Русь. Строительство империи 5

Впереди открывалось поле, усеянное трупами. И тяжелый запах, железный запах крови, смешанный с гарью и конским потом. За эти месяцы на Руси я столько раз дышал смертью, что она стала как родная.

Я дошел до места, где бой был самым жарким. Тут стена выщерблена сильнее — стрелы торчали в кладке, как иглы в подушке, а внизу, под ней, все было завалено телами. Печенеги, варяги, новгородцы, мои дружинники — все перемешались в этой мясной каше, и не разберешь уже, кто чей. Стоны доносились отовсюду, слабые, надрывные, будто кто-то еще цеплялся за жизнь, не хотел отпускать ее в холодные лапы богов, которые тут хозяйничали. Кто-то звал мать, кто-то бормотал молитвы — слова путались, тонули в хрипах. Я остановился, вслушиваясь. Сквозь этот гул пробилось что-то странное — бульканье, тихое, но настырное, будто вода из пробитого бурдюка вытекала. Пригляделся. Под брюхом мертвого коня, рухнувшего прямо у стены, шевелилось что-то. Ноги коня задрались кверху, одна перерублена. Все было в крови.

Я шагнул ближе, сунул топоры за пояс — нужны были свободные руки. Конь был здоровый, печенежский, в попоне, которая вся пропиталась кровью. Бульканье шло оттуда, из-под него. Присел, уперся плечом в бок туши — тошнотворная вонь ударила в нос. Толкнул сильнее, мышцы заныли, стрела в плече вгрызлась глубже, но я сквозь боль навалился еще. Конь поддался, сдвинулся с хрустом — его кости, видать, поломались, когда падал. Под ним, в луже крови, лежал человек. Лица не разглядеть — все в грязи, в кровище, одежда разодрана, но по рубахе, по ремню с железной пряжкой я понял — свой. Не новгородец, не варяг, не степняк. Один из моих.

— Эй, — хрипло позвал я. — Живой?

Тишина. Только кровь текла, да ветер гудел где-то над стеной. Я потянулся, схватил его за плечо, потащил на себя. Тяжелый, зараза, будто к земле прирос. Выволок на бок, перевернул — голова его мотнулась, как у тряпичной куклы, волосы слиплись от крови. Грудь не шевелилась. Глаза закрыты, лицо бледное, как у покойника.

Все, не успел. Пока я тут с Курей языками чесал, пока Алешу в степь посылал, этот бедолага истек кровью под конем.

Еще один мой воин, еще одна душа, которую я не уберег. Сколько их уже? Сотни? Тысячи? Я вытер ладонь о штаны, оставляя красный след, и хотел уже встать, но тут он кашлянул.

Слабый такой кашель, мокрый, с хрипом, будто легкие полные воды выталкивали воздух. Я замер. Глянул еще раз — грудь его дрогнула, раз, другой, медленно, неуверенно. Живой! Руки сами потянулись к нему, я схватил его за плечи, приподнял, чтобы не захлебнулся в этой кровавой луже. Он кашлянул еще, сильнее, изо рта вылетела красная пена, глаза затрепетали, открылись.

Я вгляделся в лицо — грязь, кровь, борода в комках, но черты знакомые.

Ха! Такшонь?

Галичанин?

— Такшонь, ты? — вырвалось у меня.

Голос дрожал от какого-то дикого облегчения.

Он медленно моргнул. Глаза сфокусировались на мне. Там был шок. И, кажется, что-то похожее на благодарность. Он попытался вдохнуть, закашлялся опять, сплюнул кровью в сторону.

— Князь… — прохрипел он. — Ты… вытащил…

— Лежи, не трепыхайся, — буркнул я, придерживая его за плечи. — Чуть не похоронил тебя под этой печенежской клячей.

Он слабо кивнул, губы дрогнули — то ли улыбнуться хотел, то ли от боли скривился. Я оглядел его — рубаха в лохмотьях, на боку глубокая рана, но не смертельная, раз он еще дышит. Кровь уже не хлестала. Живучий, гад. Я отер ладони о штаны, встал, протянул ему руку.

— Поднимайся, коли можешь. Не время тут разлеживаться.

Такшонь ухватился за мою ладонь, его пальцы дрожали, но сжал он крепко. Я потянул, помог ему сесть, потом встать. Он покачнулся, оперся на меня. Галицкий князь тяжело дышал. Глянул на меня еще раз, долгим взглядом, будто впервые увидел. И в этом взгляде не было ни насмешки, ни вызова. Он кивнул, будто ставил точку в своих мыслях.

— Долг… — выдохнул он. — За мной долг, князь.

— Потом сочтемся, — отбросил я. — Живой — и ладно. Пошли.

Он кивнул еще раз и пошел следом, хромая. Я повернулся и двинулся вдоль стены. Впереди ждало поле, усеянное смертью, и люди, которых я должен был собрать. Битва кончилась, но война — нет. А Такшонь, плетущийся за мной, теперь смотрел иначе.

Я шел дальше вдоль стены, обувь вязла в грязи, пропиталась. Ветер гнал дым в лицо, щипал глаза. Тела лежали вповалку, будто кто-то небрежно раскидал их, как тряпье на просушку. Кони, люди, щиты, сломанные копья — все смешалось в этой круговерти. Стоны доносились отовсюду. Кто-то еще шевелился, полз, цеплялся за землю, но большинство уже затихло, остыло, стало просто мясом, что скоро воронье начнет клевать.

Я остановился там, где бой был самым лютым. Тут стена была вся в зарубках, камни расколоты, будто молотом по ним били, а внизу — гора трупов. Печенеги в своих шкурах, варяги в кольчугах, новгородцы в рваных рубахах — все в куче, и не разобрать, где чья рука, где чья нога. Кровь текла ручьями, стекала в трещины, пропитывала землю так, что та чавкала под ногами.

В ушах загудело. Такшонь остановился рядом. Я чувствовал его цепкий взгляд.

Я шагнул вперед, обходя груду тел. И тут увидел Добрыню, который стоял посреди этого месива, как дуб среди выжженного поля. Весь в крови — своя ли, чужая, не разберешь. Доспехи помяты, кольчуга порвана на плече, шлем сбит набок, а в руках меч с зазубренным от рубки лезвием. Вокруг него — круг из трупов, десятка два, не меньше. Печенеги, варяги, кто-то из новгородцев — все лежали, как снопы вокруг мельницы, а он стоял над ними, чуть покачиваясь.

Лицо богатыря было черным от грязи, борода слиплась, глаза мутные. Он не видел меня — смотрел куда-то вдаль.

Я подошел ближе, положил руку ему на плечо. Он дернулся, медленно повернул голову, будто шея у него заржавела. Глаза встретились с моими и я увидел в них пустоту. Такое бывает, когда человек переступает через себя, через все, что знал, и остается только оболочка, которая еще дышит. Я сжал его плечо сильнее, но он даже не шевельнулся, только смотрел.

И в этот момент я понял. Даже не так. Мы оба поняли. Эта бойня переломила нас. Пути назад нет. Отступить — значит плюнуть на все, что мы тут пролили, на кровь, людей, страну. Все напрасно, если мы сдадимся.

— Добрыня, — я тихо позвал Никитича. — Ты как?

Он медленно моргнул, будто просыпаясь. Его губы дрогнули. Но он не сразу ответил — вдохнул, выдохнул. Пар вырвался изо рта.

— Живой, князь, — прохрипел он наконец. — А ты?

— Живой, — буркнул я, отпуская его плечо. — Сколько наших полегло?

Он опустил взгляд, посмотрел на трупы вокруг, будто считал их в уме. Меч в его руке дрогнул, лезвие ткнулось в землю.

— Тысяча, — выдавил он. — Может, больше. Еще столько же ранены. Кто жив, тот еле дышит.

Целая тысяча людей, которые шли за мной, рубились за меня, кричали мое имя перед смертью. И еще тысяча, что теперь корчится в крови, стонет, зовет богов, которых я даже не знаю. Я сжал кулаки и повернулся к Такшоню.

— А твои? — спросил. — Конница твоя где?

Он кашлянул, сплюнул в сторону. Лицо его скривилось.

— Все, князь, — прохрипел он. — Печенеги их порубали. Ни одного коня не осталось. Ни одного седока. Копейщиков только под полутысячи осталось, наверное. Еще не смотрел. Думал не выживую