Русские хроники 10 века

Подошли Путята и Воробей с дружиной и обозом. Путяту воевода тотчас же отправил сровнять с землёй бесовское капище.

Опоздал епископ. До дороги оставалось десятка полтора саженей, как по ней с гиканьем промчалась сотня лихих вершников. Геройствовал Путята. Одолел храбрый витязь змия бесовского трёхголового.

Святилище не кромный город, крады не трёхсажённый тын, волхвы, не поднаторевшие в кровавых сечах кметы, их оружье – гусли да гудки, чаши да обереги. Без препон ворвались дружинники на требище, словно во вражий город.

Не знал доселе Род такого костра. Дубовая капь задымилась, покрылась жаром, взялась огнём. Горела капь, полыхали храмины, рушились крады. Дымом улетала мудрость, накопленная от самого князя Славена, что водил славяно-русов по степям, лесам, пока не выбрал место для своего города Славенска. Станет теперь обиталищем той мудрости не Явь, но Навь. Вместе со славянской мудростью улетала мудрость древних язычников – эллинов и римлян. Сами хранильники той мудрости посечённые, побитые принимали мучительства и смерть за свою веру, за своих богов, коим остались верны. Кто горел в храминах, кто валялся бездыханный в лужах крови на требище. Земля, утоптанная тысячами ног, противилась, не принимала кровь. Кровь темнела, загустевала. От жара тлела одежда, курчавились волосы. Пахло палёным, горелым человеческим мясом. Колот, сжимая в руках потоптанную чашу с резами, лежал у разрушенной внутренней крады, подплывал кровью.

Новая мудрость приходила на Землю. Новой мудрости не хватало места. Неизбежная участь всякой иной – быть изгнанной, принесённой в жертву новому богу. Ибо новый бог един, всеблаг и всемогущ, и в своём всемогуществе не терпел иных богов. Горе тому, кто не оставил старых, поверженных богов, и не пришёл к новому богу, богу-победителю.

Не боги творят людей, но люди богов, и для своих потребностей измысливают новых и новых.

Бог един, да многолик. Для одних – милостивый, всеблагой, принявший на себя страдания за всех людей, для которого убогая вдовья лепта дороже щедрых приношений богачей, сказавший: «…удобней верблюду пройти сквозь игольные уши, нежели богатому пройти в Царство Небесное». Другим же сказал далее: «…человекам это невозможно, Богу же всё возможно». Третьим объявил: «Не думайте, что я пришёл принести мир на землю, не мир пришёл я принести, но меч». Четвёртым поведал, что пред людьми они всегда правы, ибо они начальники, а всякая власть от бога.

* * *

У поверженного Велеса грудились попы в долгополых чёрных одеждах. Ближе к попам толпились славенские христиане. Со стороны берега выстроилась Добрынина дружина. Сам воевода впереди дружины восседал на гнедом коне, клонившем долу голову. Славенцы стояли саженях в двадцати, спиной к встававшему солнцу, пылающему святилищу. Туда было не пробиться – путь преграждали дружинники.

Добрыню в городе любили. Даже улицу в Людином конце, где воевода поставил свой двор, когда жил в Новем городе с малолетним князем Владимиром, прозвали Добрыниной. Иной княжий муж, за заслуги или по княжей прихоти возвеличившийся из низов, не то что простым людином, роднёй гнушается. Со всяким, кто не отмечен родовитостью или княжьей милостью, разговаривает как богатей с ледащим нищебродом. Добрыня не из таковских. Кто бы ни был – людин, гость, кмет, ковач, кожемяка, всяк бывал принят на его дворе. Всяк мог отведать медов ли, пива, был бы человек удалой, весёлого нрава. Щедр был Добрыня, хлебосолен, душу имел широкую, не злобивую. На пирах свар и сам не заводил, и от других не терпел, чем более пил, тем веселей становился. Брал в руки гусли, пел про Садко-гусельника, бедного рыбака, что своими песнями развеселил и утешил Поддонного царя и Царицу-Белорыбицу, и за своё умельство имел от Поддонного царя большие уловы, и стал первым гостем в Новем городе. За то любили новгородцы княжего воеводу, хоть самого князя и недолюбливали. Самоуправство князя девятилетней давности, когда тот руками своего уя переделал святилище у Ильменя, простили Добрыне.

– Людие новгородские! – повёл речь воевода. – Великий князь киевкий Владимир повелел всем креститься. Кто исполнит волю княжью, тот люб будет Владимиру, кто не покрестится, тот будет противен князю. Кияне с превеликой радостью уже приняли христианскую веру, ибо это вера истинная и князь наш христианин. Крестить вас будут и пастырями вам станут честные отцы, – Добрыня привстал на стременах и показал широким жестом на греков. – То попы христианские, что пришли из самого Корсуня, они и окрестят. Слушайте их, они правду божию скажут.

За спиной пылало святилище. Смельчаки, пробравшиеся туда, донесли о побитых волхвах. На телах многих горожан красовались синяки, следы тумаков дружинников. Славенцы, насильно согнанные, дабы выслушать княжью волю, роптали. Раздались выкрики:

– У нас своя правда, новгородская. Нам иной, поповской, не надобно.

Дубок в нетерпении теребил Добрыгу:

– Нешто так и будем молчком стоять? Глянь, что творят!

Добрыга расцепил зубы.

– Погоди, не егози. Вишь, непростое дело, коли и князь с боярами да дружиною, и Киев окрестилися. Видал, сколь кметов Добрыня с собой привёл?

Дубок скрипнул зубами. Горячее сердце не выдержало. Приподнялся Дубок на цыпочках, выкрикнул гневно:

– Почто творишь непотребное, Добрыня? Почто святилище пожёг? Почто волхвов побил?

Добрыня гневался, не любил воевода супротивных речей.

– Волхвы сами виноваты. Князь великий киевский повелел капища бесовские сечь, перекапывать, капи, храмины сжигать. Волхвы сами выбрали свою долю, разошлись бы подобру-поздорову, никто б их не тронул, – подстёгиваемый недобрыми взглядами жителей, воевода ярился. – Ослушаетесь князя, и вам то же будет. Домы пожгём, а самих побьём.

Не привыкли новгородцы к такому обращению, не терпели угроз. Раздвинул Дубок крепкими руками мужиков, вышел вперёд. Ожёг воеводу презрительным взглядом, выкрикнул горделиво:

– Мы не обельные холопы твоему князю, а вольные новгородцы. Беги в Киев, пока в колья не взяли. Ишь, храбрые какие! Как Новгород от нурманнов боронить, сидите в Киеве, хвосты поджавши, а безоружных волхвов побить – витязи. Возвращайся к своему князю, нам его воля – ништо. Мы греческой веры не примем. Вот наш ответ.

Добрыня повернулся к ближнему гридню, махнул рукой. Тот, на ходу вытащив из ножен меч, в три прыжка подскакал к смутьяну, и хоть бил голоменью, не спас Дубка колпак. Меч был тяжёл, и ударил гридень, не сдерживая силу. Рухнул могучий подмастерье, как срубленный дуб. Шапка свалилась, вокруг проломленной головы набежала лужа крови. Толпа ахнула, подалась назад перед вздыбленным конём. Иоаким подбежал к воеводе, дёрнул за сапог. В гневе, мешая греческую и русскую речь, заговорил быстро:

– Что творишь, воевода? Наставления мои забыл? Апостол Павел словом единым сонмы язычников обращал. А ты?

Добрыня посмотрел досадливо, проговорил сквозь зубы:

– Отпусти, отче. Сейчас наше дело, твоё после наступит, – повёл ногой, невзначай толкнул епископа стременем.

Иоаким сделал невольный шаг назад, огляделся. Лица людей, собравшихся на площади, дышали взаимной ненавистью и злобой. Да как же крестить теперь? Крещение – важнейшее таинство, человек к богу душой прилепиться должен. Как же он прилепится душой, коли его мечом да огнём? Разве Христос о таком говорил? О, люди, люди! Не сбылся сон. Не было у епископа в тот день на площади единомышленников. Корсунская братия вторила воеводам: «Огнём выжечь бесовщину!» Взирая на разинутые в крике рты, думал епископ: «Не так ли вопили римские язычники, сладострастно глядя на арену, где свирепые львы раздирали беззащитных христиан? О люди, люди!»

В толпе кричали:

– В колья берите киян, братие!

Не удержали дружинники славенцев, хлынули те с площади, разбежались по домам, затворили ворота.

Убийство Дубка ошеломило Беляя. Пресеклось дыхание, и зашлось сердце. Округлившимися глазами глядел на тело друга, застыл, словно в столбняке. На сходе стоял не со своими уличанскими, а в христианской общине, ближе к киянам. Совсем другое представлял, идя на площадь. Мнилось, новгородские епископы и те, что пришли с Добрыней, поведают людиям о милосердии божием. Поведают, как Христос, зная заранее о предстоящем, пошёл на смертные муки ради всех людий. Как не поддался слабодушию, не стал просить Отца Небесного, чтоб миновала его чаша сия, но молвил: «Да сбудется воля Твоя, Господи!» – и отправился на страдания. Людие, услышав о страданиях Иисусовых, умилятся и уверуют в Отца Небесного, жизнь вечную.