Роман

– Я не боюсь.

А вокруг все кричали, возмущались и охали, требуя прекратить драку.

И вдруг где-то наверху дома грохнул ружейный выстрел, за ним другой. Теснящиеся у столов бабы завизжали, толпа как-то сразу замерла и поворотилась к дому. Наверху послышался лязг перезаряжаемого ружья и вслед за ним – голос Антона Петровича:

– А ну-ка по бунтовщикам и смутьянам…

За этими словами наступила зловещая тишина.

Толпа дрогнула, стала отползать от дома, бабы, торопливо крестясь, пятились, обходя сдвинутые столы. Грохнул оглушительный третий выстрел. Бабы с визгом бросились врассыпную.

Толпа побежала, теряя фуражки и картузы.

Вдогонку ей загремел четвертый выстрел, и дробь ударила по листьям вековой липы.

На террасе все молча наблюдали за бегством крестьян.

Наверху послышался звук преломленного ружья, и две пустые латунные гильзы, громко прокатившись по карнизу, упали к ногам стоящих. Звук этот вывел всех из оцепенения.

Тетушка со вздохом подошла к Татьяне и обняла ее, произнеся:

– Ах, милое дитя… прости этих грубых мужиков.

– Они по-иному не привыкли, – Красновский нагнулся и, подняв одну из гильз, понюхал ее: – Ай, ай, ай… И запах пороха нам сладок и приятен.

– А из-за чего они подрались? – спросила Красновская.

– Да какая вам разница! – усмехнулся Клюгин, ссутулившись и глубоко засунув руки в карманы брюк. – Мужики живут для работы, пьянства и драк. Suum cuique…

– Ах озорники, ах баловцы! – бормотал Федор Христофорович, укоризненно качая головой.

– Смутьяны, да и только, – басил дьякон.

Крестьянская толпа, забежав за липы, остановилась в нерешительности.

– Мне кажется, что им нравится драться, – тихо произнесла Татьяна, обращаясь к одному Роману.

В ее голосе чувствовалось разочарование.

– Это нужно им, – ответил Роман.

– Нужно?

– Да. Тебе трудно понять это.

Она отвела взгляд и посмотрела на стоящую за липами толпу.

– Трудно. Но я смогу понять их. Я всех смогу понять.

Роман смотрел, любуясь ею.

На террасу вошел Антон Петрович, напевая что-то бодрое итальянское.

В руках он нес ружье и патронташ.

– Le combat querait fin faute de combattants! – громко произнес он, швыряя патронташ в угол и опираясь на ружье. – Вот так-то, друзья мои!

– Антоша, ты, надеюсь, не в них стрелял? – подошла к нему тетушка.

– Что за глупости, радость моя! – он поцеловал ей руку. – Я стрелял, так сказать, по ветвям. А что, напугал вас? Напугал?

– Нас, брат, напугать трудно! – засмеялся Красновский. – А вот мужики, по-моему, не в шутку сдрейфили!

– Мужики? – Антон Петрович прислонил ружье к комоду. – Да они через полчаса здесь опять запляшут!

– Безусловно, – согласился Клюгин, пробираясь к столу и усаживаясь на свое место. – И любить вас будут еще больше прежнего.

– Все хорошо, все хорошо, друзья мои! – заговорил дядюшка, обнимая мужчин и целуя женщинам руки. – Все чудно и так прелестно, как никогда, Татьяна Александровна! Свет очей наших, тебя испугали?

Он взял обе ее руки и, целуя их, бормотал:

– Прости, прости, дитя, и этих варваров… и… меня, старого дурня…

– Антон Петрович, я не боюсь! – произнесла Татьяна с улыбкой, и все засмеялись.

– О смелое, трижды смелое дитя! – Антон Петрович опустился перед ней на колено и опять припал к ее руке. – Ты поняла, ты все поняла и не винишь ни их, неразумных, ни меня, глупого!

– Антоша, Татьяна Александровна по доброте своей тебя не винит, но мы… – с укоризненной улыбкой покачала головой тетушка, – мы все еле живы после такой пальбы. Как ты решился на такое?

– Я? – Антон Петрович встал и повернулся к тетушке.

Лицо его мгновенно преобразилось, став строгим, надменным и величественным, он повел плечами, словно почувствовав на них царственную тогу, шагнул к тетушке и, медленно подняв вверх указательный палец, заговорил:

– Будь я, как вы, то я поколебался б,Мольбам я внял бы, если б мог молить.В решеньях я неколебим, подобноЗвезде Полярной: в постоянстве ейНет равной среди звезд в небесной тверди.Все небо в искрах их неисчислимых,Пылают все они, и все сверкают.Но лишь одна из всех их неподвижна.Так и земля населена людьми,И все они плоть, кровь и разуменье;Но в их числе лишь одного я знаю,Который держится неколебимоНезыблемо, и человек тот…

Он обвел всех тяжелым взглядом и вдруг, резко опустив свой перст, указал им на фельдшера:

– Андрей Викторович Клюгин!

– Браво! – выдохнул Красновский, и все зааплодировали.

– Это совершенно верно! – подтвердил Рукавитинов.

– Андрей Викторович – наш кремень! – хлопала в ладоши тетушка.

– Друзья! – дядюшка подошел к столу и поднял свой бокал. – Я предлагаю поднять бокалы во здравие неутомимого и непоколебимого эскулапа наших хлябей и расселин, ревнителя здравого смысла и критического ума Андрея Викторовича Клюгина!

– Отлично! – захмелевший Красновский склонился над столом, ища свой бокал. – Отлично… Я бы еще добавил, – он нашел бокал и поднял его нетвердой рукой, – что Андрей Викторович, хоть мы порой и ворчим на него, является тем критическим скальпелем, который частенько… да, да, частенько, в спорах пускает нам стариковскую кровь.

– И тем самым поддерживает наше здоровье! – подхватил Антон Петрович. – За вас, Андрей Викторович!

Все потянулись бокалами к фельдшеру, который все это время неподвижно сидел за столом, свесив голову на грудь. Как и Красновский, он сильно захмелел.

– Андрей Викторович! – окликнул его Антон Петрович. – Мы все пьем за вас!

Клюгин со вздохом поднял свое побледневшее лицо, взял бокал и стал медленно приподниматься.

Все стали чокаться с ним.

Клюгин молча кивал головой, глядя вниз и как будто неотвязно думая о чем-то другом. Роман последним коснулся его бокала своим и произнес:

– Счастья, вам, Андрей Викторович.

Клюгин поднял на него свой тусклый взгляд и сказал еле слышно:

– Я счастлив.

В это время в двери показались двое парней в кумачовых рубахах, тащивших за ручки большой трехведерный самовар. Третий парень нес за ними два объемистых заварных чайника.

– Ага, ага! – воскликнул дядюшка. – Давно забытые, под легким слоем пыли, черты заветные, вы вновь передо мной… Все, все по плану! А я и впрямь забыл, старый фанфарон! Татьяна Александровна, Роман Алексеевич, друзья, прошу к столу, к меднопузому ворчуну!

Все с оживлением стали занимать места за столом.

Самовар водрузили в центре стола, один из чайников взгромоздился ему на решетчатую голову. Девки в сарафанах тем временем уставили стол всевозможными вареньями, печеньями, пирожками и плюшками, оставив, однако, в центре, рядом с самоваром, просторное пустое место.