Рубиновый лес. Дилогия

Руки, вяло машущие и отбивающиеся, сжались в кулаки. Я собралась с теми силами, что ещё оставались во мне, схватила Селена за шею, вырвала из его воротника золотую булавку и воткнула ему в глаз.

– Рубин! – ахнул он, словно я оскорбила его, и отшатнулся назад, прежде чем неаккуратно вытащить булавку из алого, как моя кровь на его губах, зрачка.

Сердце билось так сильно, что было сложно сосредоточиться на чём-то, кроме его ударов. Кровь продолжала течь: она замарала домотканое платье, капала на пол и спускалась вниз по моему собственному горлу вместе с желчью. Я обтёрлась рукавом, лишь мельком скользнув по рту подушечками пальцев, чтобы проверить: от нижней губы практически ничего не осталось, а в дыре на щеке можно было нащупать зубы. Боль пришла лишь с первыми словами, которые я выдавила из себя, прильнув спиной к стене:

– Так, значит… Всё это время ты заботился обо мне, потому что…

– Потому что ты и есть я. А я есть ты. Мы – это мир, – ответил Селенит с улыбкой, отбросив булавку со звоном на пол. Глаз его расплылся, но вернулся к первоначальной форме за несколько секунд. – С первого дня, как я тебя увидел, с первых месяцев твоей жизни… Я всё хотел и хотел… съесть тебя.

Селен собрал пальцами остатки крови со своего подбородка и облизал их, высасывая ту из-под ногтей, смакуя. Я поползла по стене, зажимая одной рукой нижнюю часть лица в попытках остановить кровь, а вторую, костяную, выставляя перед собой, как щит перед диким зверем. Взгляд метался от Селена к двери за его спиной, а от неё – к накрытому столу, с которого осыпались бронзовые листья. До сих пор сие место было пропитано уютом, торжеством… Такими правдоподобными, что даже не верилось: неужели Селен так старался лишь для того, чтобы убить меня чуть красивее, чем убил всех тех крестьян и воинов? Зачем?!

– Мне подумалось, что если я как следует развеселю и порадую тебя перед этим, то ты не станешь сопротивляться, – мягко объяснил Селен. Теперь мы и впрямь были одним целым – даже разумом. – Я надеялся, что ты сама попросишь меня об этом, но стоять перед тобой такой сейчас – то же самое, что посадить истощавшего дрозда в малиновую рощу. Твои волосы… Чем они краснее, тем мы ближе, понимаешь? То, что я теперь могу чувствовать вкус и запах, как ты, доказывает это. Ты знала, что пахнешь черникой и сдобными лакомствами, как выпечка, которую готовят на Эсбаты? На вкус ты такая же, м-м… Ты уже созрела для меня. Пожалуйста, только не плачь! Все люди ведь мечтают о великой любви, которая позволит им раствориться в другом без остатка. Ты тоже мечтала о ней в детстве, читая историю Великой Дейрдре и северного ветра. Ты тоже хочешь всепоглощающей любви, Рубин, потому и выпрашиваешь её у Соляриса, который даже не знает, что это такое. Я же способен растворить тебя в себе без остатка. Позволь мне сделать это, и ты всё поймёшь. Только не бойся, ладно? Мясо… – Он замолк на секунду, подбирая слова. – Мясо становится жёстким, когда человек боится, а твоё должно оставаться мягким, ибо ты само совершенство. Мы станем прекрасной королевой.

– Нет!

Я схватилась за соседнюю кожистую занавеску, дёрнула её на себя, разрывая, и за`мок снова дрогнул. От неожиданности Селенит покачнулся назад и налетел спиною на камин. Держась за стену, я проскользнула мимо. Очутившись за столом, я подхватила его снизу и толкнула, переворачивая. Полетела посуда и свечи, вспыхнули и загорелись осенние листья с сухоцветами, а вместе с ними и стулья, и прочая скудная мебель. Селен прикрылся от погрома и облака искр рукой, но не шелохнулся. Я же, не выжидая, когда он перескочит разделившее нас препятствие, бросилась бежать. Плотоядный взгляд красных глаз вонзился мне между лопаток, но не остановил.

И я, и Селен оба знали: далеко мне не скрыться. Смерть ждала меня в трапезной – смерть же ждала и в море, осмелься я сигануть с окна или попытайся спуститься вниз по отвесной скале. Запутанных туннелей, где можно намеренно заплутать и потеряться, в таком огромном драконьем замке, как назло, не было – лишь один длинный коридор, бежать по которому мучительно долго и страшно. Не повернуть и не повернуться. Только вперёд, роняя на грудь багровые капли и поднимая за собой ворох жёлтых листьев.

Спустя несколько минут моего бега остров снова вздохнул – возможно, то огонь добрался до очередной мембраны, пробудив окаменевшее тело, – и почва ушла у меня из-под ног. Я споткнулась, покатилась по полу, расшибая колени, но снова встала. В коридоре было тихо, как в Безмолвном павильоне, но это вовсе не означало, что меня некому преследовать. Потому я продолжила бежать, пока на стенах не закончились факелы. Последний из них делил темноту вместе с одиноким лучом света из уже знакомого мне дверного проёма.

Я ввалилась в то, что Селен считал моей комнатой, и заперла дверь: вставила внутрь замка зубцы железного гребня, найденного на трюмо, и выломала ручку костяной рукой. Всё это выглядело как предсмертная агония мыши, прижатой к полу лапой кота, но я отказывалась сдаваться так просто. Потому пододвинула к двери и всё трюмо целиком, оттащив его от стены с пронзительным скрипом, после чего отошла подальше к балкону, невольно видя напротив своё отражение. Одна часть моего лица была уродливее другой: перекошенный рот, порванная щека, красные волосы, где прядь медовых осталась тоньше, чем была прядь красных когда-то очень и очень давно. Я действительно таяла на глазах, исчезала…

– Руби-ин!

Какое-то время – дольше, чем, казалось, я способна вынести, – ничего не происходило. Я просто стояла посреди комнаты, держа наготове сломанный гребень, и дрожала, прислушиваясь к каждому шороху. Но шаги за дверью так и не раздались – раздался сразу голос, зовущий меня нараспев. Он протёк под дверью вместе с тенью, узкой и бесформенной, как чернила. С балкона тянулся морской ветер, но в комнате резко стало нечем дышать. Я невольно вскрикнула и снова попятилась, пока не наткнулась плечом на расщелину.

– Рубин, ну же, открой мне дверь. – Та пошла ходуном, пытаясь отодвинуть преграждающее трюмо. – Давай помиримся. Негоже встречать осенний Эсбат в обиде и распрях…

– Поди прочь от меня!

– Рубин, пожалуйста… Пусть этот мир наконец-то станет целым. Ты – это я, а я – это ты. Мы…

– Хватит повторять! Если ты откроешь эту дверь, Селенит, то не видать тебе ни меня, ни целого мира. Я сброшусь в Изумрудное море, ты слышишь?! Я умру. Я убью себя! Оставь меня в покое!

Шарканье моих ног, которые я с трудом подчиняла себе и отрывала от пола, заставил трясущуюся дверь застыть, а Селена – замолкнуть. Я и впрямь подобралась к самому краю выступа, уже протиснувшись боком в арку, и оказалась под синевой неба и над зеленью вод. Теперь ветер свистел где-то там, на вершине скалистого хребта – что на самом деле был хребтом драконьим, – и обдувал лицо, такой солёный, что у меня щипало губу. Я несколько раз облизнула её, морщась, снова потёрла рукавом платья лицо, не разбирая, что за влага по нему течёт: кровоточат раны или слёзы бегут, – и принялась ждать.

Прошла одна минута, две, три… Дверь стояла, нетронутая, создавая мнимое ощущение безопасности. Я недоверчиво приблизилась к ней, просунув голову в расщелину и заглянув в комнату. Селенит попросту не мог оставить меня в покое и уйти – значит, думал или выжидал. Или делал что-то хуже…

– Руби!

На этот раз голос раздался у меня за спиной, но принадлежал он не Селену. Тем не менее я взвизгнула и развернулась, занося острую основу поломанного гребня, чтобы защититься, но позволила агатовым когтям перехватить мою руку. Гребень тут же выпал и, отскочив от края балкона, утонул в море.

– Что с твоим лицом? – спросил Солярис, стоя под крылом цепляющегося за скалистые выступы Сильтана, со спины которого он спрыгнул мгновением раньше. Несмотря на это, первым делом я всё равно проверила его глаза – золотые. Значит, то взаправду, а не очередной обман.

Вместо того чтобы ответить, я разрыдалась. Губу вновь защипало – не то от слёз, не то от прикосновений Сола, когда он принялся стирать с неё кровь, трогать и осматривать с выражением безэмоциональным и отстранённым, но сосредоточенным. Я знала, что от переизбытка чувств он всегда каменеет так же, как каменеют драконы от старости, и оттого заплакала пуще прежнего: как же, должно быть, ему больно и стыдно видеть меня такой! Уничтоженной не войной, а собственным проклятием, и разбитой вдребезги, как ваза.