, в другой белый коленкоровый портфель.

– Как чудно, что вы зашли, – проговорила Лидия Константиновна, подходя к нему. – Хотите холодного молока с земляникой?

– С удовольствием!

– Аксюша! Принеси стакан молока! Садитесь, пожалуйста, Николай Иванович.

– Ой, как славно, – пробормотал Рукавитинов, кладя шляпу на подлокотник дивана и садясь за стол. – Сегодня парит, прямо с утра. Я вышел было половить моих чешуекрылых, но дальше огородов не продвинулся.

– Что, так жарко? – спросил Антон Петрович.

– Очень. Но барометр чуть склонился.

– К грозе?

– Да. Понижение давления.

– Дай-то Бог. Хоть огурчики польет, – заметила Лидия Константиновна.

– Грибы! Грибы! Вот что необходимо русскому желудку. Грибы и огурцы! – Антон Петрович прохаживался по террасе, заложив руки за спину.

– Ну, грибы-то не грибы, а я прохладу предпочитаю жаре, – заключил Николай Иванович, выкладывая на стол свой портсигар.

Тихо вошла Аксинья, сняла с подноса стакан молока на блюдечке и, поставив перед Рукавитиновым, удалилась.

– Ах, как хорошо, – пригубил он молоко.

– Попробуйте землянику. Эта особенно хороша.

– Спасибо, спасибо. Попробую.

Николай Иванович взял одну ягоду, аккуратно положил в рот и запил молоком.

– Николай Иванович, вы согласны с дядюшкиной критикой современного искусства? – с улыбкой спросил Роман.

Рукавитинов пожал узкими плечами:

– Видите ли. Я почти девять лет не был в городе. Не считая, конечно, нашего. Так что я безнадежно отсталый человек в искусстве. Вот в энтомологии или, скажем, в неорганической химии я еще кое-что смыслю. А в «Антигоне» я ноль.

– М-да… – Антон Петрович остановился у окна. – Ну, а про баню вы не забыли?

– Не забыл. Вон все мои вещи. – Он кивнул на портфель.

– Чудесно! Люблю поповскую баньку. Но туда надобно идти компанией. Тогда совсем хорошо.

– Хотя при такой погоде и пар не в радость.

– Ничего, ничего! Пар всегда в радость, Николай Иванович, дайте только до бани добраться!

– Доберешься, Антоша, я тебе панамку дам, – усмехнулась тетя.

Николай Иванович выпил молоко, отер усы и бородку платком:

– Чудный напиток. Много кальция.

Антон Петрович посмотрел на часы:

– Однако пора собираться. Красновский скоро подъедет.

– Все давно собрано, Антоша. Вот ваши вещи. – Лидия Константиновна кивнула на стоящую в углу объемную плетеную корзину с крышкой.

– Отлично. Теперь дело за Красновским.

И, словно в ответ, за окнами послышался легкий шум приближающейся брички.

– Панаму мне, панааааму!! – громким басом пропел Антон Петрович и, подхватив корзину, двинулся к выходу.

Все поспешили за ним.

Красновский на этот раз правил сам, и был настолько озабочен предстоящим событием, что не пожелал даже сойти с брички.