Роман
Шрифт:
Когда девки вышли, Антон Петрович встал:
– Никита, подавай!
Все повернули головы к двери.
Из нее медленно и торжественно вышел Никита, по пояс заслоненный роскошным тортом, который он с трудом нес на специальном круглом подносе.
– Ура кудеснику! – крикнул Антон Петрович. – Шампанского! Шампанского!
Торт был водружен на стол, появилось шампанское, и дядюшка, приказав налить Никите, выпил, чокнувшись с ним, отчего улыбка на полудетском лице повара стала еще блаженней и глаза его заблестели.
– Какое чудо! – по-детски улыбалась Татьяна, глядя на торт.
Торт
Такие торты Роман видел и ел только в детстве, и волна знакомого детского восторга проснулась в нем, тем более что рядом так же восторгался другой ребенок – Татьяна.
– Какое чудо! – повторила Татьяна и повернулась к Роману.
Лицо ее было лицом девочки.
Роман провел ладонью по щеке любимой.
– Я люблю тебя, моя девочка, – сказал он.
– Я жива тобой! – восторженно ответила она.
Глаза их, казалось, растворялись друг в друге, и все окружающее исчезало, словно дым.
А вокруг по-прежнему царило веселье: захмелевшие, радостные люди наперебой подсказывали Никите, как резать и делить торт, а он, стоя наготове с большим, похожим на мастерок каменщика ножом, примеривался, блаженно улыбаясь.
– Сбоку, сбоку режь!
– Голубков, голубков молодым сперва!
– Сразу посередке, а потом крестом!
– По яблочку, по яблочку срежь молодым!
– Друзья, прошу покорнейше, держите дистанцию, на сбивайте кудесника с толку!
Но советы продолжали сыпаться на повара. Наконец он решительно занес нож над тортом и стал искусно резать его на тонкие высокие части.
Вскоре благодаря проворству Аксиньи, Поли и Гаши на десертных тарелках перед собравшимися выросли эти высокие нежные клинья, дразнящие прослойками крема, безе и разноцветного шоколада.
Молодым, конечно же, досталась куски с голубями.
– Ты знаешь, я хочу тебе сказать, – заговорила Татьяна. – Моя любовь к тебе – это совсем, совсем не то, чего я хотела все эти годы, о чем мечтала. Я мечтала совсем о другом, причем мечтала так сильно, с таким желанием, что и предположить не могла, что все будет иначе. А сейчас… – она улыбнулась и покачала головой, – сейчас все просто совсем по-другому. Это так ново и так чудесно, что я… я просто ничего не понимаю…
Она замолчала, глядя на него глазами, полными любви и нежности.
– Я тоже ничего не понимаю, – произнес Роман. – Но зато я знаю. И это – самое главное, это важнее всего. Я знаю все о нас с тобой.
– И я знаю! – быстро и радостно ответила она. – И мне ничего не нужно, кроме этого знания. Потому что… Я жива тобой.
– А я жив тобой, мой ангел, мой свет. Ты вернула мне жизнь, ты вернула мне сердце.
– Я люблю тебя, люблю тебя… – шептала Татьяна в истоме, закрывая глаза. Он взял ее руку и, склонив голову, припал к ней долгим поцелуем.
Антон Петрович, с умилением глядя на молодых, приложил палец к губам, и громко говорящие и смеющиеся гости стали постепенно смолкать. Вскоре все замолчали и смотрели на молодых, которые, напротив, никого
замечать не хотели.Так продолжалось некоторое время, и вдруг тихий женский голос, появившись как бы ниоткуда, запел нежно и красиво:
Не отходи от меня,Друг мой, останься со мной,Не отходи от меня:Мне так отрадно с тобой…Ближе друг к другу, чем мы,Ближе нельзя нам и быть,Чище, живее, сильнейМы не умеем любить.Если же ты – предо мной,Грустно головку склоня,Мне так отрадно с тобой,Не отходи от меня…Это пропела Лидия Константиновна. Она смотрела на молодых, в глазах ее стояли слезы.
Все происходящее было до такой степени естественно и трогательно, что никто не захлопал восторженно, не закричал «браво», все молча сидели, глядя на молодых. Посреди этого молчания медленно поднялся Куницын с бокалом в руке и произнес тихо, но внятно:
– За любовь.
Все встали и выпили.
Вдруг со стороны луга раздалось робкое покашливание. Неподалеку от террасы, возле кустов сирени, стоял Фаддей Кузьмич Гирин, Аким и Савва. Крестьянская толпа же по-прежнему темнела за липами.
– Так, так, – Антон Петрович поставил пустой бокал, приложил салфетку к губам и повернулся к мужикам:
– Нуте-с, с чем пожаловали?
Перекинувшись и привычным движением огладив бороду, Гирин заговорил:
– Мы, Антон Петрович, стало быть, от всего обчества как бы к вам. Прощения просят мужички. Каются.
– Каются? – переспросил дядюшка, делая знак Аксинье, чтобы она начала разливать чай.
– Каются, ох каются! – забормотал Савва, страдающе качая плешивой головой. – Бес попутал, вот и сцепились, а теперича прощеница просят, чтоб не серчали на них, дураков.
– Не серчали? – Антон Петрович подмигнул Роману. – А ежели осерчаем?
– Не серчай, Антон Петрович! – заговорил Аким, подходя ближе к террасе и кланяясь в пояс. – На меня, дурака, серчай, я всю эту смуту затеял, а народ тутова ни при чем! Прости нас, дураков, ради дня такого, и вы, Татьяна Александровна, простите, и вы, Роман Лексеич!
– А у меня попросить прощения ты не собираешься? – воскликнула тетушка. Вместо ответа Аким опустился на колени и, коснувшись лбом земли, замер.
– Ну, хватит, хватит! – махнул на него Антон Петрович. – Теперь, чай, не старые времена.
– Акимушка, встань, не доводи меня до слез! – проговорила тетушка.
Аким медленно поднялся с колен. В его посерьезневшем лице тем не менее чувствовалось лукавство.
– Да, брат, на колени падать вы все мастера! – весело заключил дядюшка. – Ну, посуди сам, хорошо ли в такой день и по мордасам бить?
– Не по-божески, ох не по-божески! – качал головой Федор Христофорович.
– М-да, – дядюшка повернулся к молодым. – Что же с этими карбонари делать будем?