Роман

Он наклонился, и Тимошка стал расстегивать ему сзади подрясник.

– Не рви, не рви, торопыша… – мягко приговаривал отец Агафон. – Славно… ох, славно. Теперь мы, без страху-то, по-стариковски попаримся, спинушки друг друженьке потрем да кваску попьем…

В это время из-за дубовой двери послышалась все та же частушка про блошку и вошку, исполняемая уже не визгливым бабьим криком, а густым звериным ревом. Затем опять раздалось гулкое шипение. Отец Агафон поднял голову и, вытаращив глаза, открыв рот, посмотрел на Антона Петровича.

Все, за исключением батюшки, рассмеялись. Тимошка захмыкал в свою серую бороду. Отец Агафон перекрестился:

– Царица Небесная, Владычица-Троеручица… как же это?

– Ничего, ничего, батюшка, – ободрил его Антон Петрович, берясь за ручку дубовой двери. – Бог не выдаст – Красновский не запарит!

Он распахнул дверь и смело шагнул вперед. Роман и Николай Иванович шагнули следом.

Внутри баня была просторной, если не сказать больше. По словам Красновского, в ней могла бы спокойно выпариться и вымыться рота солдат. Два подслеповатых окошка освещали баню. В левом дальнем углу располагалась большая печка-каменка с сорокаведерным чугунным котлом, справа во всю стену, словно вавилонский алтарь, возвышался ступенчатый полок; несколько шаек, ковшов, лавок, скамеек и стульчаков различных форм и конструкций стояли то тут, то там; в правом ближайшем углу размещался массивный стол с музыкальной шкатулкой и специальным бочонком, выдолбленным из ели, не позволяющим находящемуся в нем квасу нагреваться в жарком воздухе. Возле этого бочонка с врезанным в него самоварным краном встретил вошедших Красновский.

– Прошу! Прошу! Прошу! – закричал он, наполняя деревянную кружку пенящимся хлебным квасом.

В бане было жарко.

– Поддали уже, – пробормотал Антон Петрович, садясь на низенькую скамеечку поближе к двери.

– Поддал?! – засмеялся Красновский, трясясь своим жирным телом. – Разве это – поддал? Это так, для атмосферы! Поддавать будем, когда кворум соберется! Где батюшка? Что? Где?

– В предбаннике крестится, чтоб ты его не запарил.

– А! Ну, ну!

Красновский отпил квасу, крякнул и, отерев губы, направился к длинному долбленому корыту, стоящему между печкой и полоком. В корыте мокли, залитые кипятком, полдюжины веников.

– Ах вы милые мои ежата-пушата! Ах вы проказники-озорники! – склонился над корытом Петр Игнатьевич. – Уж сослужите мне службу верную! Уж потешьте нас со усердием! Полежите да помокните! Ух я вас!

Он погрозил веникам пухлым кулаком. В этот момент дверь отворилась, и вошел голый отец Агафон.

– Батюшка! Милости просим, денег не спросим! – закричал Красновский. – Прошу! Прошу!

– Ох, натопили-то как угарненько! – запричитал отец Агафон, приседая и прикрывая наготу руками. – Тимошка-лиходей… небось охапок пять угробил…

– Если б он плохо вытопил, я б его самого бы под этим котлом сжег! – захохотал Красновский.

Батюшка перекрестился и, опустившись на скамью, подвинул к себе шайку с водой, попробовал пальцем:

– Хороша водица…

– Кворум! Кворум! Приступаем! – закричал Красновский, подбежал к котлу и, черпая большим ковшом кипяток, начал умело плескать по каменке.

Раскаленные булыжники загудели; белый, густой, как молоко, пар потянулся вверх.

– На полок! На полок, господа, присяжные! Все на полок!

Видя всеобщее замешательство, Роман решил первым пройти испытание. Он взошел по деревянным ступеням и, достигнув полока, вытянулся на нем спиной вверх.

– Под голову, Рома, под голову! – закричал Красновский в клубах пара, подавая ему припасенный веник, связанный из березы, мяты и конопли. Роман положил веник под щеку, и дивный аромат ударил ему в ноздри. Красновский, вытащив дубовый веник из корыта, подержал его над исходящей паром каменкой и, крякая, принялся стегать Романа по спине, заду, ногам. Стегая, он опять завел свою частушку, исполняя ее так, что каждое слово приходилось на удар веника, словно подстегивая:

Блошка! Банюшку! Топила!Вошка! Парилася!Как! Парком! Ее! Прибило!С полки! Вдарилася!

Вцепившись руками в мокрый полок, вдыхая аромат свежих листьев, Роман с наслаждением переносил удары горячего пушистого веника. Это было так опьяняюще остро и приятно, что слезы выступили у него на глазах. Каждый удар он принимал словно всем существом, содрогаясь и радуясь. Сквозь пар и слезы он видел полутемную баню, головы людей, кричащего Красновского, и невероятное оцепенение овладевало им.

«Так можно лежать целую вечность, – думал он. – Лежать и наслаждаться этими обжигающими ударами. Какая простота и сила в русской бане. Топится по-черному, сама – примитивной конструкции: вода, огонь да камень. И этот веник, размоченный в кипятке. Но вот он ударяет тебя по спине, и сколько прелести, радости, сколько силы в этом!»

– А вот еще разок по спинке – хвать! А вот другой разок по пяткам – тресь! А вот – за дедов, да за прадедов! А вот за папеньку, за маменьку! А вот за женку за молоденьку! А вот за Русь, Россию-матушку! – выкрикивал Красновский, нахлестывая Романа.

Похлестав еще немного, он подскочил к каменке и плеснул на нее ковш кипятка. Камни загудели, и через мгновение Роман почувствовал, как дышащее жаром облако пара обволокло его.

– Ну, как, мил-дружок, румяный пирожок, не подгорел? – засмеялся Красновский, моча веник в корыте и держа его над каменкой.

– Еще, еще! – ответил ему Роман, погружая лицо в листья.

– Петр Игнатьевич, поосторожней! – донесся голос Рукавитинова.

– Рома, не увлекайся! – басил Антон Петрович, намыливая мочало.

– Господи, пару-то сколько… – кряхтел отец Агафон.

Но Роману был несказанно хорошо лежать на полке. Его тело, словно губка, жадно впитывало жар. Он весь расслабился и, закрыв глаза, дышал дивным ароматом мяты, березы, конопли. А Красновский тем временем парил его уже березовым веником, на особый манер: сперва резко хлеща по всему телу, потом мягко проводя с головы до пяток.

«Наши прадеды и прапрапрадеды парились так же, – думал Роман, – и тот же самый веник ходил по их спинам, и такой же пар обжигал их, и все было таким, как сейчас: и эти мокрые доски, и шайки с водой, и мочало. И люди. Человек нисколько не изменился за эти века. И никогда, никогда он не изменится».

– Не испекся ль пирожок, длинноногий наш дружок? – раздалось снизу, и снова послышалось глухое шипение обратившейся в пар воды.

Новое жаркое облако окутало Романа. Сразу же раздались голоса:

– Брось, Петр Игнатьевич, не губи мне племянника!

– Петр Игнатьевич, Роман Алексеевич три года не парился!

– Господи, да отступитесь ради всех святителей! И так продыху нет!

Но Красновский не внял просьбам: веник его заходил по Роману с новой силой.

Некоторое время Роман испытывал прежнее блаженство, но вскоре стало тяжело дышать, кровь подступила к глазам, застучала в висках. Он вспомнил об одном Крутояровском старике, покойном банщике Красновских, всегда парившемся в зимней шапке и рукавицах.