Русские хроники 10 века
Шрифт:
3
Ставили святилище на века, чтобы и внуки внуков блюли веру отцов, приходили сюда молиться и славить руських богов, но и десяти лет не простояло святилище на Горе. Не хотел уходить Перун, противился, словно не деревянный идолище то был, а кряжистый дуб, уцепившийся дюжими корнями за землю. Выкопали ямину вокруг капи, Перун лишь на несколько вершков раскачался. Своротили беса упряжкой быков, накинули петлю, так и поволокли по Боричеву взвозу до Ручья. Взирал Перун в небо, прощался с Киевом, как горел Велес, не видел, заслонила Подол Киева гора. Скотьего бога постигла жестокая участь, посекли Велеса топорами, сожгли на костре. Двенадцать дружинников били идола палками, плевали в серебряный зрак. В Ручье цеплялся идол за камни, разворачивался поперёк течения, допихали до Днепра, на простор. Не хотел Перун покидать Киев, не вынесло идола на струю, полез деревянными ногами на днепровский берег. Тем двенадцати дружинникам велел великий
Волхвов, что толпой набежали защищать святилище от разгрома и поругания, скрутили, усадили на телеги, отправили в Вышгород. Сопровождали волхвов дружинники из варягов. Ждберн шепнул сотнику:
– Ежели бесовские прислужники буянить начнут, рубите, не жалейте. Чем меньше довезёте до места, тем лучше.
Посреди разорённого святилища развели костёр, и боги дымом ушли в небо.
Не поразила святотатцев родия, не вбило громом в землю.
После похода, как водится, князь пировал с дружиной. Ратников распустили по домам. У дружины вечерний пир переходил в утренний. Княжьи медуши казались неиссякаемы. Меды, вино, пиво лились рекой. В затянувшемся веселии невольно был виноват Добрыня. Крещение Киева отложили, а Владимир не мог сидеть без дела. После разгрома святилищ, изгона волхвов кияне пребывали в растерянности. Верхний воевода решил, что плод созрел. Да и дружины, призванные в поход из других городов и удерживаемые в Киеве на случай выступления киян против крещения, пора было отправлять домой. В пятый день по возвращении князя из похода градские старцы, сотские вместе с биричами пошли по всему Киеву и по кромному городу, Киевой горе, Подолу, Гончарам, Щековице, всюду объявляли киянам княжью волю. Глашатаи колотили в била, кричали во всю мочь:
– Завтра великий князь повелел всем жителям, и богатым, и убогим, мужам и жёнам, отрокам и юницам, старцам и малым детям креститься. Гора и Киева гора крестятся в Днепре. Подол, Гончары, Щековица и все прочие, кто поселился у стен Киева, крестятся в Почайне.
Градские старцы, сотские добавляли, словно раскрывали великую тайну:
– Знайте же, людие, кто не покрестится, тот великому князю врагом станет. Решайте же сами, хотите быть любы великому князю или врагами его стать.
Шумел Славутич, из берегов выходил. С седой досюльщины не видел в своих водах столько людства. Мужи, жёны, юницы, отроки, парни, девы, дряхлые старцы, малые дети, все были здесь. Иные входили в воду сами, иных подкалывали копьями дружинники. Малых детей несли на руках, старших тащили за руку. Дети, не понимая, зачем спозаранку надобно лезть в холодную воду, упирались, плакали.
Едва взошло солнце, ходили по дворам дружинники при оружии, напоминали киянам о княжьей воле. Напомнив, оставались во дворе, ждали, пока последней обитатель подворья не выйдет за ворота. На улицах стояли верхоконные, теснили жителей к спуску к реке, на Подоле к Почайне, на Горе к Днепру.
Великий князь, царица, окружённые боярами при мечах, сидели в креслах на берегу, наблюдали за разворачивающимся действом. У самой воды, где днепровская волна гладила песок, ходили попы, зычными голосами читали молитвы, осеняли людство крестным знамением. Людство, кто с кривой улыбкой крестился неловкой рукой, кто побитой собакой, расходились по домам.
Глава 9
1
Перед Купалой явились на Славне невесть откуда взявшиеся христианские попы в чёрных одеждах, с медными крестами. Останавливались попы в людных местах, уличанских торговищах, всяко хулили богов славянских, рекли их бесами, славянские празднества – бесовскими игрищами. Из всех богов более всех порочили Перуна, прозывали Огнекудрого кровожадным коркодилом, пожирающим человеков. Своего же бога славили, звали всемогим, всеблагим и милосердным. Людству грозили вечным мучительством, коли не покаются и не придут к богу. Кто же покается, отринет от себя бесовских идолов, придёт к Богу, того ждёт вечное блаженство и воскресение из мёртвых, когда придёт срок. С песнопениями ходили по улицам, заглядывали во дворы, сунулись и к Добрыге. Сам ковач в те поры варил крицы с Беляем и Ставром. В корчинице Рудинец с Дубком ковали заготовки для клинков. Заслышав злобный собачий лай, женский гомон и незнакомые голоса, парни вышли из корчиницы. Дубок осерчал, выгнал незваных проповедников взашей, грозился собак спустить. Рудинцу пояснил:
– Не любо мне такое. Захочу – сам в церкву пойду.
Прозвище юноты, как сдал он пробу и был признан мастером, с лёгкой руки Дубка из Рудого переделалось в Рудинца.
То были не попы, клирики Ростовской церкви, присланные на подмогу новгородским
священникам. Новгородцам все долгополые были на одно лицо.Купалу справили как обычно. Преслава жгла костёр, по Волхову плыли венки, у костров вели пляски и пели песни.
Беляй на тех игрищах, – хоть и совершенно искренне, принимая крещение, отрёкся от сатаны и бесов, а всё ж Купалу пропустить никак нельзя, – не расставался с Годинкой. Молодая кровь требовала веселья, любви, а не заунывных молитв.
На Купалу стало заметно: Березанка, жена Дубка, наконец-то понесла. Добриша радовалась. Лето-другое, и наполнится двор детским писком, лопотаньем. Будут у Просинца друзья. Дети – к счастью. Свои ли, чужие, какая разница, все дети одинаковы. Про предстоящую осенью женитьбу Беляя давно ведомо, на ляльники Резунка с Рудинцом пали в ноги, испрашивая дозволения жениться. Рудинец – парень хороший, добрый, работящий, на глазах вырос. Добриша давно уже думала о нём наравне с сыновьями. Много ли лет прошло, как замурзанным огольцом, с застывшим в глазах испугом, появился во дворе, а ныне вона какой парнище вымахал. Душа материнская пребывала в благости: не уйдёт дочка в чужую семью, тут же, при матери останется.
На болота за рудой нынешним летом отправлялись Дубок, Беляй и Рудинец. Ставра Добрыга оставлял дома, подручным в корчинице. Кашеварить же на болотах вызвалась Резунка. Теперь, когда судьба её решилась, рядом с суженым девушке всё было нипочём. Но выезд пришлось отложить. Перед Перуновым днём зарядили дожди с ливнями, пузырями на лужах. Погода установилась лишь в зареве, когда подошла пора жатвы.
С Киева, с Низу приходили вести, заслышав кои, новгородцы скребли затылки. Князь великий киевский повоевал греческий город Корсунь. Корсунские попы крестили боярство и княжью дружину. Сам-де князь с ближними своими боярами давно в греческую веру перешёл.
Добриша вечером, когда всё семейство собиралось в старой избе, говорила:
– Ох, быть беде. Шибко настырными попы стали, а теперь и киевский князь в их веру перешёл. Ох, беда, беда.
Беляю не пеняли, не выговаривали. Да он и сам со своей верой никому не надоедал. Жил как раньше, вроде ничего не изменилось.
2
Иоаким ехал в возке с крестами, церковной утварью. Перед тридцатипятилетним епископом распахивался неведомый мир, известный лишь по рассказам. Но что в тех рассказах истинно, а что вымысел? Кое-что казавшееся правдоподобным на деле оказалось выдумкой, иное, представлявшееся обычными байками о дальних краях, – правдою. Рослые, большей частью светловолосые и светлоглазые русичи вовсе не походили на звероватых, запуганных дикарей, поклоняющихся горелому пню. Дело было даже не в самом телосложении. У русичей молодой епископ не замечал обычных для Империи повального раболепия и подобрастия. Это были вольные люди, хотя и снимавшие перед княжьим воеводой и боярами свои смешные колпаки, но державшиеся уверенно, без угодливости. На Новгородской земле уже и шапки не все скидывали.
Обилие земли русичей, представлявшееся преувеличением, оказалось правдой. Осенью русичи перелётную птицу не бьют из луков, а ловят сетями, словно рыбу. Добрыня, видя удивление грека, похохатывал:
– Да у нас малые дети, что ростом не выше лука, в зареве утку мешками добывают. Вот окрестим Новгород, возьму на ловы, сам увидишь, сколь обильна земля руськая.
Ехали борзо, торопились, не задерживались ни в деревеньках, ни селищах, ни на погостах, ни в боярских вотчинах. Ещё в Киеве решили сперва окрестить Новгород, а уж после, уподобясь реке в половодье, залить божьим светом всю новгородскую землю. Как ни торопились, как ни коротки были остановки, любознательный епископ старался вникнуть в повседневную жизнь русичей, находил время поговорить с обитателями деревенек. Хотел и себя испытать в новом для него языке, и понять этих самых загадочных русичей. Не на год, не на два приехал на Русь, не наймитом-варягом, но пастырем, на весь срок отпущенной небесами земной жизни. А чтобы стать пастырем, умело направлять паству, нести слово божие до самых глубин души, надобно знать паству, её душу, стремления и упования, иначе уподобишься епископам-латынянам, что для славян, живущим по берегам Варяжского моря, подобны завоевателям. К сожалению, не всё священство то понимает. Многие, ох многие полагают: если выжечь бесовщину, на пустом месте можно построить новое здание веры. Глупцы они. Можно перебить волхвов, сжечь, сровнять с землёй капища, но люди-то останутся. Как с душами их быть?
Латыняне для всего греческого священства – и константинопольского, и подунайского, и корсунского – непроходящая головная боль. Разгромленный, захиревший Рим, некогда искавший помощи у Константинополя, постепенно окреп, давно спорит с Константинополем об истинности веры. Ныне же, как встарь, ищет не помощи, но владычества над миром, и Русь для него – лакомый кусок.
В одном сельце о пяти дворах, вольготно расположившихся на бережке безымянной речушки, где обоз остановился напоить и дать отдых лошадям, Иоаким заговорил с людином средних лет, назвавшимся старейшиной.