Русалочка
Шрифт:
– Гарик, я хочу на дачу. К морю.
– Бляха-муха! Да там туалет без горшка, что тебе там делать? Не знаю, сколько можно, запарила уже!
* * *
Серое платье, собранные на затылке волосы, недоуменные глаза, голубые цветы, всплывшие из бездны, скрип вонючих ортопедов, глухой стук костылей по обе стороны реальности, мелкая дрожь, призрак сострадания, - всё это последовало за Вовой по пятам, едва он сбежал из дома на Гагаринской.
"Ей же всего шестнадцать!
– думал он.
– В шестнадцать лет – инвалид! За что? Что она в свои шестнадцать успела натворить? И при чем здесь я? Что нам делать вместе? Куда плыть? Заняться сексом на обозрении папы, мамы и братца? Может, прямо в театре? Продавать
Вове запала в сердце одна сцена из безоблачного детства, когда его, кажется, ничего, кроме божьих коровок, жуков и других эльфообразных козявок, не интересовало. В ту пору ему было лет пять-шесть, он ходил в детский сад, был пай-мальчиком. Днем детсадовскою группу выводили в ближайший парк культуры и отдыха, и Вова с детишками играли в пятнашки и в прятки. Как-то раз детвора разыграла партию в прятки. Неподалеку, на нескольких деревянных скамейках, стайками сидели местные старухи, - типичная провинциальная идиллия... Разгар игры. Гогот, шум, гам. По общей команде Вова забежал за дубок и спрятался. Пока он там стоял, из группировки болтающих на жердочках пенсионерок неожиданно выделилась девчонка, лет пяти-шести, ровесница детсадовцев. Вова стоит за деревом и не может понять, что там происходит: девчонка долго и трудно поднимается со скамейки, вставляет под мышки костыли и с абсолютно счастливым выражением лица ковыляет к шумной детворе. Вероятно, пытаясь ее образумить, старушки что-то кричат вдогонку, зовут обратно, но та, не обращая внимания, идет себе дальше... И наконец, доходит. Детвора продолжает азартно и увлекательно играть - до калеки на костылях никому нет дела. Девка нелепо стоит в центре событий, ей страх как охота хотя бы в чем-то поучаствовать, а кукиш: мимо нее пролетают, как мимо деревьев, кустов и фонарных столбов. Она продолжает стоять, улыбаться и ждать. Ждать своего часа. Хоть смехом смейся, хоть слезами плачь... Спасая идиотскую ситуацию, одна из бабок оторвалась от компании, догнала девчушку и, слегка побранив, указала на место. Старухе было стыдно: не по мерке прыткое дитя едва не сорвало игру детского коллектива. Бедное дитя поковыляло обратно. Как только она добралась до скамейки, бабка отняла у нее костыли и поставила их за урну, чтобы ребенок не смог дотянуться. Детсадовцы еще долго носились по парку, и все это время Вова наблюдал, как девчонка пытается достать свои костыли: и так попробует, и этак, но у нее ни фига не получалось. Сердце Вовы захлебнулось в крови, его ноги чуть шевелились, но в остальном он полностью выполнил негласные правила реальности: не подходить, не заговаривать, не замечть ровесницу-калеку, захотевшую вдруг с тобой поиграть. Ее не существует, подобно тому как не существует русалок, ангелов и воздушных замков. Бабка преспокойно щелкала с подружками языком, коллективные прятки феерически продолжались, а девчонка все тянулась и тянулась к этой урне, за которой стояла пара несчастных палок, - и ни туда без них, ни сюда...
Ничего бы не было в той истории необычного, достойного запоминания (наверняка, для детей, исключая, разве что, до дури сердобольного Вову Евпатьева, вовсе не было никакой истории), если б пай-мальчик, увлекавшийся сугубо малыми козявками с крылышками, не напоролся на узкую, как лезвие бритвы, грань реальности (на весьма похожей грани балансировала танцующая русалочка Андерсена): те, кому больше всего нужна любовь, дружба, да хотя бы внимание, капля интереса в море боли, получают в лицо чем-то совершенно обратным: просят хлеба - в них - камнем, ждут доброго слова, а от них целомудренно воротят даже случайные взгляды. Ибо... "Что скажут? Как мы будем играть? Чтобы все на нас пялились и тыкали пальцем? Как нам вместе? Продавать входные билеты?"
Перепуганные глаза, виноватая улыбка, ортопеды, распятие из костылей...
– привет вам, привет, атрибуты сострадания! Сегодня вы вырядились в иную декорацию, но от этого ни на грамм не легче. Сегодня вы требуете аргументов, а аргументов по-прежнему нет.
«Всё имеет пределы, - сказал один святой.
– Только милосердие Господне не имеет пределов».
«Милосердие!!
Реклама, благотворительность, гуманитарные консервы... Хоть кто-нибудь здесь знает запах милосердия?!"Вот вам миллион, купите инвалидам их чертовы коляски, и до свиданья".
Миллион как вершина милосердия. А чего еще? Посадил урода в коляску, дал в зубы консервы, и все довольны, материально обеспечены, социально адаптированы, сыты. И так на каждом углу: благотворительность-благотворительность, духовность-духовность, милосердие-милосердие!
– задрочили. А попроси первого попавшегося столпа телевизионной благотворительности вывести инвалидку в театр, на люди - "Я?! Вы серьезно?! Ха-ха-ха! Нет, вы смеетесь! Вот вам еще миллион, золотой мой, добрый, и проваливайте с богом. Тоже мне, в театр! Хе-хе! Я ж не Ставрогин, чтобы прикалываться, я взрослый человек".
«Все имеет пределы… Только милосердие не имеет пределов». Пока, оно не разорвало тебя на части.
* * *
На следующий день Кристина познакомилась с массажистом. Она опять оказалась дома одна: Гарик сбежал сразу, как родители уехали на работу. Очарованно оглядев доктора с ног до головы, девушка мило улыбнулась:
– Лев Алексеевич?
– К, вашим услугам, - кивнул доктор.
– Я Кристина.
– Очень приятно.
– Я счастлива вас видеть, действительно, счастлива.
Кристина висела в прихожей на костылях, подрагивая опорной ногой, Лев Алексеевич чувствовал себя скованно.
– Сейчас я пофигачу в свою комнату, - предупредила она. – Хотите посмотреть?
– Поверьте, я насмотрелся достаточно.
– О, я не сомневаюсь. Я спрашиваю, хотите ли вы посмотреть на меня, а не о том, что было с вами раньше, - Кристина демонически растворила во фразе всю колдовскую мощь пятнадцатилетней нимфы.
Врач совсем закомплектовал:
– Как доктор я должен знать о вашем состоянии… - пробубнил он практически самому себе.
– Смотрите! – пригласила Кристина, вздернув задницу в небо.
Костыли оторвались от земли, перелетели на полметра вперед, ноги как-то боком поползли следом, затем еще один удар костылей в паркет, и еще…
– Ну, что скажете? – Кристина в раскаряку остановилась у порога своей комнаты.
– Сгибательные мышцы, что, совсем не работают?
– Неа.
Лев Алексеевич присел у ног пациентки, приподнял левую ногу над полом, поиграл ею руками и опустил на место.
– Правая нога – тоже самое?
– Правая еще хуже. Левую я хоть могу вперед выбрасывать, а правая вообще дохлая - сзади ползает, и все.
– Угу… Угу… Ложитесь на кровать, раздевайтесь, посмотрим.
Кристина подплыла к кровати, выскользнула из костылей и с хохотом рухнула на ложе:
– О, е-е!! Ха-ха-ха-ха!!!
– Вы в своем уме? – не понял врач.
– А что? – Кристина облизнула губу, взглянув на массажиста, словно он не врач, а альфонс по вызову – сквозь узкие щелочки прищуренных глаз.
– Я выйду.
– Лев Алексеевич заметно покраснел.
– А вы раздевайтесь и ждите меня.
– Куда это вы выйдете?
– Вот сюда. – Врач показал в коридор. – Можно?
– Что значит, я выйду, а вы раздевайтесь? Вы мне не поможете?
– А это требуется?
– А как же?! Я бедная парализованная девочка! Конечно, мне все требуется по полной программе: помощь, любовь, благотворительность, насыщенная сексуальная жизнь.
– Ладно, ладно, - согласился массажист. Его глаза за стеклами круглых чеховских очков минуты три не могли найти спокойного места, словно надувные лодочки в штормовом море.
– Может, у вас комплексы? Скажите, я не деревянная. Обсудим, подумаем, как лучше для нас обоих… Футболку! – скомандовала Кристина.
Врач послушно снял с девушки футболку, перед его носом оказалась молодая обнаженная грудь. Кристина легла на спину и ткнула указательным пальцем в ширинку на джинсах:
– Теперь это. Давайте, давайте… не бойтесь. Теперь аккуратненько стаскиваем джинсы… Ага… А кто будет ботинки развязывать? Вы что, собираетесь снять джинсы с ортопедами?
– Черт!
– Лев Алексеевич совсем забыл про обувь.