Русские хроники 10 века

* * *

Покушение ратника-смерда подействовало, словно ведро холодной воды спросонок. Владимир никогда не думал, что его сластолюбие, любовные похождения несут беду в чьи-то семьи, ломают судьбы. Да, топилась дева, дочь смерда, узнав о том, назвал её дурой, даже не подумал, что по его вине оборвалась юная жизнь. Глаза смерда, брата девы, полные ненависти, смотрели на него. Не забыть тот взгляд, не изгнать из памяти. Между князем и простыми людинами стояли бояре, градские старцы, дружинники, дворовая челядь. Со смердами, ремественниками, ковачами, усмошвецами, здателями встречался, когда те надевали бранные доспехи, да на щедрых пирах, куда по его прихоти звали и богатого и сирого, а то и вовсе нищеброда, потому привык ко всеобщему прославлению. Оказалось, не всем по душе княжеские меды да пиво. Владимир был далёк от осуждения самого себя, угрызения совести не терзали его. И всё же поступок безвестного ратника оставил след, заставил призадуматься над жизнью.

На жизнь его уже покушались. Восемь лет назад Рогнеда, первая жена, уже родившая сына Изяслава, пыталась зерезать сонного. После затянувшегося веселия приехал в сельцо Преславино, в котором поселил жену-строптивицу. Захотелось бурного, необузданного. Рогнеда не податливая гречанка, не покорная наложница и не сластолюбивая любодейка-боярыня, не жена – рысь дикая, случалось – и кусалась, и царапалась. Добившись своего, уснул. Какой бог спас его, торкнул среди ночи? Открыв глаза, увидел уже занесённый над собой, блестевший в лунном сиянии нож, рванулся в сторону.

То было иное, семейное. Рогнеда не князя убивала, мужа ненавистного.

2

Путь великого князя к Киеву, словно путь грабителя-кочёвника, сопровождали дымы горевших храмин, костров, на коих сжигали деревянные капи богов.

В Киеве, отложив отдых, рядили, с ходу ли город крестить или повременить. Совет разделился, великий князь – одно, верхний боярин – другое. Князю поддакивали Воробей, Брячислав, Волчий Хвост. Сторону боярина держали Позвизд, Путята, Олег, Ждберн. Градские старцы затылки скребли: и Добрыня прав, и великому князю перечить не хотелось. Бояре спорили, перебивая и друг друга, и великого князя.

– Киев не Родень, не селище, нахрапом брать не след.

– Чего ж сиднем сидеть да ждать? – гневливо кричал князь. – И десять, и двадцать лет пройдёт, пока кияне сами покрестятся.

– Сиднем сидеть и нахрапом брать не станем, – Добрыня не говорил, ковадлом слова припечатывал. – Как в Корсуне рать крестили, так и Киев окрестим. Пошлём в город, и на Подол, и на Гору, и в Гончары попов, чтоб слово божье проповедовали, вере учили. Из челяди доброхотов наберём, чтоб склоняли киян к крещению, дня через три окрестим.

Закусив губу, Владимир подошёл к окну, повернулся спиной к боярам. Сверкание серебряной головы идола в лучах заходящего солнца раздражало. Идол, коему ещё три года назад истово поклонялся и понуждал других к тому же, стал ненавистен. Владимир резко повернулся лицом в горницу, посмотрел в глаза молчавших до сих пор Воробья и Ждберна.

Варяг ответил безразличным взглядом, пожал плечами.

– Прикажешь – хоть завтра крестить начнём. Однако боярин Добрыня верно рек, лишняя кровь прольётся, ни к чему это.

Бывший дядька раздражал своей рассудительностью и постоянной правотой, но к словам его следовало прислушаться. У киян нужно пошатнуть веру в старых богов и прогнать из города волхвов, чтобы те не затеяли смуты.

По глазам Воробья понял: тот готов на всё, только прикажи, слова поперёк не скажет. Потому и приказал:

– Утром возьми сотню, скачи на Лысую гору, старое капище с землёй сравняй, идолов пожги.

– А волхвов? С ними что делать, коли противиться начнут?

– Скажи, пускай в попов перекрещиваются! – хохотнул Позвизд.

Волчий Хвост добавил:

– В шею гони, пускай в леса идут, там идолам своим молятся.

Добрыня решил иначе.

– Думаю, всех волхвов согнать в Вышгород. После крещения прогоним в шею, а до него надобно под приглядом держать. На Подоле две сотни дружинников поставить, чтоб не давали вече собрать. Что рать без десятинников, сотников, тысяцких, воевод? Так же и кияне, купно не дадим собраться, а поодиночке противиться не станут.

На следующий день с утра везде, где собирались кияне, гости, появлялись попы, читали молитвы, пели псалмы, славили Христа, хулили древних руських богов, пугали геенной огненной, крещёным сулили вечную жизнь. На торжищах, и на малых, уличанских, и на больших – на Бабьем Торжке, и на подольском Торговище, и в Гончарах – разносчики-коробейники заводили разговоры, толковали с людством.

– Сами подумайте, братие! И князь, и бояре, и дружина крестились. Князь наш удачлив, и Христос ему помогает, и Богородица. Ныне и с булгарами у нас мир, и с ромеями. В днепровском устье рыбу можем ловить, где захотим, и зимовать, где поглянется. Корсунь-град покорился нашему князю. А град тот крепок, кромный, городницы да вежи каменные, высокие, а вот не устоял перед нашим князем. За что князь ни возьмётся, во всём удача. А бояре? Когда, где вы, братие, видели, чтоб боярин всуе, во вред, в убыток себе что-нибудь делал? Коли князь, бояре крестились, то и нам, братие, креститься пора пришла.

Слушали кияне попов да доброхотов по-разному. В затылках скребли, правду коробейники рекут, боярин без выгоды и пальцем не шевельнёт. Кто, послушав, уходил молчком, кто спрашивал про геенну огненную, в кою некрещёные попадут. Но не только слушали да спрашивали. На Подоле двух попов побили. Побили не до смерти, но в кровь, дружинники подоспели. Били попов да приговаривали: «Вы своего Суса Христа славьте, а Дажьбога не замайте. То не бес, а бог наш, за Правью смотрит. Мы внуки его и дидов своих в обиду не дадим». Одного «коробейника» в Почайну бросили. Заволокли беднягу в лодию, что возле вымола стояла, да и перекинули за борт. Вначале хотели утопить, да раздумали, посмеялись. Стояли на берегу, насмехались: «Вот тебе крещение! Попов позвать ли?» Городом томление овладело, как землёй в предгрозье – воздух загустел и оттого недвижим, тишь стоит – лист не шелохнётся. А на небе – тучи, тучи, и незнамо, пройдёт ненастье стороной, или расколет небо родия, от коей глаза слепнут, и низвергнутся из чёрных туч потоки воды. На Гончарах не крутились кружала, у ковачей в корчиницах горны едва тлели, на торжищах товара всякого уйма выставлена, да покупателей нет. Вопрошали людие богов: «Делать что?» Молчали боги. Молчал Велес на Подоле, молчали боги на Горе. Молчание то означало – уходят боги, в Ирий ли уходят, или ещё куда, но уходят, так думали некоторые.

Отец Анастас не сидел без дела. За день обошёл всю гору. Побывал на разгромленной, заросшей бурьяном усадьбе, где побили христиан-варягов, отца и сына. Вечером предложил князю:

– На том месте, где язычники христиан сгубили, построим церковь Успения Пресвятой Богородицы. Церковь поставим каменную, для того каменотёсцы надобны. Посылай лодию в Корсунь, я письмо Его Преосвященству напишу, он найдёт мастеров. Как прибудут мастера, так и начнём строить.

Владимир согласился. Сам хочет церкви в Киеве ставить. Почему и не на том месте, где погиб оскорбитель. Поставят церковь – быстрей забудется истинная причина гибели варягов.

Серебряная голова Перуна донимала, словно заноза. Царица допекала:

– Во дворцах христолюбивых царей да князей из окон божьи храмы видны, а у тебя идолища бесовские торчат.

– Уберу завтра капище. После церковь на том месте поставлю, – хмуро ответил Владимир, уже тяготившийся порфирородной супругой.

Бояре меж собой обсуждали царицу. И зраком, и плотью новая жена князя пригожа, мужу услада. А нравом не жена – поп в понёве, что с ней князь по ночам делает, неужто богу молится? Боярин Волчий Хвост так рассудил: засиделась царевна в девах, от нудьги богомолкой стала.