Рубиновый лес. Дилогия
Шрифт:
Селен слушал меня внимательно и ни разу не моргнул с тех пор, как я открыла рот. Со стороны и вовсе могло показаться, будто он неживой, действительно вылепленный из воска. Даже грудная клетка его не вздымалась – зачем дышать тому, у кого даже лёгких наверняка нет? К счастью, ума у Селена не было тоже. Тому неоткуда было взяться, когда пожил он всего ничего – половину Колеса, может, чуть больше. Человеческие чувства были ему неведомы, потому были неведомы и хитрости.
– Эта маска ведь Совиному Принцу принадлежала, верно? – уточнил он, облокачиваясь на спинку стула и поправляя расшитый кафтан искусственным топорным жестом, который явно подсмотрел у кого-то. Я же неуверенно кивнула, нервно сжав в кулаке подол платья под столом. – Тогда, пожалуй, я бы тоже хотел от неё избавиться. Не люблю богов. Не
Селен наклонился к моей ладони, которую я распростёрла на столе поверх бронзовых листьев, и поцеловал костяшки. На них остался влажный холод, словно меня коснулась промозглая позёмка. Затем Селен подорвался с места и, пройдя до декоративного камина в несколько шагов, сунул в него руку. Издалека казалось, что в том нет ничего, кроме каменной перегородки вместо дымохода, но нет: рука Селена нырнула куда-то под каменный наличник и достала то, что, сияя, осветило собою зал.
– Дай её мне, я подержу, – попросила я с плохо скрываемым волнением в голосе. – А ты пока найди хворост, чтоб развести огонь. Можно снять один из венков или сгрести сухие листья…
Встав из-за стола, я потянула к маске руки, бегло её оглядывая: поверх клюва, узких прорезей для глаз и изящной резьбы, имитирующей перья, не было ни одной царапины. Даже брось мы эту маску в огонь, вряд ли бы она сгорела или хотя бы утратила свой лоск. Под червонной поверхностью перекатывались искры той силы, которая могла спасти меня. Нужно лишь дотронуться, прижать её к лицу и…
– Так разве дым не пойдёт в зал и не удушит нас, если развести огонь в очаге без дымохода? – спросил Селен и подтянул маску ближе к груди, хмурясь. Я так и осталась стоять с протянутыми руками, судорожно придумывая ответ. – Я видел не только весенний Эсбат в той деревне, где питался. В дома я заглядывал тоже. Одна маленькая пастушка забыла вытащить из трубы дощечку от дождя, желая натопить печку к возвращению родителей, и вскоре вся их хижина покрылась изнутри копотью. Кажется, даже собака угорела. Так что нет-нет, никакого костра, госпожа. Ты ещё нужна мне. Давай изменим традицию. Утопим маску в море!
– Стой, Селен, подожди!
Какую бы форму Селен ни обрёл, он всё ещё оставался Красным туманом, и первозданная природа, проклятая, читалась в каждом его движении – плавном и неуловимом. Селен двигался так плавно, что казалось, будто даже сейчас он может просочиться куда угодно, сквозь любую щель. С той же ненавистной мне лёгкостью он миновал и меня, пытающуюся встать у него на пути, и устремился к одной из каменных расщелин, больше всех прочих похожей на окно – широкой, прямоугольной и с выступом, как подоконник. Не оглядываясь на меня, истерично вопящую, Селен щёлкнул пальцем по киноварной ткани, и та вздрогнула, стянулась вверх, открывая нам обоим вид на изумрудные волны.
Селен просунул руку в окно, держа золотую маску на весу. Я бросилась следом и ухватилась за его локоть.
– Моя маска! – воскликнула я, когда Селенит разжал пальцы. – Нет!
Маска полетела вниз беззвучно и так же беззвучно скрылась под толщей воды, подёрнутая ажурной пеной. Я проводила её взглядом, оттолкнув Селена плечом и свесившись вниз из окна по пояс, ловя пальцами воздух, в котором, казалось, ещё мерцало ускользнувшее золото.
– Тише, госпожа! А то упадёшь.
Селен перехватил меня за талию, когда мнимое чувство равновесия сыграло злую шутку и я оказалась над пропастью больше чем наполовину. Живот под задравшимся платьем обдувал ветер, и колени царапнул подоконник. В тот миг я действительно была готова доверить свою жизнь высоте и волнам, лишь бы снова не оказаться в объятиях Селена. Его руки сцепились замком у меня под рёбрами, а грудь прижалась к спине.
– Посмотри, как здесь высоко, – прошептал он мне на ухо, невесомо целуя волосы, что стали красными, как у него. – Сенджу изготовил
для нас чудесный дом, будто знал, что я приведу тебя сюда. В детстве ты часто лазала по деревьям, как мальчишка… Уже тогда любила небеса. А теперь мы практически живём на них. Ты счастлива?Селен улыбнулся, развернул меня к себе лицом и дёрнул киноварную штору вниз, чтобы прикрыть окно, да дёрнул так сильно, что та порвалась на несколько лоскутов.
И тут остров вздохнул.
– Что это?! – воскликнула я испуганно.
Меня словно подбросило куда-то вверх и в сторону. Я была готова поклясться, что замок ожил, привстал, а затем опустился обратно. Полы дрогнули, стены заскрежетали и посыпались крошкой, и шторы на остальных окнах затрепыхались тоже. На них проступил мелкий узор из переплетённых нитей и начал пульсировать в такт барабанному бою, что эхом раздался из стен.
Я вспомнила Сердце. Вспомнила Сенджу, покрывающегося каменными наростами дюйм за дюймом под шёлком одежд. Он не создавал этот остров… Он стал им.
– Это и есть Старший Сенджу, – прошептала я, оглядывая стены не из камня, а из костей, и те самые шторы, что на самом деле были кожей с сосудами, пытающимися гнать застывшую кровь.
– Это дом, который он возвёл для нас, – поправил меня Селен поучающим тоном, и я покачала головой.
– Нет-нет, ты не понимаешь… Как Бел и Дагда, ставшие Сердцем… Драконы не умирают, а каменеют и живут в безвременье. В самых крупных из них могут уместиться целые города. Это Сенджу… Всё, как и говорила Мераксель…
Селенит равнодушно пожал плечами, и всё окончательно встало на свои места. Вот почему стрелка указывала на Изумрудное море. Вот почему крутилась в неистовстве в сиде и замирала лишь тогда, когда сны переносили меня к Селену на его остров. Сенджу действительно был там же, где был он, но не рядом, а повсюду. Старший из Старших, окаменевший после того, как утратил смысл жизни и радость от неё. Прямо сейчас мы находились у него внутри.
– Ты помнишь летний Эсбат? Как мы танцевали под тисовым древом и целовались под яблоками, – повторил Селен слово в слово, прижав меня к себе так близко, что я смогла убедиться наверняка: в груди у него глухо, сердце не бьётся, и никаким запахом он не обладает тоже; ничего из того, что делает людей людьми, у Селена нет. – Помнишь, что обещала мне, прежде чем я ушёл? Ты сказала, что поцелуешь меня ещё раз, когда я сниму свою маску. Ты поклялась Солнцем и четырьмя богами, Рубин. Такую клятву даже королевы не имеют права нарушать.
Селен считал, что обнимает меня, но то были не объятия, а тиски. Его руки, лежащие у меня на талии, словно превратились в свинец. Меня тянуло вниз под этой тяжестью, и всю мою волю эта тяжесть раздавила. Тело – или проклятие, что им теперь управляло, – больше не сопротивлялось, будто хотело этого. Лицо Селена размылось из-за слёз, застеливших мой взор. Всё, что я могла, – это исступлённо плакать от непонимания того, что со мной происходит и что мне делать дальше. Потому я не увидела, как Селен наклонился ко мне, но заметила, что хватка его усилилась, приподнимая, притягивая. Наши алые волосы переплелись у нас на плечах, лбы столкнулись, и бледные бескровные губы накрыли мои, вбирая в себя скомканное дыхание. Поцелуй вышел неловким и неумелым – так целуются дети, считая, что достаточно прикоснуться к кому-то ртом и застыть на мгновение, чтобы вас объявили мужем и женой.
А затем Селен укусил меня.
Я почувствовала острые зубы на своей нижней губе и то, как они входят в неё до самого основания, тянут на себя и перекусывают пополам. Рот наполнился кровью быстрее, чем слюной, и всё потекло прямо Селену в горло, пока он жадно вгрызался мне в лицо, разрывая то на части.
Я завизжала, но не от боли. Ужас притупил её, как маковое молоко, и даже когда Селен прожевал часть моей губы, проглотил её и вдруг перекинулся на мою щеку, я не вспомнила о ней. Я вспомнила лишь о Тир-на-Ног – блаженной обители королей и героев, куда не смогу попасть после смерти, потому что от моего тела не останется ничего, что можно будет водрузить на погребальный драккар и отправить вплавь. Я сгину в желудке чудовища кусок за куском, точно пища, которую вкушают на пирах, и никто даже не узнает, что со мной стало. Я исчезну в небытии – и плотью, и душой.