Русский агент Аненербе

«Хреново, бля… — размышлял он, провожая взглядом Марту Шмидт, которая отправилась на вокзал. — По-видимому, у вселенских механизмов судьбы на меня определённые планы». Он вздохнул и помахал домоправительнице рукой, стоя у окна.

Перед отъездом Марта сняла повязки и с удовлетворением заметила, что за две недели, прошедшие с момента его тяжёлого ранения, ожоги затянулись, образовав слой новой, ещё очень тонкой и ранимой кожи. И она наложила небольшие повязки лишь прикрыв кожу от внешнего воздействия. В благодарность он обнял «свою кормилицу», но, честно говоря, Лебедев с нетерпением ждал, когда она покинет его.

До этого момента Константин много времени проводил у окна: наблюдал за жизнью нацистской Германии, запечатлевая в своём сознании образы людей той эпохи. Несколько раз он выходил из дома, прогуливаясь по тихим берлинским улочкам старого города. Он дышал воздухом, наполненным лёгкими волнами гари от паровозных дымов с железнодорожного вокзала, расположенного в паре километров. Впрочем, от этого запаха ему становилось «нехорошо», и подкатывала дурнота. Но зато колоритность образов людей и вещей той эпохи не шла ни в какое сравнение с кинохроникой, которую он видел. Он уже в полной мере ощущал себя частью эпохи. Иногда накатывала острая печаль по дому, но Лебедев гнал от себя эти мысли, понимая, что сейчас ему не подвластны изменения в жизни. Самыми тяжёлыми были мысли о матери и отце, оставшихся в «той» эпохе.

«Наверное, — думал он с тоской, — мой обгорелый труп, или то, что от него осталось, похоронили в закрытом гробу. Представляю, как убивалась мать, как отец стоял, едва сдерживая слёзы. Он всегда был кремень, настоящий старый морской волк, офицер-подводник… А Маргарита? Она меня так любила. Наверное, тоже плакала».

Однажды во время прогулки он вдруг отчаянно решил, что всё это — безумные декорации, фантасмагория, и решил пройти по улицам, чтобы выйти «из проклятого портала» и снова оказаться в своей эпохе. Он шёл наугад, словно пёс, потерявший след, не обращая внимания на немцев, которые приветствовали его, принимая за раненого на фронте. Шёл мимо магазинов, кафе, мимо солдат в форме вермахта и военных патрулей. Шёл, шёл… Пока не дошёл до вокзала, который имел странное название для крупного железнодорожного узла — «Зоологический сад».

Там он увидел десятки паровозов, пышущих паром и угольным дымом. Сотни солдат в пилотках «фельдмютце» (которые впоследствии западные коллекционеры окрестили М34 или М35) готовились к погрузке в вагоны. Между вагонами для людей находились платформы с военной техникой. У каждого солдата за спиной — винтовка Mauser 98k. А на самой посадочной платформе, как говорится в таких случаях, «яблоку негде упасть». Сотни вещмешков, ребристых газбаков, к ним прикреплены кожаные плоские мешочки с противоипритной накидкой, чемоданы, свёртки и даже портфели с коробками, перевязанные верёвками, — всё это колыхалось в серо-зелёных волнах сукна цвета «фельдграу». Между ними мелькали редкие чёрные островки, устаревшей и почти вышедшей из употребления, эсэсовской формы, поблёскивали тусклым светом кокарды с «мёртвой головой». В воздухе стоял стойкий запах гуталина, смешанный с горьковатым ароматом дешёвых жировых средств для чистки солдатской обуви.

Солдаты курили, шутили и громко смеялись. Наверное, они предвкушали лёгкую победу над Советской Россией. Константин, не в силах больше терпеть охватившее его нервное напряжение, зашёл в привокзальное кафе, сел за стол и закрыл лицо руками.

«Надо научиться абстрагироваться от всего этого… Но как? Чёрт возьми, как этому научиться, если всюду эта свастика, фашистские орлы, а я с детства впитал ненависть ко всему этому!» — подумал он и пояснил сам себе: «Так же, как относился ко всему этому профессиональный разведчик… Например, Штирлиц…»

Константин внутренне рассмеялся.

«Какой нафиг Штирлиц!» — но тут же одернул себя: «Лебедев, пойми, вымышленный он или нет, в любом случае это лучший пример для тебя. Другого примера у тебя нет».

Он пришёл в себя, когда кто-то рядом произнёс:

— Herr, geht es Ihnen gut?

— Что вы сказали? — Лебедев поднял голову.

— С вами всё в порядке? Вам помощь не нужна?

— Благодарю, всё хорошо.

Константин встал и хотел уйти, но собеседник улыбнулся и, легонько тронув его за локоть, спросил:

— Я могу угостить вас рюмочкой шнапса и парой брауншвейгских колбасок?

— Да, почему бы и нет, — неопределённо ответил Константин.

— Гюнтер Штайн, — представился его собеседник, глядя ему прямо в глаза.

— Франц Тулле.

— Я заметил, что ваши руки обожжены. Прошу прощения за свою навязчивость… Восточный фронт?

— Нет. Я попал под недавнюю бомбёжку, едва остался жив.

— Весьма, весьма прискорбно, — сказал Гюнтер. — А мой сын недавно погиб на Восточном фронте.

Лебедев не знал, как поступить. Сочувствовать? Радоваться? Он просто промолчал.

— Да, получили «Todesnachricht» — письмо-извещение о смерти. Я запомнил его наизусть: «Уважаемые господин и госпожа Штайн. С глубоким сожалением я сообщаю вам о том, что ваш сын, ефрейтор Юлиус Штайн, пал смертью храбрых в бою за Родину и Фюрера 14 сентября 1941 года. Его смерть является тяжёлой утратой для нашего подразделения. Он служил с невероятной отвагой и преданностью, став примером для своих товарищей. Ваша семья может гордиться его заслугами и мужеством, проявленными на поле боя. Обстоятельства его гибели облегчают наше сердце: он ушёл внезапно, исполняя свой долг перед своими товарищами и Родиной. Мы чтим его память и уверены, что его вклад в нашу общую борьбу не будет забыт. Пожалуйста, примите мои искренние соболезнования в это тяжёлое время. Наши мысли и молитвы с вами и вашей семьёй».

Он поднял рюмку шнапса и медленно пригубил её.

— Но я не чувствую гордости… Всё, что я хочу, — это чтобы вернули моего Юлиуса. Его последним местом упокоения является кладбище где-то под Смоленском, где с честью похоронены многие героические воины.

Гюнтер помолчал пару минут:

— Я провожал его прямо с этого вокзала. И теперь часто прихожу сюда, сижу и жду, словно сейчас подойдёт поезд и с подножки вагона спрыгнет мой смеющийся Юлиус.

Он ещё немного помолчал.

— Я инженер, занимаюсь обслуживанием локомотивов. Люблю их с детства. Сейчас они для меня — единственная отдушина.

Он поставил на столик рюмку и спросил:

— А вы чем занимаетесь?

— Я учёный.

— Учёный? — переспросил Гюнтер.

— Я гауптштурмфюрер СС, занимаюсь исследованиями.

Гюнтер мгновенно изменился, превратившись из человека, ищущего сострадания, в образ немца, излучающего несгибаемую арийскую волю и всецело преданного делу Фюрера.

— Хайль Гитлер! — Он поднял правую руку, демонстрируя одним жестом верность нацистской идеологии, преданность национал-социалистической партии и выражая лояльность Гитлеру.

Потом он немного, как бы между делом, распахнул пальто и продемонстрировал небольшой круглый значок со свастикой на лацкане пиджака.

«Ну вот, бл*ть, и все страдания», — разочарованно вздохнул про себя Константин Лебедев, забыв в ответ вскинуть руку в ответном «нацистском салюте».

На прощание Гюнтер Штайн повторил Лебедеву ещё раз фразу:

— Я люблю локомотивы с детства.

И при этом внимательно посмотрел ему в глаза. Лебедев учтиво кивнул, развернулся и ушёл.

После этого случая он дважды приходил к вокзалу, сам не понимая зачем. То ли гонимый скрытой в душе глупой надеждой, что локомотивы, тянущие вагоны, могут каким-то чудесным образом унести его обратно в своё время, то ли хотел скрыться от своего чуждого ему образа. Но, скорее всего, железнодорожный вокзал стал для него бурлящим источником концентрированных человеческих образов. Здесь всего за час или два перед его взором происходил колоритный срез немецкого общества времён нацистской Германии.