Розы и хризантемы

— Никаким советским писателем ты не станешь! Не выдумывай, пожалуйста, и не забивай себе голову пустыми мечтаниями. Ты сам прекрасно знаешь: из всех твоих великолепных произведений ни одно еще не удостоилось печати.

— Почему же — ни одно? Мой рассказ о Магнитке был опубликован в журнале «Красная новь».

— Это просто смешно — рассказ! Я уверена, что ничего из этого не выйдет — пустая трата времени. Перевод бумаги! Один роман, слава богу, уже валяется седьмой год по разным издательствам и редакциям. Без малейшего движения.

— Этот роман не будет валяться.

— Откуда ты знаешь? Откуда у тебя такая уверенность?

— Это роман на актуальную военную тему.

— Тот тоже был на актуальную производственную тему. Нет, я вообще не понимаю! Ты, слава богу, хороший журналист, так и будь себе журналистом. Не рвись в какие-то небесные выси.

— Ты просто Фома-неверующий, мой милый Кисик…

— Не Фома-неверующий, а нормальный здравомыслящий человек. И я пытаюсь вернуть тебя на твердую почву. С тех облаков, на которых ты витаешь. Можно подумать, что тебе неизвестна судьба всех этих горе-писак! Пробиться удается одному из тысячи. А девятьсот девяносто девять так и остаются всю жизнь нищими мечтателями.

— Нинусенька, я не собираюсь быть нищим мечтателем, я собираюсь быть одним из тысячи.

— Да, разумеется! Девятнадцатилетнему мальчишке было бы еще простительно произносить все эти глупости. Но тебе уже, если не ошибаюсь, тридцать девять. Почти сорок. И у тебя семья — жена и дочь, о которых ты обязан позаботиться.

— На жизнь, Нинусенька, я сумею заработать, это я тебе обещаю.

— Все твои обещания не стоят выеденного яйца! Вбил себе в голову какую-то чушь. И вообще, когда он еще будет, этот роман! А есть и пить приходится, к сожалению, каждый день.

— Роман будет готов через год.

— Да, как же!.. Боже мой, пять лет нищенствовала, светлого дня не видела, надеялась, что с твоим приездом заживу наконец как человек… — Мама всхлипывает — тоненько-тоненько. Никто так не плачет, только она.

— Не знаю, Нинусенька, почему ты нищенствовала. Ты получала аттестат, посылки.

— Аттестат? Я три месяца вообще ничего не получала — ни аттестата, ни карточек! Как собака бездомная…

— Зато потом получила все деньги сразу.

— Деньги! Какие это деньги! Когда этот мерзавец вынес все, до последней тряпки! Ничего не оставил! Боже, если бы тебе пришлось пережить подобное!.. — Мама уже рыдает.

Бабушка подходит поближе и топчется возле нее:

— Что ты, Ниноленьки, расстраиваешься? Картошка, слава богу, есть. Пусть пишет роман!

— Уйди! Уйди со своей картошкой! — Мама колотит кулаком по столу. — Уйди, не изводи меня!

Папа вздыхает.

— Нинусенька, пойми, — он поглаживает рукой подбородок, — я не могу упустить этот шанс — может быть, последний в моей жизни.

— Шанс! Тебе наплевать, что я бьюсь как рыба об лед. Наконец-то, после стольких лет, открылась возможность зажить более-менее спокойно. Так нет — нужно, видите ли, писать роман! Поразить человечество своими талантами! Если ты собирался быть великим писателем, не следовало жениться и заводить ребенка! Да, да, порядочный человек прежде, чем обзавестись семьей, взвешивает свои возможности.

— Нинусенька, роман даст нам больше, чем любая зарплата. Почему бы один-единственный раз тебе не поверить в мою удачу?

— В твою удачу!.. Я скорее поверю, что ты выиграешь по лотерее! Или найдешь лампу Аладдина.

— Перестань, мой Кисик, перестань, милый, — уговаривает папа. — Возможно, если бы я занялся поисками лампы Аладдина, я бы ее и нашел. Но я не собираюсь искать лампу Аладдина, я собираюсь писать роман.

— Что ж, желаю удачи! Если тебе совершенно на меня наплевать, можешь писать роман.

Папа сидит целый день, согнув вбок ноги, и печатает свой роман. Он привез из Германии пишущую машинку. На один из сундуков поставили чемодан, а на чемодан — пишущую машинку. Иногда он встает, растирает колени, курит. Если бы только я могла помочь ему — чтобы он не так уставал! По радио передавали рассказ — про одного мальчика, как он вставал по ночам и переписывал бумаги вместо своего больного отца. Но тот мальчик знал, что нужно писать, а я не знаю…

— Вытащи мне этот чемодан, — говорит мама.

— Мой?

— Да, твой.

Я вытаскиваю из-под кровати чемодан с куклами, мама открывает его и принимается перекладывать кукол в другой чемодан, поменьше. Потом она кладет туда же несколько пар чулок, папину военную форму.

— Нинусенька, что ты делаешь? — спрашивает папа.

— Что же — работать ты не желаешь, а в доме жрать нечего. Пойду, по крайней мере, продам.

Папа хмурится:

— Что значит — продашь? Я привез куклы Светлане, и продаваться они не будут. А форма мне самому нужна.

— Да, необходима! Зачем она тебе нужна? Гнить в чемодане?

— Не гнить в чемодане, а если меня завтра снова призовут…

— Не говори глупостей! И вообще — я не могу думать о том, что будет завтра, мне сегодня нужно варить обед. В доме ни копейки денег!

— Нинусенька, я в пятницу принес тебе четыреста рублей.

— Что ты выдумываешь!

— Четыреста рублей, мой милый Кисик. Отдал тебе в руки.

— Может, и отдал, но четырехсот рублей там не было.

— А сколько же?

— Не знаю, я не считала, но гораздо меньше.

— Ровно четыреста рублей.

— Что же я, по-твоему, утаиваю или пропиваю?

— Я этого не говорю.

— Может, ты хочешь, чтобы я с себя платье сняла и продала?

— К чему, Нинусенька, эти преувеличения?

— А что мне делать? Форму не смей трогать! Двадцать кукол пусть валяются в чемодане! Мне врач сказал, что питание для меня исключительно важно, а я вынуждена отказывать себе в куске хлеба.

— Эту, во всяком случае, оставь. — Папа вытаскивает из чемодана куклу в клетчатом вышитом сарафане.

— Чем она так замечательна, что ее нужно оставить?

— Это подарок фрау Эльзы. Она сама сшила для нее платье.

— Какая еще фрау Эльза?

— Моя квартирная хозяйка, — объясняет папа. — Старушка. Она всегда удивлялась тому, что я умею говорить не только по-немецки, но и по-русски. Это было выше ее понимания. Она говорила: «Такой трудный язык!»

— Да, надо еще посмотреть на эту фрау Эльзу… — бурчит мама.

Папа ушел куда-то. Мы уже ложимся спать, а его все нет.