Русский агент Аненербе

В пику этой беспощадной мощи дом, где теперь жил Константин Лебедев, являл собой уходящую эпоху романтического немецкого модернизма. Его дом будто соткан из грёз мюнхенского архитектора Рихарда Римершмида, воплотившего в себе всю элегантность югендстиля. Плавные силуэты стен вырастали из земли подобно диковинному цветку, застывая в органичном строении. Два этажа, укутанные аурой утончённой меланхолии, запечатлены в камне фасада, который украшает изысканный растительный орнамент, где навечно переплелись в любовном экстазе стилизованные лилии и ирисы, выполненные в технике сграффито. Их стебли, извиваясь, создали причудливый узор, поднимающийся от фундамента к лёгкому воздушному карнизу второго этажа, где находился кабинет Франца Тулле.

Константин никогда не обращал внимания на то, что в доме асимметричные окна различных размеров и форм. Они обрамлены витиеватыми наличниками из кованого металла, тонкими линиями модерновой графики, уходящими дальше к плавным обводам крыши.

А сколько раз, выходя из дома на прогулку, он даже не замечал парадный вход, акцентированный изящным козырьком из кованого железа и матового стекла, с металлическими завитками, спаянными в образы распускающихся бутонов. Он даже не обращал внимания на великолепную дубовую дверь, украшенную витражом с характерным для эпохи модернизма мотивом павлиньего хвоста, играющего всеми оттенками синего и зелёного.

Стены дома выполнены в цветовой гамме нежных пастельных тонов: светло-бежевые оттенки стен едва оттеняются более тёмными элементами декора с зеленоватым отливом металлических деталей. Местами проглядываются вкрапления золотистой мозаики, создающей эффект мерцания, а окна первого этажа украшены витражами с изображением тех же водяных лилий, погружённых в призрачную глубину глубокого пруда.

«Наверное, когда Марта вечером включала свет в доме, эти витражи создавали волшебную игру красок, отбрасывая на мощёную дорожку перед домом причудливые цветные тени», — восхищённо подумал он и тут же загрустил. — «Как же странно всё складывается…»

Он абсолютно не испытывал радости от того, что попал в другое время. Временами осознавая безысходность своего положения, ему хотелось выть от тоски и страха перед неизвестностью своей судьбы и пучиной грозного времени. И вот теперь этот дом…

Константин Лебедев, находясь под впечатлением и следуя порывам души, процитировал стихи самого печального немецкого поэта Харденберга фон Фридриха, известного всем под именем Новалис:

Печальный отрок и пугливый,

Вдали обители родной,

Прельщенья новизны кичливой

Для старины заповедной —

Презрел…

В пути скитаний длинном,

Случайный гость чужой семьи,

Забрел он в сад…

Потом Лебедев повернулся к машине и, увидев в окнах автомобиля своё отражение в эсэсовской форме, нецензурно выругался про себя по-русски, а вслух закончил:

И молвил тайный исповедник:

— 'Моей гробницы ты достиг,

И будешь благ моих наследник

В познанье всех невидимых мной книг…'

У машины стоял приземистого роста немец средних лет в серой эсэсовской форме и пилотке полевого образца: спереди — кокарда «Мёртвая голова», на левой стороне — имперский орёл. На кителе — простые чёрные погоны эсэсовца. Он, терпеливо ожидая своего начальника, приоткрыл заднюю дверцу автомобиля и бесстрастно смотрел на Константина Лебедева. Как только его патрон повернулся к нему, он вытянулся «в струнку», вскинул руку примерно под сорок пять градусов с распрямлённой ладонью и громко сказал:

— Heil Hitler!

Лебедев на мгновение смутился от неожиданности и ответил встречным нацистским салютом, но чуть полусогнутой в локте рукой с немного расслабленной ладонью, одетой в чёрную кожаную перчатку.

— Heil Hitler!

— Густав Ланге, — представился немец, — гауптштурмфюрер, я ваш новый водитель. Взамен бедняги Уве…

Лебедев кивнул ему и сел на заднее сиденье. Машина тронулась.

— Густав, прежде чем мы поедем в Исследовательское общество, я хочу, чтобы ты проехал по улицам города. Я много времени провёл дома после контузии… Хочу немного впитать в себя дух Берлина.

— Слушаюсь, гауптштурмфюрер, — ответил тот, умело выруливая на дорогу и дальше на один из широких проспектов.

Через затемнённые стёкла Opel Kadett перед Константином Лебедевым открылась панорама имперской столицы Третьего рейха, города, который постепенно начинал погружаться в тревожную атмосферу военного времени.

«Наверное, когда-то улицы Берлина были шумными, оживлёнными, весёлыми, беспечными, а теперь дышат напряжённым ритмом, который задаёт война», — думал он. — «Зачем тебе, безумный Адольф, это было нужно? А ведь я нахожусь во времени своих прадедов и, вполне возможно, увижу своими глазами настоящую Великую Отечественную войну, я её переживу, как пережили её они… Если переживу».

Он невольно вздрогнул от этой мысли и решил пока не думать об этом.

Массивные здания в стиле нордического классицизма и новой нацистской архитектуры возвышались по обеим сторонам широких проспектов. Их серый камень казался ещё более холодным и мрачным под свинцовым небом ранней осени. Эти огромные сооружения хранили безликое молчание, словно уже слышали мёртвенный зов египетских пирамид, римского Колизея, окровавленных ацтекских ступеней и других древних «колоссов», которых поглотила безжалостная судьба создателей великих империй, основанных на попрании добра и любви к жизни. От гнетущей серости даже не спасали яркие, огромные красные флаги со свастикой на фасадах зданий. Напротив, они трепетали на ветру, подобно сумасшедшему человеку, бьющемуся в болезненных конвульсиях, и от этого на душе становилось ещё более тревожно. Витрины многих магазинов заклеены крест-накрест бумажными лентами — жители столицы, несмотря на все заверения Гитлера, что ни одна бомба не упадёт на Берлин, на всякий случай приняли свои меры защиты от возможных бомбардировок.

Мимо взгляда Лебедева проплыли, как столпы Атлантиды, величественные колонны Бранденбургских ворот. Построенные в классических очертаниях архитектором Карлом Готтгардом Ланггансом по распоряжению прусского короля Фридриха Вильгельма II, они неожиданно ментально возродились новой ролью благодаря фантазиям одержимого человека, став печальным обликом, олицетворяющим имперские амбиции Третьего рейха.

«По приказу Гитлера значительно расширили семикилометровый проспект, где они находились…», — вспомнил Константин.

— Я с парнями шёл в пятой колонне, — сказал Густав.

— Что? — переспросил Лебедев.

— Я говорю, шёл в пятой колонне в январе тридцать третьего года, после того как старина Гинденбург назначил нашего любимого фюрера рейхсканцлером. Вечером мы по его призыву вышли с факелами, чтобы показать всем, кто теперь стоит на защите германского народа, и показали, кто вернёт справедливое величие Родине.

— Ты участвовал в факельном шествии в январе тридцать третьего года? — спросил Константин. — Расскажи.

— Я был в одном из охранных отрядов… Но по порядку. Плотник! У меня была небольшая столярная мастерская, свой грузовик, я возил простую мебель по деревням и пригородам, но кризис вконец разорил мою семью, и мы начали голодать. Мой маленький сын, Карл, заболел и умер. Моя жена Элеонора находилась на грани помешательства. Было от чего прийти в отчаяние… В молодости я был неплохим боксёром, в нашем полку мне не было равных среди солдат…

Он поднял одну руку, покрытую короткими рыжеватыми волосами. Кулачище у него действительно был крепкий, на вид очень весомый, как булыжник.