Роман

Когда девки вышли, Антон Петрович встал:

– Никита, подавай!

Все повернули головы к двери.

Из нее медленно и торжественно вышел Никита, по пояс заслоненный роскошным тортом, который он с трудом нес на специальном круглом подносе.

– Ура кудеснику! – крикнул Антон Петрович. – Шампанского! Шампанского!

Торт был водружен на стол, появилось шампанское, и дядюшка, приказав налить Никите, выпил, чокнувшись с ним, отчего улыбка на полудетском лице повара стала еще блаженней и глаза его заблестели.

– Какое чудо! – по-детски улыбалась Татьяна, глядя на торт.

Торт был действительно чудесным и представлял собой шоколадную корзину с плодами, искусно сделанными из бисквитов, шоколада и разноцветных кремов. Сверху всей этой прелести, на румяном бисквитном яблоке сидели, целуясь, два голубка, отлитых из белого шоколада.

Такие торты Роман видел и ел только в детстве, и волна знакомого детского восторга проснулась в нем, тем более что рядом так же восторгался другой ребенок – Татьяна.

– Какое чудо! – повторила Татьяна и повернулась к Роману.

Лицо ее было лицом девочки.

Роман провел ладонью по щеке любимой.

– Я люблю тебя, моя девочка, – сказал он.

– Я жива тобой! – восторженно ответила она.

Глаза их, казалось, растворялись друг в друге, и все окружающее исчезало, словно дым.

А вокруг по-прежнему царило веселье: захмелевшие, радостные люди наперебой подсказывали Никите, как резать и делить торт, а он, стоя наготове с большим, похожим на мастерок каменщика ножом, примеривался, блаженно улыбаясь.

– Сбоку, сбоку режь!

– Голубков, голубков молодым сперва!

– Сразу посередке, а потом крестом!

– По яблочку, по яблочку срежь молодым!

– Друзья, прошу покорнейше, держите дистанцию, на сбивайте кудесника с толку!

Но советы продолжали сыпаться на повара. Наконец он решительно занес нож над тортом и стал искусно резать его на тонкие высокие части.

Вскоре благодаря проворству Аксиньи, Поли и Гаши на десертных тарелках перед собравшимися выросли эти высокие нежные клинья, дразнящие прослойками крема, безе и разноцветного шоколада.

Молодым, конечно же, досталась куски с голубями.

– Ты знаешь, я хочу тебе сказать, – заговорила Татьяна. – Моя любовь к тебе – это совсем, совсем не то, чего я хотела все эти годы, о чем мечтала. Я мечтала совсем о другом, причем мечтала так сильно, с таким желанием, что и предположить не могла, что все будет иначе. А сейчас… – она улыбнулась и покачала головой, – сейчас все просто совсем по-другому. Это так ново и так чудесно, что я… я просто ничего не понимаю…

Она замолчала, глядя на него глазами, полными любви и нежности.

– Я тоже ничего не понимаю, – произнес Роман. – Но зато я знаю. И это – самое главное, это важнее всего. Я знаю все о нас с тобой.

– И я знаю! – быстро и радостно ответила она. – И мне ничего не нужно, кроме этого знания. Потому что… Я жива тобой.

– А я жив тобой, мой ангел, мой свет. Ты вернула мне жизнь, ты вернула мне сердце.

– Я люблю тебя, люблю тебя… – шептала Татьяна в истоме, закрывая глаза. Он взял ее руку и, склонив голову, припал к ней долгим поцелуем.

Антон Петрович, с умилением глядя на молодых, приложил палец к губам, и громко говорящие и смеющиеся гости стали постепенно смолкать. Вскоре все замолчали и смотрели на молодых, которые, напротив, никого замечать не хотели.

Так продолжалось некоторое время, и вдруг тихий женский голос, появившись как бы ниоткуда, запел нежно и красиво:

Не отходи от меня,Друг мой, останься со мной,Не отходи от меня:Мне так отрадно с тобой…Ближе друг к другу, чем мы,Ближе нельзя нам и быть,Чище, живее, сильнейМы не умеем любить.Если же ты – предо мной,Грустно головку склоня,Мне так отрадно с тобой,Не отходи от меня…

Это пропела Лидия Константиновна. Она смотрела на молодых, в глазах ее стояли слезы.

Все происходящее было до такой степени естественно и трогательно, что никто не захлопал восторженно, не закричал «браво», все молча сидели, глядя на молодых. Посреди этого молчания медленно поднялся Куницын с бокалом в руке и произнес тихо, но внятно:

– За любовь.

Все встали и выпили.

Вдруг со стороны луга раздалось робкое покашливание. Неподалеку от террасы, возле кустов сирени, стоял Фаддей Кузьмич Гирин, Аким и Савва. Крестьянская толпа же по-прежнему темнела за липами.

– Так, так, – Антон Петрович поставил пустой бокал, приложил салфетку к губам и повернулся к мужикам:

– Нуте-с, с чем пожаловали?

Перекинувшись и привычным движением огладив бороду, Гирин заговорил:

– Мы, Антон Петрович, стало быть, от всего обчества как бы к вам. Прощения просят мужички. Каются.

– Каются? – переспросил дядюшка, делая знак Аксинье, чтобы она начала разливать чай.

– Каются, ох каются! – забормотал Савва, страдающе качая плешивой головой. – Бес попутал, вот и сцепились, а теперича прощеница просят, чтоб не серчали на них, дураков.

– Не серчали? – Антон Петрович подмигнул Роману. – А ежели осерчаем?

– Не серчай, Антон Петрович! – заговорил Аким, подходя ближе к террасе и кланяясь в пояс. – На меня, дурака, серчай, я всю эту смуту затеял, а народ тутова ни при чем! Прости нас, дураков, ради дня такого, и вы, Татьяна Александровна, простите, и вы, Роман Лексеич!

– А у меня попросить прощения ты не собираешься? – воскликнула тетушка. Вместо ответа Аким опустился на колени и, коснувшись лбом земли, замер.

– Ну, хватит, хватит! – махнул на него Антон Петрович. – Теперь, чай, не старые времена.

– Акимушка, встань, не доводи меня до слез! – проговорила тетушка.

Аким медленно поднялся с колен. В его посерьезневшем лице тем не менее чувствовалось лукавство.

– Да, брат, на колени падать вы все мастера! – весело заключил дядюшка. – Ну, посуди сам, хорошо ли в такой день и по мордасам бить?

– Не по-божески, ох не по-божески! – качал головой Федор Христофорович.

– М-да, – дядюшка повернулся к молодым. – Что же с этими карбонари делать будем?