Розы и хризантемы

— Кого, Ниночка? Что ты, мамочка! Сколько лет прошло…

— Должны быть внуки, правнуки…

— Ниночка, да ты, видно, не представляешь себе, что такое Сибирь! Это же тысячи верст! Дичь, глушь… Живем в лесу, как медведи. Хуже, чем медведи! Почты месяцами не получаем. Где уж тут помнить, кто ты и откуда… Выехать зимой на санях можно, летом по реке есть два рейса — за весь сезон, — а весной и осенью вообще отрезаны от мира. За год-то в дикарей превращаемся, а они там почти сто лет… Что ты! Да и что у нас с ними общего?

— Может, ты и права, — вздыхает мама. — Не знаю, как в Сибири, но в Красноуфимске этом проклятом действительно люди хуже собак — такая черствость, такое бездушие…

— У нас и за околицу-то страшно выехать. Кругом лагеря, лагеря…

— Это что же, что-то вроде острога? — спрашивает мама.

— Бараки, вышки, колючая проволока вокруг…

— Но как же можно в такой мороз держать людей в бараках?

— Что ты, Ниночка, они там вообще уже не люди! Представляешь, когда делили лагеря на мужские и женские, так женщины взбунтовались, навалились на ограду и буквально смели ее. Кинулись к мужчинам.

— Ужас!.. Но откуда же все-таки такой разгул преступности? Конечно, революция, Гражданская война, беспризорность, но тем не менее… Прежде ведь никогда ничего подобного не было.

— Не все, Ниночка, уголовные, большинство политические.

— Ах, — вздыхает мама, — трудно поверить… Неужели действительно столько вредительства?

— Ну, конечно, есть и вредительство. Есть, Ниночка, есть!

— Но зачем, с какой целью? Это же безумие! Лезть на стенку…

— С какой целью? А с какой целью увезли замки от орудий? В пятницу велели снять замки со всех орудий и увезли куда-то. Якобы на проверку. Как будто на месте нельзя проверять. А в субботу отозвали весь командный состав на совещание в областной центр. Нарочно взяли и открыли немцам границу! Мой Гриша оказался самым старшим по чину — на всем участке. Даже стрелять было не из чего. Только и успел, что посадил женщин с детьми на грузовик и отправил в тыл. И все, мамочка, больше я его не видела. Скажи, разве это не вредительство? Кто-то же эти приказы отдавал! Немцы за нами по пятам двигались. Никто даже не пытался их остановить.

— Не знаю, — говорит мама. — Не знаю, что и думать… Слушаю тебя и не верю собственным ушам.

— А в лагерях этих, Ниночка, ужас что творится, ужас!

— Ах! — качает мама головой. — Действительно, ужас… Но неужели ты никоим образом не можешь выбраться оттуда? Ты должна вырваться оттуда!

— Как, Ниночка? Мамочка, как? Кому я нужна — вдова с ребенком? К тому же, не забывай, у меня не институтский диплом, а только курсы. Если уеду самовольно, нигде не примут. У мамы даже пенсии нет. А там я все-таки получаю приличные деньги. И потом, знаешь, много ссыльных литовцев, им родственники из Америки посылки шлют, так что можно купить неплохие вещи…

— В такой дыре — вещи? — говорит мама. — Кому они нужны? Перед кем щеголять?

Рита спит, закинув руки за голову. Бабушка похрапывает на своем сундуке. Я закрываю глаза и тоже незаметно задремываю.

Когда я просыпаюсь, Рита уже не спит, а сидит на матрасе и смотрит на меня. Вот она складывает руки на коленях, потом на груди, потом на голове, потом вытягивает ладонями вверх. Посидев так немного, она подымается и осторожно, чтобы не разбудить тетю Тамару, перебирается ко мне на топчан.

— Ты заразишься, — шепчу я.

— Нет, — говорит она, — я крепкая. А почему ты заболела?

— Я не знаю.

— Ты сколько хочешь иметь детей? — спрашивает Рита и, не дождавшись моего ответа, говорит: — Я — троих. И чтобы каждый был на пять лет младше другого. Чтобы если мать умрет, так хоть жили по-человечески, поняла?

Инне купили портфель, книги и круглый пенал с картинками. Ее уже записали в школу.

— Там сидит Владимир Александрович, седой такой, с бородой. У него все записываются, — рассказывает Инна.

Почему меня так долго не записывают? А вдруг мама не разрешит мне ходить в школу? В детский сад не разрешила и в школу не разрешит…

— Мама, когда ты меня запишешь в школу?

— В какую школу? Ты в этом году не идешь в школу.

— Мне семь лет!

— Ничего страшного — пойдешь с восьми.

— Все девочки идут с семи…

— Мне совершенно не интересно, что делают все, — говорит мама. — Я поступаю так, как считаю нужным.

— Я хочу учиться…

— Пожалуйста. Буду с тобой заниматься. Наверно, я не глупее школьной учительницы.

Я никому не говорю, что не пойду в школу. А девочки все время спрашивают:

— Ну, записали тебя?

— Нет, — отвечаю я, — мама сейчас очень занята, мы потом пойдем.

— А портфель тебе купили?

Если скажу, что не купили, они догадаются, что я не иду в школу.

— Да…

— Какой?

— Такой… Черный.

— А у меня коричневый! А у меня с кармашком! — хвастаются они. — А форму тебе купили?

— Форму еще не купили, — признаюсь я.

— Что же вы! Скоро первое сентября!

К нам приходит какая-то женщина и говорит, что она из школы.

— Я не собираюсь ее в этом году отдавать, — объясняет мама.

— Но по закону все дети, достигшие семи лет, должны учиться.

— Да? — удивляется мама. — Мне казалось, что большинство начинает посещать школу с восьми.

— Это раньше так было, а теперь с семи, — говорит женщина.

— Понимаете… Да вы присядьте, — предлагает мама. — Она у меня такая слабенькая, только что переболела тифом. Если нужно, я принесу справку. И скарлатина у нее недавно была. А кроме того, я получила от мужа вызов в Германию, так что, уж видно, с учением все равно пока ничего не выйдет.

— Там тоже есть школы, — возражает женщина. — А ты хочешь в школу? — обращается она ко мне.

Я очень хочу, очень! Но я не могу сказать ей, мне влетит от мамы. Хоть бы она сама сказала, что я обязательно должна идти в школу!

— Может, попьете чаю? — предлагает мама.

— Нет, благодарю вас, я спешу — мне еще два дома надо обойти. Конечно, если у вас уважительная причина… — Она пишет что-то в своих бумагах.

— Да, — говорит мама, — поймите — она очень слаба после болезни. И вообще, я не думала отдавать ее так рано.

— Если вы нуждаетесь, мы выделим помощь от родительского комитета — на форму. Какая у вас зарплата?

— Я не работаю, — объясняет мама. — Я ведь инвалид второй группы. Меня в прошлом году, — голос у нее становится тоненький и слабый, — соседи без чувств снесли в Боткинскую. Врач сказал, еще полчаса — и было бы поздно. Я была в таком состоянии…

— Хорошо, — говорит женщина, — запишу вам отсрочку на год по болезни.

Может, все-таки сказать ей, что я хочу в школу? Чтобы она не записывала отсрочку… Но мама убьет меня.