Рукопожатие Кирпича и другие свидетельства о девяностых
Шрифт:
– Запасайтесь пресной водой! – предупредила бывалая Гренадёр-баба. – Ехать через всю Болгарию, Румынию, Молдавию, Хохландию… И везде таможни! – зловеще перебила она себя. Все знают, что таможня – это произвол, не в ругательном, а в констатирующем смысле: очень многое передано на личное усмотрение таможенника.
Однако в поезде немедленно возникает избыток пресной воды: обрушивается ливень, пол начинает подтекать – прямо к нашим мешкам. Лихорадочно извлекаем, ощупываем, держим на руках, будто младенцев, – нам не до дивных горных пейзажей. В крепости… почему станцию Горный Ореховец так хочется назвать крепостью? – в Горном Ореховце уже затемно наблюдаем посадку «турецкого десанта» с текстилем и кожей. Согбенные чёрные силуэты, увешенные сумами, влекут силуэты багажных тележек, на которых уже в невидимой вышине колеблется чёрная пирамида таких же сумищ, именуемых почему-то «капучино». Силуэты забрасывают и забрасывают сумищи в тамбуры, держа поезд на стоп-сигналах. Каждое купе завалено по грудь, в него взбираются и ложатся поперёк.
Румыния. Таможенники, раззолоченные и свирепые, как латиноамериканские диктаторы. «Сначала её, потом…» Бесконечная кукуруза, изредка барашковая шапка, высокая, как сырная пасха. Где же ты, единое экономическое пространство?.. Молдавия, Украина, Россия – и всюду «сначала её, а потом себя». Наконец (и вокзальный рэкет не тронул) – стадион ЦСК!!! Место стоит – даже повторять не хочется, с парой шуб нечего и соваться, – приходится стоять во
А коллеги всё рискуют. Гренадёр-баба купила «BMW». Света всё вложила в «ЖЖЖ» – теперь служит там же кассиром в надежде, что хоть своим-то что-нибудь вернут. Успела уже просчитаться и внесла ещё один миллион. Юра летает в элитарные Эмираты – в предыдущем своём воплощении он был электронщиком, а в Эмиратах без этого трудно. Людмила, охая, причитая и глотая корвалол, сама удачно свозила несколько групп в Грецию и круто поднялась. Зина, с которой я начинал ездить в Польшу, решила разом покрыть все долги, взяла взаймы восемь тысяч баксов и в компании, по наводке земляков, двинула на олимпийскую фабрику. По дороге автобус остановили автоматчики в масках, прекрасно владеющие русским языком, всех высадили, отвели куда-то в кусты и обчистили, а автобус угнали. Зина продала квартиру, вернула долг, а на остатки возит кожу из Турции.
Живёт у подруги (сыну, к счастью, жилплощадь пока не нужна – он снова сидит в тюрьме). Попутно ей ампутировали грудь, велели передохнуть с полгодика, но она каждый день ездит в Лужу («Лужники»): заранее арендовала место за сорок, что ли, тысяч в день. И, похоже, зря: внезапно начали требовать лицензии на кожу. Надвигается и реорганизация «Лужников» – сколько можно терпеть это безобразие! Да поможет ей Гермес – вороватый покровитель стад, путников и торговцев.
Татьяна Москвина
Одна женщина. Три монолога
Вступление. Занавес. По средствам театра – играет маленький оркестр или одинокое фортепьяно. Выходит ЖЕНЩИНА.
ЖЕНЩИНА (публике). Здравствуйте. Я очень рада вам. Здравствуйте. (Кланяется.) Я сегодня буду с вами. Я – актриса, на главные роли. Я – героиня, честное слово. Но я, знаете, отстала от своей труппы. Никого нет, понимаете, какая штука. Я одна. Где моя труппа – не знаю. Куда все подевались? Где герой-любовник, где благородный отец, где комик, где трагик, где инженю, где гран-кокет, где резонёр, наконец? Никого! Где мои товарищи – чёрт его знает. Буду искать. Но, пока я их разыскиваю, вы не должны оставаться без театра. Театр – это привычка, от него нельзя отвыкать. Сегодня вы будете со мной одной, и вы об этом не пожалеете, даю вам честное слово, потому что я – хорошая актриса. (Танцует.) Хорошая! Отличная! Вам понравится! Клянусь, вы не будете скучать! Я знаю, в театр ходят добрые, мечтательные люди… ведь среди вас много женщин, да? Правда? Я для вас и сыграю. Я – героиня без труппы, но я сыграю за всю труппу. Ведь приходится, правда, милые женщины, приходится ведь играть одной?
И здорово получается. Говорят, Бог видит всё. В таком случае я ему не завидую. Но вам, дорогие мои, повезло куда больше – вы видите меня. А я – отличная актриса. И я иду играть! (Уходит.)
Музыка.
Песня первая
«В ТОМ КРАЮ…»
том краю, где под снегом смертельная тишь,где начальников любит народ,в сером городе, жалком, как мокрая мышь,где давно уж никто не живёт, —и пока Бог додумывал женский вопрос,родилась я актрисой на главную роль,и жевала я всласть, позарез и всерьёзгорькой юности крупную соль!Было всё: дым и боль, страсть, друзья, алкоголь,и хотелось мне петь и кричать без причин,нехорошие книги ночами читать,обольщать незнакомых мужчин…Оказалось, что это – закат, не рассвет,и назвалось: позор, обозвалось: застой…Ах, какое мне дело до ваших газет!Кто вернёт мне мой миг золотой!Вы ушли – дым и боль, страсть, друзья, алкоголь,больше не о чем петь и кричать нет причин,нехорошие книги ночами читать,обольщать незнакомых мужчин…Но когда начинает мой город потетьпод лучами весны, под напором Творца,верю я, будто стоит и любить, и хотеть,и сыграть свою жизнь до конца!Вы со мной – дым и боль, страсть, друзья, алкоголь,И желаю я петь и кричать без причин,Нехорошие книги ночами читать,обольщать незнакомых мужчин… да-да…Монолог первый
«Мария по прозвищу Ящерица»
Небольшая, аккуратная комната человека, явно не чуждого умственного труда. На видном месте раскинуло ветви огромное, прямо-таки небывалое по размерам, растение алоэ. Поздний вечер. Женщина средних лет срывается со своего насиженного места за письменным столом и делает несколько энергичных движений.
ЖЕНЩИНА (в движении). Всё! Это рекорд! Мой новый рекорд! Двести двадцать строчек за вечер! Ещё чуть-чуть мучений – и я свободна, свободна, три дня свободна! (Обращается к алоэ.) Генрих, ты чуешь, а? Хозяйка скоро будет свободна. Гулять с тобой пойдём. Я тебя во двор отнесу, подышать свежим воздухом. А то я тебя совсем заморила своим куревом, да? (Гладит алоэ.) Зато знаешь какой текст вышел крутой. Я теперь на все руки мастер. Про бомжей? – пожалуйста. Про матерей-одиночек? – да сколько угодно. Вот про палёную водку написала – журналистика что надо. Главное, Генрих, меня раздражают эти крокодиловы слёзы – ах, бедные россияне, травятся такой ужасной водкой. А по-моему, которые люди дешёвку пьют – они изначально жить не хотят. Так что производители палёной водки – это санитары социального леса. По-настоящему
жаль только детей и стариков, у них своей воли нет… Ох, устала. А ещё придётся помучиться. Надо двадцать строчек в книжное обозрение вставить. Всё-таки, наверное, зря я взялась про книжки писать. По деньгам хорошо выходит, а по времени очень напряжённо. Две книжки я ужо обозрела, теперь осталось добавить про лёгкое чтение. Схватила утром наугад это лёгкое чтение, а когда мне его читать-то, в моей нелёгкой жизни? (Берёт книгу.)Так. Ирэн Абрикосова. «Сердце в крови». О, Езус Мария! Когда-то сама думала романы писать, а нынче вот чужое дерьмо тут рецензируй. Ирэн Абрикосова. Это имя сразу бросилось в мои утомлённые глаза. Да, так можно начать. В сущности, Ирэн Абрикосова и палёная водка – это одно и то же. Вместо нормальной, качественной беллетристики потребитель получает ядовитое пойло с обманной яркой этикеткой… начинать надо хлёстко… Щедрин, Михаил Евграфович, когда возглавлял «Отечественные записки», взял себе однажды книжное обозрение. Одна его рецензия начинается так: «Господин Авенариус писатель молодой и решительно ничего не обещающий в будущем». От так вот… Итак, перед нами очередной вздор, какого пруд пруди в мире… Да, в самом деле, пруд пруди. Однако ведь кто-то читает его. Если я пишу, что пусть самоубийцы пьют палёную водку, так за что мне истязать эту Абрикосову? Пусть интеллектуальные самоубийцы это читают. Коротко и ясно, три строчки текста, а мне нужно двадцать минимум.
(Быстро листает книгу.) А, нашла аннотацию. «„Сердце в крови“ – четвёртый роман писательницы Ирэн Абрикосовой, чьё творчество…» Ну конечно, творчество, никак не меньше… «Главная героиня Абрикосовой, знаменитая Мария по прозвищу Ящерица, на этот раз переживает трагическую борьбу между ложно понятым профессиональным долгом и поздней страстью к юному студенту-медику, которого подозревают в убийстве любовницы…» Слава богу, и читать не надо. Четвёртый роман, однако! Кормит Абрикосову её знаменитая Мария по прозвищу Ящерица. А мы с тобой, Генрих, одни-одинешеньки. Помру – кому ты достанешься? Хотя тебя возьмут, конечно, ты же не кошка-собака, тебе мяса-рыбы не надо. А вдруг листья оборвут и бросят… Господи, что это я, ни с того ни с сего. С какой стати мне помирать. Так-так. Ирэн Абрикосова – ясно, псевдоним. Жила себе какая-нибудь Роза Фельдман, училась на филологическом, переводила с македонского на ирландский, потом новые времена, муж без работы, ребёнок без тёплого пальта… сообразила, что к чему, и стала Абрикосова. Собственно говоря, ругать её абсолютно не за что. Не хочешь – не покупай. Ну, и что мне писать-то? «Поклонники Марии Ящерицы могут ликовать: наконец в её душе зашевелилась борьба между страстью и долгом…» Кому нужна эта вялая ирония? Погадать, что ли. Где откроется – первые две строчки. «Она затрепетала. Человек на фотографии был ей знаком. „Не может быть!“ – с ужасом прошептала Мария, побледнев». Гм, и что мне это сулит? «Она затрепетала». Интересно, как это. (Изображает трепетание.) А ещё мне в старых романах встречалось выражение – «вскрикнула она, ломая руки». Что это такое – ломая руки? Какие-то, наверное, были другие женщины – трепетали, руки ломали… или это всё плохие писатели за них выдумали. Мне вот ломай руки, не ломай руки – с восемнадцати лет работаю, и ничего, не трепещу. Всё могу: гвоздь забить, пробки починить, потолок побелить, вон сколько лет подрабатывала ремонтом, пока на ставку не взяли. И не взяли бы – не пропала. Терпеть не могу этих, которые всё трепещут. „Ах! У меня отстали обои!“ – вскрикнула она, ломая руки». Ну, а что же эта Абрикосова, она тоже труженик. Столько чепухи сочинить – это большая работа. (Задумывается. Достаёт аккуратную губку и начинает протирать листья Генриху.) Чепуха, конечно, Генрих, чепуха. Да. А вот не было бы во мне столько упрямства, и осталась бы я в родном городке, где два кинотеатра и двести пивных ларьков. И работала бы я, например, в сберкассе. И брала бы в библиотеке романы Ирэн Абрикосовой – не покупала, что ты, откуда деньги! – и воображала, что я Мария по прозвищу Ящерица… может, так и написать: Ирэн Абрикосовой повезло – и она стала писателем. Но нам с вами повезло куда меньше – мы стали её читателями. (Продолжает протирать листья.) В редакции многие говорят, что я злая. Одобрительно говорят, хороший журналист, – считается, – злой журналист. А я, Генрих, как ты – снаружи колючая, но по сути хорошая и очень-очень полезная. Только за мной никто никогда так не ухаживал сроду, как я за тобой. Жалко, правда, Генрих? Я бы тоже выросла красивая, здоровая, сочная… пустила бы отростки… нет, хватит, расслаблюсь сейчас с тобой, а положение безвыходное.
Я эти двадцать строчек написать не могу, а Ирэн небось сидела молотила на своём компьютере как… как паровоз. Впереди гонорар, позади – великая русская литература. Далеко позади, чтоб и не вспоминать. (Листает книгу.) «Ледяной ветер обжигал её горящие губы». Ничего, знойно. Ага, Ящерица, значит, сирота, у неё откуда-то приёмный ребёнок… два трупа… четыре… а эротика-то есть… ага. «В эту ночь свершилось то…» – ясно что. «„Я не знала, что это может быть так прекрасно“, – прошептала Мария…» – ого, в четвёртом романе только узнала, какая стыдливая писательница… Нет, я под угрозой расстрела такого не смогу написать. О, тут же фотография моей Ирэн. Интересно… интересно… (Всматривается пристально.)
Не может быть. Не может быть. Какая же это, к чёртовой матери, Ирэн Абрикосова. Это… это Лёшка Ложкин. Лёшка Ложкин, с моего курса, дружок мой верный… в очках и в бусах только, а так Лёшка Лёшкой.
Я ж его сколько лет не видела… он после института в школе работал, потом запропал, да и мне было не до старых друзей… Лёшка, отец семейства – мы его так дразнили, он когда поступал, уже был женатый и с дитём. Где мои фотографии институтские… а, в пятом ящичке должны быть. У меня всегда порядок. Другой бы рылся-рылся, а у меня – пожалуйста. Вот мы все, вот я отдельно, а вот мы с Лёшечкой… (Сравнивает фото.) Ну, цепкий глаз журналиста ошибиться не мог. Лёшка, дружище, что, другого способа подработать не нашёл? Ай-ай-ай. А ещё стихи писал. Мне читал, между прочим. И теперь что пишем? «Сердце в крови»? «Она затрепетала»? Ясно, отчего у тебя героиня такая стыдливая, ты же сам был точно старая дева, хоть и женатый. Так и смотрел на меня все пять лет, как на фею Драже. «„Я не знала, что это может быть так прекрасно“, – прошептала она». Любопытно, кому ты это прошептал сам, недотёпа? Наверное, никому… Всё, это конец. На Лёшку я никаких рецензий писать не могу. Проще обокрасть нищего или прирезать сироту. Да может, это не он всё-таки. Знакомый или знакомая, а фото – так, розыгрыш. Надо его найти. Кто может знать, кто может знать, кто может знать… Алло, алло, Ира? Это я. Слушай, тут срочное дело. Как говорится, письмо позвало в дорогу. Помнишь с нашего курса Лёшку Ложкина? Почему толстый, худенький совсем. Я с ним дружила. Да, тот, что отец семейства. Кто может знать? А ей удобно звонить? Ладно. Мерси сбоку. Звони всегда. Так-так-так. – Алло, добрый вечер, будьте добры Аллу Ильиничну. Это Маша, Маша Дунаева, помните, я… Да. Да. Да. Спасибо. Спасибо. Спасибо. Спасибо. Вот, Алла Ильинична, если вы так меня цените как журналиста, помогите найти одного человечка. С нашего курса. Лёшу Ложкина. Нет, не общаемся, давно. Какая любовь, да вы шутите, ничего не было. Второй раз? Ну и дела. Я удивлялась, как он один-то раз женился. И ещё двое детей? Господи, чем он их кормит. Я вот одну себя – с трудом… Нет, пока всё по-прежнему. Записываю. Спасибо, Алла Ильинична, до свиданья. Конечно, обязательно, зайдём. Счастливо, здоровья вам.