Рукопожатие Кирпича и другие свидетельства о девяностых
Шрифт:
Огромные сумищи называются почему-то «капучино».
«Капучино» в руке, «капучино» на плече, в другой руке перекладинка вертикальной двуколочки с третьим мешком… В снегу двуколочка норовит завалиться набок – от усилий удержать начинает сводить судорогой кисть. Зато в московском метро пол – лучше некуда. Если к сорока годам ты обзавёлся кое-какой респектабельностью – чем скорее ты сбросишь её с плеч, тем дешевле отделаешься: загромождающий проходы, багровый, потный, обалдевший, здесь ты будешь только самым досадным и громоздким местом собственного багажа. Интеллигентности в этом безглазом придатке никто не углядит, отпусти хоть чеховскую бородку, нацепи бериевское пенсне и изъясняйся исключительно по-гречески.
Боже, а сколько освобождённых нищих сползлось из каких-то нор в
Прямоезжие туннели были перекрыты Хаосом. На окольном эскалаторишке «Неохотный ряд» – «Квасно-гравдейская» в головке колонны звонко, как ахиллесово сухожилие, лопнула подпруга, и наш отрядик начал по очереди – раз, два, три – нырять носом в кучу-малу, послушно, как кегли. Мелькнул её ободряющий взглядик через ныряющее плечико, брыкнули детские подошвочки «Симод», взмахнул защитный рукавчик куртки с рукавами белки-летяги, через закипающий прибой баулов выстрелила лелеемая моей любимой полутораметровая стопка вбитых друг в друга голубых пластмассовых вёдер. Я успел шагнуть влево, мгновенно оставив безнадёжную попытку шёлохнуть каменную недвижность волнореза – квадратного абалаковского рюкзака (крепежно-мотально-долбёжный станок, вынесенный с Горьковского автомобильного завода). Перемахивая, я успел шестым чувством выловить в толще боготворимый шиворот и проволочь мой идеал до безопасной зоны. Пока она нашаривала головой выходное отверстие в своем пальтишке, я, будто на сорвавшуюся с крючка рыбу, упал животом на выключатель. Сумки и хозяева начали освобождаться друг от друга.
О, гомеопатическая доза успеха! Меж чёрных заплаканных голов, почти неотличимых друг от друга Маркса-Ленина, я суетился больше всех, помогая нашим боевым подругам (их мужчины где-то держались за трудовую честь) оттаскивать черно-полосатые тюки к вагону с брезжившей сквозь перронный полусвет надписью «Варшава». Неужто она и впрямь существует?.. Снуя с сумками и тележками, я опутывал нас защитным коконом единства. Одна тётка всю дорогу мне потом благодарно улыбалась, а я её каждый раз не узнавал. Другая девка, фыркнув, выдернула у меня перекосивший её баул «капучино», и её я уже никогда не мог забыть. Рыночницы-опростительницы с ленинской бескомпромиссностью не желали допускать в мир купли-продажи никакого пролетарского лицемерия.
У вагона непроницаемый привратник в маршальской форме, долларовая подмазка, обратившая перегруз в недогруз, на тюках среди тюков при блиндажном огоньке зажигалки разливаем из фляжек спиртягу – скудеющую кровь Химграда. Как не дербалызнуть парню-ухарю, трое девок – один я! Одна, Зина, работает на передачи сыну-герою, другая, Юля, кормит мужа-кандидата, – и все млеют от моих прибауток гармониста и похабника. Мимо – как хорошо, что во тьме, – скользят дивные имена: Дорохово, Гжатск, Вязьма…
Владельцы тайных складов водки и сигарет (бешеная рентабельность запретных плодов) с утра усиленно сеяли панику: надо всем заранее скинуться по десять баксов (моя зарплата за…), – но здесь именно бедные оказались против социализма.
Когда пограничник от паспорта прицельно вскинул глаза, всё так и оборвалось: уже знают, какой я химградский рабочий… Долго было не привыкнуть, что так сличают фото.
– А, химградская мафия, боксёры! – Когда-то какой-то легендарный химградец подрался вовсе не с этим таможенником, но закон кровной мести не знает ни личной вины, ни срока давности. Однако в партийно-красивом лице, в начальственных раскатах слышится благодушие. Все счастливы, что можно улыбаться. Я никогда не видел мундиров такой красы – аквамарин со сталью.
– Раскрыть сумки! – гремит генералиссимус, и в потолок ударяет гейзер подштанников, шампуней, мясорубок, бритвенных лезвий, ночных сорочек, клопоморов (ах, как мы с ними фраернулись – эти дикари не держат клопов!). Вот-вот сейчас из простынь просыплется град наручных часов, которыми, словно квашеную капусту укропом, мы проложили всё наше шмотьё.
В последний раз со мною так обращались, когда били морду на танцплощадке при «Культмеханобре».
– Эт-то что?! – в Зинином рюкзаке открылась кладка жёлтых верблюдов «Кэмел». – В камеру! Хранения. – В мёртвой Зининой руке декларация
трепещет, будто под вентилятором. Вместе с рюкзаком Зина выставлена в коридор. Когда командующий скрывается в следующем купе, сорокалетняя мать распавшегося семейства падает на четвереньки и начинает метать нам сигаретные блоки; мы лихорадочно распихиваем их под матрацы.– Отойти от двери! – команда гремит всё дальше и дальше, и Зина с голубыми трясущимися губами каждый раз вспрыгивает навытяжку. Вагонный гофмаршал наблюдает из проводницкого купе с брезгливой отрешённостью аристократа. Из развинченного люка над его дверью вывалилась жёлто-алая лакированная груда сигаретных кирпичей, к которым он не имеет ну ровно никакого отношения.
От всевластия мирового скотства можно спастись одним – перехватить у него инициативу: ударившему в левую щеку подставь правую, подличая, не прячься под шулерской благородной мамой. Но разве сумеет правдиво солгать плебей, который знает, что лжёт!
– Какой хороший мужик! – вскипел благодарный гомон, когда благородный мундир увёл разоблаченных контрабандистов в неведомые камеры хранения: никого не ссадил, ни бакса не взял…
Тогда считать мы стали раны: всё кругом завалено утаенными сигаретами и бутылками, всюду на радостях чокаются.
Колючая проволока, не ахти что за речка (Буг, аукаю я, но откликается только буженина), сухая трава под небогатым снежком, – и вдруг квадратная фуражка у часового, развёрнутая диагональю к фронту. Помнят псы-атаманы, помнят польские паны…
Поля, поля под тем же неброским снежком, деревья как деревья, не такие уж и черепичные крыши – лишь изредка мелькнет пика костела да чёрный латинский шрифт на указателе – для пользы, а не для понта, значит, всё же заграница.
Что-то вроде Варшавы (сердце всё же пристукнуло), но весь муравейник повторяет «Сходня, Сходня»… Ах, наверно, «Всходня» – Восточная!.. За полминуты выгрузить гору тюков, чтоб ничего не спёрли, – эта штучка посильнее задачи про волка, козу и капусту. Полутёмный туннель, жмёмся друг к другу, как во времена Жилина и Костылина: рэкет охотится за отставшими. Вспыхнул чистотой и лакированной пестротой витрин вокзал, отвеченный нашими сумчатыми стадами. Тянемся полу-площадью-полуулицей, своевольная тележка на стыках бетонных квадратов норовит сковырнуться набок, а товарищеская спайка здесь та ещё – ждать не станут. И не обольщайся, что белый день и заграничные дома рукой подать, – увидит в поле конный татарин, хоть и близко, а не уйдёшь, тертые челноки предупреждают с гордостью: ты не думай, никто не заступится! Могут среди толпы приказать сквозь зубы: что в руке – отдай. И отдашь. Добровольно-опережающие подчинение скотству – они тоже открыли этот спасительный приём?
Закопчённые, в боевых выщерблинах стены, отдающие Ремарком, иностранные вывески, где скорее ухо, чем глаз ухватывает славянские отголоски: «увага», «адвокац-ка»… Успеваю узнать, что магазин по-польски «склеп». Вот он, антиторгашеский дух русского языка: что поляку здорово, то русскому склеп. «Прага-Варшавская»… И мы о камни падших стен младенцев Праги избивали, когда в кровавый прах топтали красу Костюшкиных знамён… Предмет мерзостен – образ прекрасен.
Из-под сыпучих ворот открывается утоптанный снежный проулок среди полипняка синих дощатых ларьков, обвешанных густым флажьём джинсов обоего пола, ларьки напичканы, глаз теряется, какой хурдой-мурдой, в которой, будто в цветастых водорослях, запуталась чёрная скорлупа разнокалиберной электроники. Проулком в обнимку бредут, шатаясь, два иностранца, запуская в небеса ананасом, вернее, сосулькой, и лаская слух родным русским матом. Жёваным знаком капитуляции моя маленькая командирша расстилает прямо на утоптанном крем-брюле алую клеёнку и начинает теснить на ней наши будничные сокровища под сенью перевернутой голубой пагоды, покуда я нанизываю часы на леску – с кукана их труднее стырить.
Вот она, русификация: эта юная польская парочка, желающая запастись пододеяльниками аж до самой золотой свадьбы, чешет совсем по-имперски. «Перекупщики, – дарит улыбкой моя повелительница, – лучше сами эти деньги заработаем – всё равно стоять». Остролицый небритый персонаж из «Пепла и алмаза» обращается ко мне: «…» – цензурны одни предлоги да суффиксы. В общем, торговля идёт неважно. Ага, наконец-то настоящая варшавянка: шарфик поверх пальтишка. Интересуется дружески, как проскочили таможню, не думаем ли зацепиться нелегально, она вот моет посуду в ресторанчике, спит в подсобке – кайф! Вихри враждебные веют над нами…