Рождение волшебницы

В этот момент растерянные крики: «Бейте, бейте в дым!» достигли занятых в башне Единорога важными разговорами людей. Извержение уже иссякало, и проявились через смутную мглу стена и приступок, где прежде полыхал огнем Лжевидохин. Каменная харя пропала, отворившись внутрь, вместо нее зияла дымящаяся дыра… Чародей не растворился в угарных клубах, а самым естественным образом открыл под покровом дымной завесы тайный ход и ушел.

С остервенелой бранью обманутые сторожа шуровали в дыре копьями, но лезть в коптящий провал остерегались. И только свирепый окрик Чеглока через всю площадь подвигнул двух отчаянных смельчаков, побросав копья и бердыши, сунуться в жуткую пасть живьем. Скоро они вернулись, один, потом другой, чтобы сообщить воеводе Чеглоку, что тьма кромешная, а ход теряется в разветвлениях. Тайные ходы, по видимости, пронизывали все недра замка – чародей ушел безвозвратно.

Стоическое молчание сотника, который под градом упреков и ругательств только бледнел, довело Чеглока до бешенства. Наконец, от крепкой зуботычины честный малый несколько как будто опамятовался и, все еще не владея языком, протянул разъяренному воеводе отнятый у чародея перстень.

Золотинка тотчас узнала волшебный камень Рукосила и подалась вперед. Чеглок сунул заурядный с виду перстень себе в карман.

– Позвольте, воевода! – громко сказала девушка, и никто не посмел ее удерживать. – Дайте-ка мне эту штуковину ненадолго. Дайте-дайте! – воскликнула она в ответ на высокомерное недоумение сановника. – Я укротила вам бесноватую, которую напустил на людей Рукосил. Разве не ясно, что я с вами против Рукосила.

На все лады гомонившая свита примолкла, и Юлий тоже устремил на Золотинку вопросительный взгляд.

– Дайте! – настаивала она с необыкновенной решимостью. – И не бойтесь, даю вам слово, что перстень не задержится у меня в руках – только гляну.

Чеглок поджал губы, поколебавшись, выразительно глянул на охрану (стражники как бы невзначай обступили волшебницу) – и протянул ей перстень.

Точно, это был волшебный камень Рукосила. Камень необычайных размеров на ложе золотых трав и цветов: то багряный, кроваво-красный, то опять прозрачный или белесый, изменчивый многогранник. Золотинка ступила к Юлию два шага, а стража, подавшись следом, все еще ждала, не принимая это движение за окончательное. Она взяла запястье юноши, преодолевая ощутимое сопротивление, и ловко надела волшебный перстень на безымянный палец правой его руки.

Внезапный румянец на щеках княжича, вызванный сначала смущением, а потом и гневом, заставил его дернуться в сильнейшем побуждении сбросить непрошеный подарок. А что могла Золотинка? Умоляюще глянуть необыкновенными карими глазами – так, что Юлий был вынужден отвернуться.

Чеглок, понятно, не стал отнимать перстень у наследника. И если кто-то знал тут, что камень волшебный, то должен был понимать, что камень защищает хозяина и тогда, когда тот, может, и сам не подозревает о своем сокровище. Хмурясь и играя желваками, Юлий провернул перстень вкруг пальца, подвигал его с неопределенным намерением и поднял голову.

– Занять верными людьми все выходы и ворота! – сказал он, оглядывая лица приближенных.

– Ражумеется, гошударь! – отозвался Чеглок, выказывая признаки подавленного раздражения, и бросил последний взгляд на волшебный перстень.

– У нас остались внизу войска? Всех поднять на ноги.

– Да.

– В первую очередь вывезти приданое княгини Нуты – восемьдесят тысяч червонцев готовизны и драгоценности. Завтра же с утра, с рассветом, как развиднеет.

– Мы жаймемся этим сейчас же, гошударь.

И оба едва ли не одновременно обернулись на ожидавшую поодаль Золотинку.

– Беречь накрепко! – велел Юлий довольно двусмысленно.

Но Чеглок прекрасно все понимал – в обоих смыслах.

– В караульню волшебницу, сторожите хорошенько! – распорядился Чеглок, а потом счел нужным отвесить арестованной поклон:

– Позднее я навещу вас, шударыня. Как только управлюсь с первоочередными делами. Надеюсь, вам будет удобно. Поверьте, я знаю, что говорю, караульня сейчас самое бежопасное место в замке.

Солнце уже садилось, и замок весь целиком с острыми крышами его, тупыми углами, со шпилями его и зубцами, с грубо торчащими башнями потонул в виду опустевшего неба. Вершина исполинского утеса, неколебимо высившегося над крепостью, наплывала своим позолоченным куполом на погруженный в сумрак двор, где суетились, переговаривались заполошенными, дурными голосами не очухавшиеся еще от праздника гости.

Все потухло, когда Золотинка ступила в недра Старых палат. Миновав неосвещенные сени, она спустилась по лестнице и попала в караульню. Это можно было понять по застарелым запахам человеческого стойла: дохнуло сырой кожей и табаком, портянками вперемешку с горелым жиром и луком. В сводчатом покое лежали навалом, как дрова, копья и бердыши, по стенам висела обиходная сбруя.

Ее усадили возле пылающего очага и уставились на нее с добросовестным намерением не спускать глаз. Два пьяных молодца, задевая встречные косяки и углы, затащили в караульню сундук с одеждой. Особым повелением свыше Золотинке позволено было переодеться. Прежде всего она заявила, что и не подумает переодеваться, пока все, кто толпится, харкает, сквернословит, дымит, зубоскалит и гогочет в караульне, не уберутся за дверь.

– Но это никак не возможно, сударыня! – изумился сотник. И все остальные примолкли, разделяя, как видно, служебные убеждения начальства. – Мы отвернемся.

– Это вы-то отвернетесь? – фыркнула она, обводя глазами бессовестные жеребячьи рожи караульных.

Золотинка выпроводила всех вон и задвинула изнутри засов, отчего в сенях послышался горестный стон. Пустяки! То ли испытала Золотинка, когда обнаружила, что присланное ей платье – тяжеловесное многослойное сооружение, занимавшее собой весь сундук – невозможно одеть без посторонней помощи!

Это было роскошное, темно-синего бархата, выходное платье, не имевшее никаких застежек, потому что по принятому последние два года при дворе обычаю зашивалось на хозяйку заживо. Там, где обиходные мещанские наряды имели ряд пуговок и петелек – от шеи до пояса по спине, – не было ничего, кроме двух развалившихся кромок. Словно в насмешку, сундук содержал в себе бесполезные ленты, кружева, тончайшие шелковые чулки, подвязки и пару прелестных крошечных башмачков на ножку Нуты.

То начальственное лицо, которое так трогательно позаботилось о пленнице, не видело, может статься, большой разницы между Нутой и Золотинкой, смиренно полагая, что это все женщины.

Между тем тюремщики тревожно скреблись под дверью и, перемежая просьбы угрозами, умоляли сударыню волшебницу поспешить с переодеванием.

Пугливо оглядываясь, она стащила с себя все, что было мокрого, оставила только тяжело скользящую по груди цепь Сорокона. Не найдя в сундуке никакого белья, всунулась голышом в жесткое, ставшее колом платье, оцарапавшись при этом второпях о какие-то загадочные пружины. Платье она перевязала крест-накрест лентами, чтобы корсаж не сползал вперед, а оставшиеся в тылу бреши прикрыла коротким Буяновым плащом. Скоморошьи штаны и куртку, мокрые Лепелевы башмаки она расположила подле огня, отодвинув котелок с кашей, и впустила истомившуюся в дурных предчувствиях стражу.

– Я буду спать, – заявила она. – Садитесь вокруг и следите, чтобы я не взлетела. Как почудится, что колышусь вместе с лавкой, будите. Лучше уж сразу разбудить, чем ловить потом по всей караульне. Вот так. Охраняйте.

Теперь можно было не опасаться, что бездельники заболтаются, оставив ее без присмотра, когда станет подбираться какая-нибудь подпущенная Рукосилом тварь. Под наблюдением стражников она устроилась на составленных вместе лавках, повертелась, чтобы вытолкать из-под спины запавший туда кошель с хотенчиком, сонно попросила укрыть ей босые ноги и заснула.