Роман

Он резал траву, влажную от росы, с каждым взмахом чувствуя радость и знакомый подъем чувств и сил, который переживает каждый молодой человек, взявшийся за серьезное мужское дело и по-настоящему ощутивший себя в этом деле. Хорошо отбитая, острая как бритва, коса повиновалась ему; мокрое лезвие, двигаясь полукругом, резало траву с неповторимым, возбуждающим звуком; трава ложилась налево, громоздясь сочными охапками. Эти охапки, как иногда мерещилось Роману, появлялись из ничего на месте исчезнувших травинок, – так срезанная, сбитая трава была непохожа на растущую.

– Коси коса, пока роса, роса долой – и мы домой! – шептал Роман, сочетая ритм поговорки со своими движениями.

Мужики тем временем прошли свои ряды и стали громко точить косы. Эта неповторимая какофония заставила Романа остановиться. Оперевшись на косу, он наслаждался происходящим.

Мужики точили косы, Антон Петрович размашисто косил, бормоча что-то вроде: «Ой, вы гости, господа», ребятишки, бегая то тут, то там, ловили кузнечиков, бабы звонко судачили.

«Какая все-таки благодать разлита в природе, – думал Роман. – Человек прикасается к лесу или к лугу, активно вмешиваясь в их жизнь, но не становится частью их, ибо природа навсегда отделена от него. Зато на человека сходит ее благодать, делая его чище, проще и добрее. Кто добрее и чище: крестьянин, живущий среди природы и возделывающий ее, или городской рабочий механического завода, ежедневно имеющий дело с мертвым металлом? Кто безыскуснее, беззлобнее? Кто менее развращен и более богопослушен? Кто более искренен, человеколюбив? Конечно, вот эти бородатые, невзрачные на вид мужики. Не совсем прав Красновский: добру надо учиться не у мужиков, а у природы, но пример надо брать с мужиков. А природа… природа существует объективно, она онтологична. И глупо соединять ее с человеком, делая продуктом наших ощущений, что старался доказать Беркли. Мы слишком ничтожны, чтобы своими ощущениями создать этот мир, а называть его миражом – грех еще больший. Природа создана из ничего, она существует помимо нас, как платоновский эйдос, как кантовская вещь-в-себе, и в этом главное чудо, главное доказательство божественного промысла…»

– Догоняй, Рома! – вывел его из размышления закончивший свой ряд Антон Петрович. Мужики подождали дядюшку, и теперь он начинал новый ряд в шеренге с ними.

Роман взмахнул косой и снова погрузился в косьбу. Как ни старался, он не смог догнать косцов: они опережали его почти на пол-луга. Но через час-другой, когда Роман стал уставать, они догнали его, а попросту – сравнялись с ним, перегнав на ширину луга.

Это придало Роману новые силы, – он встал с ними в ряд и ходил, радуясь и обливаясь потом, до тех пор пока не загремела бубенчиками в дальнем конце луга рессорная бричка Красновского и старший в артели Фаддей Кузьмич Гирин, отерев жилистой ладонью пот со лба, не сказал наконец долгожданное:

– Шабаш!

Бричка, запряженная поджарой тонконогой Костромой, подкатила к косцам. На облучке сидел Ванька Соловьев по прозвищу Рысь – правая рука Петра Игнатьевича, его помощник в сельском деле. Ванька натянул вожжи, Красновский тяжело приподнялся с места и, оперевшись о Ванькино плечо, произнес как можно громче:

– Здорово, мужики!

Мужики вразнобой, не слишком охотно ответили.

Петр Игнатьевич был в белой косоворотке и черных штанах, заправленных в сапоги. На голове у него покоился сильно заломленный назад белый нанковый картуз.

– Что, приутомились? – спросил Петр Игнатьич, все еще не замечая среди мужиков дядю и племянника.

– Да есть маленько… – отвечали мужики, подходя к бричке.

– Как травушка? Косить не жестко? – Сощурясь от солнца, Красновский снял картуз и вытер лысину платком.

Мужики, заметив стоящий в бричке двухведерный бочонок, отвечали, что «трава жестка, косить тяжело».

– Ничего, сейчас полегче станет! – усмехнулся Красновский, хлопая Ваньку по плечу. – Обслужи-ка трудовой народ.

Ванька занялся распечатыванием бочонка, в котором, конечно же, была водка. Мужики, положив косы, вплотную обступили бричку, а сам Красновский сошел на землю и двинулся к скошенной части луга.

Но вдруг в ноги ему бухнулся какой-то полный мужик в широкополой соломенной шляпе и слезно запричитал:

– Батюшка, боярин, подари лужок! Батюшка-боярин, подари лужок! Подари лужок!

Мужик, не поднимая головы, пополз к Красновскому и, хватая его за ноги, все также слезно молил «подарить лужок».

– Что за черт… в чем дело? – бормотал опешивший Красновский, отпихиваясь от мужика.

– Подари лужок! Ты ж подари лужок! Подари лужок! А то утоплюся!

– Кто… кто такой? – оглянулся, как бы прося защиты у мужиков, Петр Игнатьевич.

Мужики, забыв про водку, таращились на неожиданное представление.

– Антон, Петрова сын! Антон, Петрова сын! – зачастил мужик, ползая на коленях за уворачивающимся Красновским.

– Черт знает что… пошел вон… – бормотал Красновский. – Ванька! Кто этот ненормальный?

Собирающийся было разливать водку, Ванька с черпаком в руке спрыгнул с брички и сквозь толпу пролез к Красновскому.

– Чаво ты мелешь? Чей это, мужики? – остановился он перед нарушителем спокойствия, но тот вдруг ловко схватил Ваньку за ноги и повалил навзничь, вопя под своей соломенной шляпой:

– Отдай лужок! Отдай лужок!

И только когда соломенная шляпа слетела с его головы, Красновский и Ванька узнали в нем Антона Петровича.

Дружный хохот раскатился по лугу. Смеялись мужики, смеялись бабы, заливались ребятишки, смеялся Роман, глупо хихикал лежащий Ванька, громоподобно хохотал Антон Петрович, и только один Красновский оторопело переводил свои подслеповатые глазки с валяющейся шляпы на Антона Петровича. Наконец засмеялся и он, что вызвало новый взрыв всеобщего веселья.

Роман смотрел на хохочущих мужиков, радуясь сам по себе и вместе с ними, смотрел, в который раз дивясь силе и чистоте русского смеха.

И правда, какой народ способен смеяться с такой свободой и простотой, с таким неподдельным беззлобным весельем? Роман с жадностью вглядывался в смеющиеся лица, они смеялись так, словно это был их последний смех, смеялись, как будто расплачивались свободной роскошью смеха за столетия серой несвободной жизни, смеялись, забыв себя…

Слезы навернулись на глаза Романа. Как великолепно смеялись мужики! Смеялся Федор Самсонов, чернобородый широкоплечий богатырь, смеялся Яшка Гудин, высокий, худой как жердь; смеялись Васька и Андрей Авдеевы, Степан Данилов по прозвищу Боровок, рыжебородые Иван, Авдей, Федор и Макар Звонаревы, Ваня, Петр, Матвей и Яков Цыгановы, Николка Кузнецов по прозвищу Невдаль, Федька Кулешонок. Смеялся и Фаддей Кузьмич Гирин, коренастый мужик солидной внешности, с густой, тронутой проседью бородой.

– Да… Антон Петрович, потешил ты нас, нечего сказать… – бормотал Красновский, обтирая выступившие слезы и пожимая руку Антону Петровичу. – Теперь понятно, почему тебя столица так долго терпела.

– Что, натурально, брат? Нет, ты скажи – натурально? – допытывался, обняв его за талию, Антон Петрович.

– Натурально, натурально! – рассмеялся, качая головой, Красновский. – Рома, никак он и тебя косить заставил?

– Отчего же – заставил? Я сам кошу с удовольствием.

– Ой, чудаки… – пробормотал Красновский и, заметив стоящего рядом Ваньку, который, разинув рот, наблюдал за происходящим, молвил ему: – Разливай! Что рот разинул?

Очнувшись, Ванька проворно влез на бричку и стал черпать водку чаркой, поднося её по очереди каждому косарю.

– Ну что же, повеселились – пора и потрапезничать, – громко решил Антон Петрович и, обняв Красновского и Романа, повлек их за собой к телеге. – Эй, скатерть самобранная, попотчуй мужичков!

И вскоре они втроем сидели на опушке леса, под молодыми березками, вокруг настоящей самобранки, собравшей штоф с водкой, стопку еще теплых блинов, вареные яйца, ветчину, соленые огурцы, неизменные моченые яблоки, крынку молока и деревянную чашку сотового меда. Бочонок с квасом стоял рядом со скатертью и служил Антону Петровичу опорой для левой руки.