Русский край, чужая вера. Этноконфессиональная политика империи в Литве и Белоруссии при Александре II
Шрифт:
Русскость и еврейскость были для Серно-Соловьевича прежде всего религиозно-культурными, а не этнолингвистическими понятиями. Религиозное обращение еврейской массы он считал достижимой – и достойной – целью правительственной политики:
Для решения вопроса об евреях нам… остается сделать одно: неуклонно и сериозно заботиться о возвышении уровня народного образования собственно русских. Это расширит умственный горизонт нашего народа… предоставит ему надежное средство к соперничеству с другими народами и племенами, обитающими в России. В таком случае материальное существование евреев заставит их не отставать от массы, и у нас может и должно повториться то, что происходило и происходит во всех достигших известной степени образования западных государствах, именно, что евреи станут принимать христианство или, по крайней мере, перестанут верить в талмуд и предписываемые им… правила и, следовательно, перестанут быть евреями [1763] .
1763
Ibid. L. 14–14 ap. На Серно-Соловьевича и сходно с ним мысливших чиновников могла повлиять уже хорошо нам знакомая статья М.О. Кояловича, опубликованная в июле 1866 года. Хотя и посвященная в основном противостоянию «полонизму» и католицизму, она содержит пару сочащихся антипатией абзацев о евреях. Коялович подчеркивал, что «обрусение массы жидов совершенно помимо жидовской веры, т. е. нисколько не трогая нынешних религиозных порядков жидов, – едва ли мыслимо как полезное нам дело…». Для Кояловича существовал лишь один способ подлинного обрусения евреев – переход в православие, обставленный так, чтобы у властей не было сомнений в искренности обращения. Впрочем, даже после обращения евреи не освобождались бы от всех прежних правовых ограничений: крестившимся евреям следовало не стремиться «внутрь России», а оставаться «жить подле жидов», дабы воздействовать на этих последних живым примером (Коялович М. «Московские ведомости» и Западная Россия (Русское латинство, русское жидовство) // Виленский вестник. 1866. 14 июля. № 150).
Однако, в отличие от Брафмана, Серно-Соловьевич помещал переход евреев в православие в относительно удаленную перспективу, видя в нем естественное последствие крупномасштабной образовательной кампании по всей империи. На каком-то этапе он был готов довольствоваться охлаждением евреев к иудаизму (трудно истолковать иначе выражение «перестанут верить в талмуд»), за каковое принимал,
1764
Показательно, что аргументация Серно-Соловьевича напоминает софистический трюк И.С. Аксакова, в те же годы «изобретшего» тезис о евреях как о «привилегированном племени» в Российской империи (cм.: Klier J. Imperial Russia’s Jewish Question. P. 193–194). Заявляя, что «такое же право» на устройство отдельных учебных заведений «могут иметь и другие народы и племена, обитающие в России», Серно-Соловьевич, по сути дела, утверждает, что сам «еврейский вопрос» в смысле комплекса особых институтов и мер есть привилегия еврейства.
Примером тому – отчет еще одного противника отдельной системы образования, главы Белостокской (Гродненская губерния) училищной дирекции. В этой дирекции пришлось закрыть введенные в 1864 году при казенных еврейских училищах платные «смены» русской грамотности – ученики утекали оттуда в «муравьевские» народные школы, где преподавались те же самые предметы, но бесплатно. Хуже того, вторые классы основного училищного курса, сокращенного в 1864 году за счет Хае-Адам, Маймонида и молитв, тоже почти опустели: «К чему, думают родители, дети будут учиться долго арифметике, русскому и немецкому языкам, когда можно в народной школе научить ребенка всему, что нужно, употребив времени гораздо менее». Такой результат вовсе не удивителен; удивляет скорее несогласованность действий властей, открывавших в 1864/1865 году платные смены грамотности при казенных училищах и бесплатные народные школы в одних и тех же городах. Белостокский директор, однако, заводил речь не о предсказуемом прагматичном выборе еврейских родителей в пользу бесплатных школ, а о неоправданной выгодности такой системы для евреев. Тот факт, что в Белостоке уже не требовались меры принуждения к обучению детей русской грамоте, означал в его глазах превращение повинности в привилегию. Иными словами, если евреи прекратили противиться отдаче детей в такие школы, есть основания беспокоиться о том, не нашли ли они в этом не предусмотренные правительством блага. Отсюда директор заключал, что отдельное обучение не поведет к слиянию евреев с «общей массой населения» и что вместо казенных еврейских училищ лучше устроить 2-классное общее уездное училище: оно «принесло бы пользу не только евреям, но и христианам, и именно тому среднему классу городского населения, для которого отдавать детей в гимназию не для чего…» [1765] . В скором времени недовольство тем, что при отдельной системе еврейских училищ евреи не участвуют в расходах на образование неевреев, в особенности крестьян, будут открыто выражать ведущие администраторы ВУО.
1765
LVIA. F. 567. Ap. 21. B. 80. L. 126–129 (отчет Белостокского директора за 1866 г.).
Сторонники скорейшего упразднения отдельных училищ составляли в ВУО в начале 1867 года все-таки меньшинство. Но те, кто выступал против отмены, не были командой единомышленников; у них не имелось единой четкой программы развития этой системы. Лишь немногие принципиально защищали казенные училища как лучший из доступных способ внедрения русского языка в еврейскую среду. Один из них – глава Могилевской дирекции А.И. Глушицкий, который, в противоположность Серно-Соловьевичу, видел суть «слияния» именно в усвоении русского языка. Доказывая осуществимость этой цели без прямого обращения евреев в христианство, он ссылался на «Царство Польское, где в прошедшем десятилетии употреблены были все средства к ополячению евреев, полонизм проник не только в общее, но и религиозное образование еврейского юношества, и поляки с свойственною им кичливостию… называли евреев поляками Мойсеева закона» [1766] .
1766
Ibid. Ap. 6. B. 1319. L. 25 ар. – 26 (рапорт Глушицкого от 18 ноября 1866 г.). Как и многие другие тогдашние любители ссылок на европейские прецеденты ассимиляции, Глушицкий забывал о том, что предоставление или (как в случае евреев Царства Польского в конце 1850-х – начале 1860-х годов) надежда на предоставление гражданских прав служили мощным ускорителем языковой аккультурации.
По наблюдениям Глушицкого, общеобразовательные заведения совсем не были популярны среди сколько-нибудь зажиточных евреев. После введения в 1863 году особых стипендий для учеников-евреев общие заведения «сделались приютом для еврейского пролетариата, ищущего образования». Глушицкий давал понять, что расходы на эти стипендии из сумм свечного сбора препятствуют делу массового просвещения евреев: деньги, расходуемые, как он думал, на горстку выходцев из еврейских низов, лучше бы направить на усовершенствование отдельной системы еврейских учебных заведений (училища 1-го разряда «останутся все-таки только школами грамотности, а одною грамотностию нельзя преобразовать целый народ»). Он был единственным из директоров, кто предложил дополнить ее новым звеном – 2-классным уездным училищем, аналогом общеобразовательного уездного училища. По его мнению, туда поступило бы больше учеников из состоятельных еврейских семей, считающих зазорным отдавать детей в обучение вместе с беднотой в примитивных начальных школах, а потому предпочитающих частные заведения. Привлечь их, поднять престиж училищ казалось Глушицкому столь важной задачей, что он допускал ради этого включение в программу «немецкого языка, знание которого необходимо для евреев, занимающихся торговлею…» [1767] . В конце 1866 года подобное предложение имело все шансы вызвать недовольство Корнилова и его виленских советников, которые к тому времени приняли на вооружение идеологему об опасности германизации евреев (и другие главы дирекций торопились «отметиться», предлагая вовсе отказаться от преподавания немецкого [1768] ).
1767
Ibid. L. 26–27.
1768
См., напр., рапорт гродненского директора Балвановича: Ibid. L. 36. Надо, впрочем, принять во внимание, что в Гродно угроза германизации евреев могла казаться реальнее, чем в Могилеве.
В свою очередь, новогрудский (Минская губерния) директор М.А. Дмитриев представил аргументы против открытия еврейских уездных училищ. Вместо учреждения нового, среднеобразовательного, звена в отдельной системе надо содействовать сближению евреев и христиан в классах общих заведений того же уровня. Но, спрашивается, почему бы тогда не соединить еврейских и христианских детей и на самом элементарном уровне обучения? Ответ Дмитриева отражал еще одну грань взаимосвязи проблем еврейского образования с конфессиональной политикой: казенные училища 1-го разряда надо сохранить, ибо они «предназначены для детей самого малого возраста, когда еврейский мальчик не уживется с нееврейским» [1769] . Этот вывод был продиктован не только опасением подрыва христианской веры в детском сознании из-за возможных склок и перебранок, но и убеждением в равной необходимости религиозного обучения как христиан, так и евреев даже в начальных заведениях. Дмитриев сожалел о положении тех немногих еврейских учеников в общих народных и приходских школах [1770] , где они «составляют как бы отдельный класс» [1771] .
1769
Ibid. L. 5 ар. (рапорт Дмитриева от 6 октября 1866 г.).
1770
В некоторых губерниях доля еврейских учеников в «нееврейских» начальных школах не была совсем уж ничтожной. Так, в конце 1867 года в Ковенской губернии в приходских и народных школах состояло 480 еврейских учеников при общем числе учеников 4111. Для сравнения: в Ковенской гимназии тогда же из 286 учеников 67 были евреями (LVIA. F. 567. Ap. 6. B. 1411. L. 14–15, 49 – рапорт ковенского директора училищ Корнилову от декабря 1867 г. и сводная ведомость о числе еврейских учеников в гимназиях, прогимназиях и уездных училищах ВУО).
1771
LVIA. F. 567. Ap. 6. B. 1319. L. 5 ар.
Вклад казенных еврейских училищ в религиозное образование евреев обсуждался и в других рапортах и отчетах. Директора признавали, что казенные училища не выдерживают конкуренции с хедерами, не говоря уж о ешивах. Описания традиционных еврейских школ в отчетах анекдотически шаблонны и пропитаны уныло-бессильным отвращением к непонятной и чуждой культуре [1772] . В каком-то смысле хедеры олицетворяли собой недоступность еврейской жизни бюрократической регламентации и надзору. Муравьевский план обязать меламедов к содействию своим ученикам в усвоении русской речи вызывал у чиновников кривую усмешку. «Можно положительно сказать, что в дирекции находится столько же хедеров, неизвестных начальству, сколько и известных. Закрыть их нет никакой возможности…» – под этими строками из рапорта Дмитриева могли бы подписаться, пожалуй, все его коллеги [1773] .
1772
Типичный пример – зарисовка из рапорта Балвановича: «Ученики хедеров – это пяти– и шестилетние мальчики; на лицах их заметна усталость, в глазах выражается боязливость с одичалостью, вследствие которой иные тотчас прячутся под стол, откуда до тех пор не вылазят, пока меламд не погрозит» (Ibid. B. 1319. L. 35). Не ставя под сомнение служебную добросовестность и благие намерения Балвановича, да, пожалуй, и слова о печати усталости на детских лицах, только вздыхаешь о бедности воображения и психологической косности официальных педагогов, неспособных увидеть себя глазами испуганных еврейских детей. Инспектор словно не понимал, что дети прячутся под стол от него, агента грозящей штрафами и наказаниями власти.
1773
Ibid. B. 1319. L. 3–3 ар. Вот еще один характерный пример нарратива о хедерах, принятого в учебном ведомстве: «…в прошлом году шавельские евреи, оштрафованные за недопущение детей в училище, опять перестали посылать их, начинают носить пейсы, ярмолки, а главное, вовсе не хотят говорить по-русски. …Мы в походе с исправником на хедеры открыли на 3 дозволенных хедера (мы ходили только 2 часа) 4 недозволенных школы больших, при молитвенных домах; учеников в одной из них больше 20,
от 16 до 19 лет… и ни один из них не знает по-русски», – сообщал шавельский (Шавли Ковенской губернии) директор училищ М.В. Фурсов своему коллеге Н.Н. Новикову в августе 1867 года (РО РНБ. Ф. 523. Ед. хр. 946. Л. 22 об. – 23).В понимании директоров, училища не могли перетянуть детей из хедеров прежде всего потому, что в последних дети проводили по обычаю почти весь день, благодаря чему родители избавлялись от немалой доли забот о них [1774] . Занятия же в казенных училищах длились всего два часа, и противопоставить хедерам свой аналог «продленной смены» власти, конечно, были не в состоянии, хотя бы по финансовой причине. В попытке компенсировать эту слабость, администраторы от педагогики не только не возбраняли, но и поощряли растягивание самого курса обучения. Так, ковенский директор училищ И.Я. Шульгин сокрушался о том, что двухлетний курс недостаточен, ибо за этот срок, занимаясь лишь по два часа в день и с длительными перерывами в посещении школы, из-за которых затем приходится возобновлять обучение с азов, «самые даже исправные ученики… едва успевают научиться только механизму русской грамоты». Читавший рапорт инспектор ВУО Траутфеттер назидательно указал Шульгину: «…нигде не сказано, что ученики могут только два года оставаться в народном училище, они должны оставаться, пока они изучают [sic] его (русский язык. – М.Д.) совершенно» [1775] . (Под «совершенным» изучением имелось в виду овладение начатками разговорной речи и письма.) Согласно Траутфеттеру, так и поступали в других дирекциях. Нет худа без добра: второгодничество позволяло одновременно удерживать в сфере влияния казенных училищ большее число учеников.
1774
На эту причину непопулярности казенных училищ еще в 1856 году указывал в своей записке Н.И. Пирогов: Пирогов Н.И. Сочинения. Т. 1. Отд. 3. Стб. 766–768. Спустя десять лет некоторые противники хедерного обучения стали объяснять неудачи казенных училищ происками кагала. См., напр.: Соломон Правдин [Гурвич М.] Еврейский вопрос в его действительном виде // Виленский вестник. 1866. № 174. 17 августа.
1775
LVIA. F. 567. Ap. 21. B. 80. L. 233 (рапорт Шульгина от 23 января 1867 г. и помета Траутфеттера. Неверное употребление глагола в форме настоящего времени показывает, что Траутфеттер, единственный высокопоставленный чиновник ВУО нерусского происхождения, служивший при Корнилове, и сам не овладел «совершенно» русским языком. См. также его письма Корнилову: РО РНБ. Ф. 377. Ед. хр. 1172).
Несмотря на резкое неприятие хедеров и меламедской педагогики, директора не имели идей об усовершенствовании преподавания религиозных предметов в казенных училищах. Возможно, здесь прямо сказывалась пропагандировавшаяся уже Брафманом в Вильне установка: пустить религиозное воспитание на самотек, с тем чтобы в конце концов внушить отвращение к иудаизму самим евреям. Если это и так, то администраторы еще не были готовы полностью отказаться от прежней парадигмы – регламентации и «очищения» иудаизма. Только теперь не вероучение или язык, посредством которого оно постигается, а отдельные элементы обрядности интересовали деятелей школьного направления еврейской политики. Тот же Шульгин с гордостью сообщал, что в Ковно при казенном училище устроен «стараниями смотрителя и учителей молитвенный дом для учеников еврейских народных училищ и евреев – учеников Ковенской гимназии, в котором введено правильное, лучшее, чем во всех прочих синагогах, богослужение при хоровом довольно эстетическом пении», а оно «имеет весьма хорошее влияние на эстетическое образование евреев г. Ковны». Посещение иудейских молебнов за императора и династию высшими чиновниками губернии «вселяет в них (евреев. – М.Д.) убеждение, что русские не относятся враждебно к евреям, а напротив, отдают и еврейской религии принадлежащую ей долю уважения» [1776] . Эстетизация и упорядочение службы, хоровое пение, а нередко и органная музыка являлись составной частью реформы иудаизма в ряде европейских государств. В Российской империи наиболее удачным из немногочисленных на тот момент опытов таких нововведений стала реформированная синагога в Одессе; аналогичное начинание в новой синагоге в Вильне конца 1840-х годов натолкнулось на возмущение традиционалистов [1777] . Описанная Шульгиным практика посещения службы должностными лицами соответствовала принципу имперской веротерпимости. Однако в скором времени реформирование иудейской службы даже по этой осторожной схеме стало вызывать у близко наблюдавших его чиновников учебного ведомства замешательство: обновленное богослужение и сознательная набожность молящихся напоминали им о куда меньшем обрядовом благолепии во многих и многих православных храмах и о невежестве большинства паствы в основах вероучения [1778] .
1776
LVIA. F. 567. Ap. 21. B. 80. L. 232 ap. Хор из учеников казенного училища был устроен и при синагоге в Белостоке (см.: Ibid. L. 129 ap.). В Ковно эти меры были прямо связаны с враждебным отношением местного губернатора Н.М. Муравьева к традиционным обрядовым практикам евреев, включая и те, что резко осуждались маскилами.
1777
Zipperstein S. The Jews of Odessa. P. 56–62; Stanislawski M. Tsar Nicholas I and the Jews. P. 138–139.
1778
Так, в мае 1868 года инспектор ВУО Н.Н. Новиков писал своему бывшему начальнику И.П. Корнилову о посещении раввинского училища: «Пение раввинцев (т. е. учеников училища, которые пели и в Виленской главной синагоге. – М.Д.) произвело особенно сильное впечатление… и не потому, что я большой музыкант в душе, а потому, что они опередили и здешних и ковенских гимназистов. …Музыка раввинцев уже пахнет Мендельсоном и Моцартом. Что нужды, что и у них выбор по преимуществу синагогальный; но их школа и в музыкальном отношении свободнее нашей церкви. И грустно, и завидно мне было слушать, с какою легкостию исполняли раввинцы хоровые фуги… Вот что значит школа, опирающаяся на общественное сочувствие… Наша византийская семинарская музыка есть загубление всякого музыкального вкуса и даже чутья, [a] у них и “Среди долины ровныя” похоже на херувимскую и кажется выше глинкинского “Славься”». Последняя фраза относится к введенному незадолго до этого новшеству в раввинском училище – разучиванию русских народных песен (РО РНБ. Ф. 377. Ед. хр. 948. Л. 30 об. – 31; о репертуаре народных песен, исполнявшихся хором училища, см.: YIVO. Record Group 24. Folder 141. Folio 82; Чериковер И. История Общества для распространения просвещения между евреями в России. С. 73 прим.).
Как и в ряде других случаев, экспериментаторство в еврейском вопросе высвечивало не только комплексы религиозного самосознания православных [1779] . Оно выявляло и глубинную коллизию конфессиональной политики – противоречие между началом государственной веротерпимости (разумеется, ограниченной) и представлением о России как православном сообществе, которое в 1860-е годы приобретало все более отчетливое националистическое звучание.
Завершим анализ директорских отчетов на рубеже 1866 и 1867 годов. Аргументом в пользу более или менее длительного сохранения отдельных еврейских училищ, приводимым наибольшим числом сторонников этого мнения, служила ссылка на успех, который, как им виделось, сопутствовал произведенной в нескольких училищах замене христианских смотрителей и учителей евреями – выпускниками раввинских училищ [1780] . В основе этой меры лежало представление, выражаясь современным языком, о гибридной идентичности просвещенных евреев, сочетающей восприимчивость и близость к русской культуре с еврейским традиционализмом в его «очищенной» версии. В этом пункте директора вторили принципиальным соображениям, изложенным в записке Бессонова 1865 года. Новогрудский директор Дмитриев утверждал, что «смотритель еврей принимает ближе к сердцу дело образования своих единоверцев, и занятия по училищу становятся для него не только формальною или служебною обязанностию, но и нравственною». По словам Балвановича, «русский, как бы он ни был деятелен и энергичен, не может знать интересов еврейского общества, всех нитей, его связующих… не [может] так быть опасен для евреизма, как кончивший курс в раввинском училище». Он ссылался на пример казенного училища в Волковыске, которое при смотрителе «не еврее», с учетом всех достоинств последнего, «находится в совершенной окаменелости относительно числа учеников» [1781] .
1779
Примечательно, что предпринятая, при поддержке ВУО, учителем пения Виленского раввинского училища В. Натансоном попытка получить разрешение на исполнение в синагоге на русском языке нескольких положенных им на музыку псалмов (в полувековой давности переводе Библейского общества) первоначально натолкнулась на возражения в Петербурге. В феврале 1868 года директор Придворной певческой капеллы Н.И. Бахметев заключил: переложения Натансона «так неправильны», что «исполнение их на русском языке вредно для Православной церкви и неминуемо должно развить еще более раскол»; в мае того же года Синод присоединился к этому мнению, которое выдавало страх, что «соблазном» для православных может стать красивое хоровое пение не только в костеле у католиков, но и в синагоге у евреев (хотя секта субботников, на которую, возможно, намекает отзыв Бахметева, образовалась вне какого бы то ни было контакта с иудейской обрядностью) (см.: РГИА. Ф. 733. Оп. 189. Д. 208. Л. 1–1 об., 6–7, 8–8 об., 11–11 об.).
1780
Назначение смотрителями начальных училищ выпускников раввинского училища разрешалось (и, по сути дела, поощрялось) положением Еврейского комитета от 6 октября 1862 года. См.: Георгиевский А.И. Доклад. С. 156–157.
1781
LVIA. F. 567. Ap. 6. B. 1319. L. 5, 29–29 ар.
Итак, доказывали директора, отдельные училища предоставляли более благоприятные условия для переформовки еврейской идентичности, чем возможно создать в общеобразовательных заведениях, где – даже если бы право преподавания там наравне с христианами получили «лица иудейского исповедания» – их влияние на своих единоверцев, в смешанных классах, оказалось бы распыленным. Как кажется, Корнилов, прочитав рапорты этих директоров, был озадачен, если не встревожен столь недвусмысленным и решительным предпочтением пусть образованных, благонадежных (он еще думал так), опытных, но все-таки иудеев – православным. Его ремарка на полях отчета Дмитриева гласит: «Я вовсе не признаю нужным вводить непременным правилом, чтобы везде были евреи смотрителями и учителями, и предоставляю это, главное, ближайшему усмотрению учебного начальства. Важнее всего – нравственная сторона смотрителя, а не его происхождение» [1782] . Корнилов посылал подчиненным сигнал несогласия под видом упрека в чрезмерном усердии к исполнению якобы угаданной воли начальства [1783] . (Не защищайте так уж рьяно учителей-евреев, я и вправду не считаю их незаменимыми.) В сущности, апелляция к универсалистскому идеалу («нравственная сторона» служащего) помогала Корнилову молчаливо обойти – как слишком частные, специфические – требования к профессионализму, которым мог удовлетворять только человек, исповедующий иудаизм. Процитированная ремарка передает амбивалентность позиции высших администраторов ВУО в отношении проблемы отдельного еврейского образования на рубеже 1866 и 1867 годов.
1782
Ibid. B. 1319. L. 5.
1783
Между тем никто из директоров и не связывал замену христиан евреями с каким-либо конкретным распоряжением попечителя. Напротив, действия Корнилова давали основание полагать, что он начинает с подозрением смотреть на учителей-евреев. В начале ноября 1866 года в Ковно он поощрил практикуемое местным учебным начальством назначение в училища русских учителей (см.: Ibid. B. 1317. L. 10 ap.).