Роман

Быстро погрузились и поехали на бойкой Костроме.

– Мой барометр не врет! – со спокойной улыбкой поднял голову Рукавитинов.

Все посмотрели на небо. С запада оно заволакивалось слоистой рябью облаков.

– Дождя не будет, не радуйтесь, – поправил Антон Петрович не очень хорошо сидящую на его голове панаму.

– Посмотрим.

– Только бы не бабы топили, только б не бабы… – бормотал Красновский, похлестывая и без того резво бегущую лошадь.

Роман улыбнулся, вспомнив страсть Петра Игнатьевича к русской бане, и вереница связанных с этим воспоминаний ожила в памяти. Романа всегда удивляло, как сильно преображался этот флегматичный, не очень подвижный человек, переступая порог бани. В нем словно просыпался другой, неведомый Красновский, ранее дремавший и очнувшийся только в темном жарком пространстве, среди прокопченных бревен и клубящегося пара. Этот, второй, Петр Игнатьевич был абсолютным антиподом первого: он рычал, ревел, как медведь, с необыкновенной подвижностью и страстью передвигаясь по бане, набрасываясь с веником на окружающих. Одновременно он преображался и моментально, становясь необыкновенно сообразительным, давал множество дельных советов, как кому париться; речь его из вялой и односложной превращалась в живую, быструю, остроумную, он непрерывно извергал массу острот, каламбуров, присказок и поговорок, которые совместно с паром, веником и горячей водой производили на всех ошеломляющее впечатление. Даже Антон Петрович как-то терялся и стушевывался во время «банного преображения» Красновского, и теперь, когда они на рысях подъезжали к утопающему в зелени дому о. Агафона, Роман заметил первые черты робости на дядином лице. Одновременно все явственней чувствовалось пробуждение второго Красновского.

– Резвей, резвей, цыганочка! – покрикивал он на лошадь.

– Мы к благоверному сначала? – спросил Антон Петрович.

– Время, время дорого! К Каракалле! К Каракалле! – Красновский натянул правую вожжу, и лошадь, всхрапнув и перебрав стройными ногами, свернула, понеслась по узкому проходу между двух плетней. За левым тянулся огромный сад о. Агафона, правый огораживал его пасеку.

– Потише, расшибемся… – бормотал Антон Петрович, глядя, как стремительно надвигается массив показавшейся впереди бани.

Но Красновский № 2 знал край:

– Прррр! Стоять, холера ясная! Мяснику отдам!

Скаля забитый пеной и раздираемый удилами рот, лошадь остановилась в трех шагах от двухэтажного деревянного строения, которое можно было назвать чем угодно, только не баней.

Роман спрыгнул на землю. Воистину, это было невероятное сооружение: выстроенное на самом берегу крутояровской реки из массивных сосновых бревен, своим первым этажом оно напоминала обычную избу с двумя маленькими окнами и просторным резным крыльцом; второй этаж больше походил на сторожевую башню времен крещения Руси или на колокольню раскольничьего скита. Эта башня-колокольня исполняла роль трубы и коптильни, поэтому была вся черная, и, если приглядеться, сквозь перила и переборки можно было различить в ней индюшьи тушки или рыбины, подвешенные для копчения.

Баня строилась лет пятнадцать тому назад по идее и архитектурным разработкам Красновского, но на средства о. Агафона. Прямо за баней открывалась купальня, то есть, попросту, плавный ступенчатый спуск в воду с большим дубовым столом по правую руку, позволявшим пить чай, стоя по грудь в воде. Едва прибывшие слезли с брички, как в дверь бани высунулась белая голова Тимошки, пятидесятилетнего бобыля, работающего у о. Агафона на подхвате.

– Ты топил? – быстро спросил его Красновский, и, не дождавшись утвердительного ответа, вытер рукавом вспотевший от езды лоб. – Слава Богу, что не бабы.

И тут же заторопил:

– Прошу, прошу, прошу! Пар костей не ломит, да долго не держится!

Он с ходу подхватил свою корзину и корзину Воспенниковых и ступил на крыльцо.

– Бабы, они ведь и это… – начал было Тимошка, но Красновский, не замечая его, пошел в дверь, так что тому пришлось резко посторониться.

Николай Иванович, Роман и Антон Петрович тоже прошли сквозь дверь и оказались в большом предбаннике.

– Располагайтесь, милостивые государи, прошу! – Красновский поставил корзины на скамью со спинкой.

– Так, так. – Антон Петрович снял панаму и повесил на разлапистые лосиные рога, грозно нависающие над скамьей. Другие рога, но поменьше, висели над другой скамейкой, на которую сразу опустился Красновский. Роман сел рядом с Красновским и стал расстегивать ворот рубашки.

За три года предбанник совершенно не изменился: те же рога, те же коврики, то же овальное треснутое зеркало. И тот же запах, неповторимый, невыразимый запах русской бани.

– Хорошо топил? Сколько охапок? Гарь выгнал? Выгнал гарь? – отрывисто спрашивал Красновский, сдирая с себя рубаху.

– Как же, как же, все как ни на есть… – начал было неподвижно стоящий в углу Тимошка, но новые вопросы и приказания горохом посыпались на него:

– А квас там? Из погреба? Самовар на реку поставил? Беги за батюшкой! Беги за батюшкой! Воды холодной хватит? Беги!

– Да все, все как надобно… я сичас… – Тимошка, неловко переступая босыми ногами, поспешил за дверь.

– Беги, беги, чтоб тотчас же, чтоб непременно… – бормотал Красновский.

– А здесь и не жарко, – заметил Николай Иванович, расстегивая брюки. – И в жару и в холод одинаково.

– Здесь не жарко, а там вам дадим жару! – засмеялся Красновский.

– Петр Игнатьевич, я тебя прошу по старой дружбе, ты уж, Христа ради, не умори меня, – заговорил Антон Петрович, снимая большой нательный крест на цепочке и пряча его в карман брюк.

– Любезный Антон Петрович, любезнейший наш, да как же я тебя уморю, как же уморю? Кааак же яааа уморюююю! – запел Красновский, снимая брюки и дергаясь всем своим круглым белым телом. Восторг предстоящего охватывал его все сильнее, движения и слова стали резкими и стремительными.

Раздевшись, он подбежал к массивной дубовой двери, за которой должно было через несколько минут разыграться нечто неповторимое, рывком распахнул ее и с ревом ворвался в баню, хлопнув дверью так, что сквозь потолочные щели посыпался песок.

– Ну, дядюшка, держитесь! – засмеялся Роман. – По всему видно, что Петр Игнатьевич нас живьем не выпустит!

Антон Петрович покачал головой:

– Прямо шаман какой-то. В жизни – тише воды, ниже травы, а в бане – просто Никита Кожемяка…

– Петр Игнатьевич – интереснейший феномен, – заметил Рукавитинов, аккуратно складывая одежду. – Был бы я психологом – написал бы диссертацию о такой вот его, так сказать, метаморфозе. Крайне любопытно.

А за дубовой дверью уже послышалось крикливое пение. Красновский исполнял свою неизменную, всем известную частушку:

Блошка банюшку топилаВошка парилася;Как парком ее прибилоОб пол вдарилася!

Вслед за этим послышалась густое шипение выливаемого на раскаленную каменку кипятка.

– Нет, надо хоть помыться успеть, пока он нас не угробил! – голый Антон Петрович вскочил и решительно направился к дубовой двери.

Но в это время сзади со скрипом приотворилась дверь, ведущая на улицу, и вошел отец Агафон в сопровождении все того же Тимошки.

– Спаси Христос, милые мои, спаси Христос! – радостно заголосил батюшка, обводя всех своими маленькими добрыми глазками. – Как славно, ах как славно…

Вдруг он замер с удивлением:

– Как… а Петр Игнатьевич?

– Он сказался нездоровым, – громко произнес Антон Петрович, подмигивая Роману.

– Неужели? – с тихой радостью прошептал отец Агафон, снимая свою широкополую шляпу.

– Говорил, что на солнце перегрелся.

Отец Агафон с облегчением сел на лавку:

– Ну, а я идти боялся. Ох, вы, Антон Петрович, прямо камень с души сняли! С Петром Игнатьичем париться – все одно что по краю адской бездны ходить, прости Господи. Истинно одержимый. Я его в бане ой как боюсь.