Русский край, чужая вера. Этноконфессиональная политика империи в Литве и Белоруссии при Александре II
Шрифт:
О письме Переля дал свое заключение директор раввинского училища Н.И. Собчаков. Он полностью соглашался с тем, что «еврейское чистописание… составляет один из тех учебных предметов, которые наиболее поддерживают существование жаргона». Приверженность евреев своему «шрифту» он считал особенно вредной по той причине, что она способствует овладению немецким языком. Собчаков вспоминал, что еще в 1850-х годах, когда он преподавал русскую словесность в раввинском училище, «многие воспитанники» «записывали еврейскими буквами уроки еврейской истории, читанные покойным преподавателем Тугендгольдом на немецком языке». А сейчас, констатировал он с особой тревогой, «защитники жаргона и отдельной еврейской национальности» ухитрились ввести занятия по еврейскому чистописанию в сменах русской грамотности при некоторых казенных училищах 1-го разряда, а в пансионах для девочек этот предмет «процветает… во всей силе».
Собчаков предлагал запретить обучение еврейскому чистописанию во всех девичьих пансионах, а в казенных училищах допускать такие занятия только на уроках еврейского языка – там, где этот предмет еще сохранился. Смотрителям училищ надлежало вменить в обязанность присматривать за тем, чтобы «воспитанники в школе не писали еврейскими буквами отрывков из книг, написанных жаргоном или чисто немецкою речью». Попечитель ВУО Корнилов не стал делать никаких исключений – циркуляром от 27 октября 1866 года он запретил обучение еврейскому чистописанию во всех подведомственных округу учебных
1742
Ibid. L. 1–2, 6–7.
1743
Венгерова П. Воспоминания. С. 188. Любопытно, что Венгерова относит запрет на обучение еврейскому алфавиту только к «женским школам». Не исключено, что, вопреки циркуляру Корнилова, уроки чистописания в школах для мальчиков удержались в той или иной форме.
При почти одинаковой вере в благотворную силу запрета Перель и чиновники ВУО, как можно предположить, вкладывали разный смысл в понятие «еврейское чистописание». В целом они не преувеличивали значение, которое имел древний алфавит для самосознания евреев в модерную эпоху. В Германии целый ряд изданий на немецком языке, предпринятых еврейскими реформаторами во второй половине XVIII века, включая перевод Библии М. Мендельсона, печатался еврейским алфавитом. Традиционный алфавит не просто облегчал прочтение слов на пока еще только изучаемом языке, но и помогал избежать растворения еврейской идентичности в процессе аккультурации – своей «вещественностью» он словно бы ограждал автономное пространство еврейской культуры [1744] . Русские же чиновники 1860-х годов воспринимали привычку еврейских детей к родному алфавиту почти исключительно как фактор онемечивания российского еврейства. Ученик, благодаря сходству немецкого и идиша записывавший со слуха немецкие слова еврейскими буквами, представлялся им уже более немцем, чем евреем. Любопытно, что сходным образом – но преследуя совсем другие цели – обучение еврейскому письму, как не в меру и не в нужную сторону развивающее детей, осуждали и многие евреи-традиционалисты. Выходец из богатой еврейской семьи Е. Котик, вспоминая свое отрочество в Каменце-Литовском (Гродненская губерния) рубежа 1850–1860-х годов, описывал, как его отец, пылкий хасид, с криком «Немцем уже заделался?» запретил ему брать уроки письма у писаря, щегольски вкраплявшего немецкие словечки в тексты на идише [1745] . О том, что и в миснагедских хедерах мальчиков учили письму бессистемно, если учили вообще, также имеются выразительные мемуарные свидетельства [1746] .
1744
Harshav В. The Meaning of Yiddish. Stanford, 1999. P. 52. До поворота в «еврейской» политике, положившего конец поощрению немецкого языка, маскилы в России пытались перенимать этот германский опыт. Так, в 1856 году учителя Виленского раввинского училища И. Герштейн и З. Минор, обращаясь к попечителю ВУО с ходатайством об издании журнала на древнееврейском языке («Гашахар» – «Заря») и приложения к нему на немецком языке, ссылались на то, что в Германии немецкоязычные журналы для евреев издавались сначала еврейскими буквами (ОПИ ГИМ. Ф. 56. Д. 332. Л. 15 и след.). Именно с таким приложением в начале 1860-х годов в Одеccе А. Цедербаум выпускал газету на древнееврейском «Гамелиц» (Klier J. Imperial Russia’s Jewish Question. P. 103–104). Мемуарное свидетельство о роли немецкоязычного издания Пятикнижия еврейскими буквами в самообразовании маскила см.: Паперна А.И. Из николаевской эпохи // Евреи в России. XIX век. М., 2000. С. 101.
1745
Котик Е. Мои воспоминания / Предисл. и прим. В.А. Дымшица. СПб.; М.; Иерусалим, 2009. С. 213–214.
1746
См., напр.: Aronson Ch. A Jewish Life under the Tsars. The Autobiography of Chaim Aronson, 1825–1888 / Ed. by N. Marsden. Totowa: Allanheld, Osmun Publishers, NJ, 1983. P. 27–28; Паперна А.И. Из николаевской эпохи. С. 57.
Дело для чиновников осложнялось тем, что наряду с классическим, без обозначения гласных звуков, древнееврейским алфавитом евреи использовали для повседневной коммуникации на идише особую версию письменности, для которой существовал и свой шрифт, называвшийся «вайбер-тайтш». Этим шрифтом, к примеру, печатались Библия и молитвенники для женщин. Идишистская письменность основывалась на вокализованной, т. е. с обозначением гласных и дифтонгов (для чего вводились добавочные буквы), и полуфонологической орфографии, которая вкупе с еврейской графикой способствовала тому, что при исключительной открытости к заимствованию из других языков идиш сохранял свою целостность, а его носители – свою идентичность [1747] . Разумеется, процент людей, обученных идишистской письменности, но не одолевших науку чтения на древнееврейском алфавите, был выше для женщин, чем для мужчин.
1747
Harshav B. The Meaning of Yiddish. P. 80–83.
Перель, ратоборствуя против идиша, не приравнивал отмену уроков чистописания к искоренению знания древнееврейского. Напомню, что он писал о «еврейском испорченном… чистописании» – оборот, который подразумевал наличие правильного чистописания. Логичности и связности его посланию явно не хватало, а собственный русский этого обрусителя, увы, прихрамывал, так что не исключено, что он первоначально желал привлечь внимание властей к недостаткам частного обучения еврейских девочек, но, переборщив с инвективами против «жаргона», не устоял перед соблазном сильной формулировки, распространявшей запрет на все учебные заведения. Если это так, то тревога Переля вызывалась главным образом широким употреблением идишистской вокализованной письменности, а не знанием древнееврейских букв как таковых.
Собчаков же интерпретировал предложение по-своему: запретить обучение чистописанию надо прежде всего в женских заведениях потому, что в них это сделать легче, чем в мужских. Запрет, утверждал он, тем более исполним, что «еврейская девушка, по воззрениям талмудистов, не обязана заниматься изучением еврейской библии» [1748] . Но с точки зрения маскилов, выраженной Перелем, именно неумение большинства женщин читать древнееврейские тексты по правилам Масоры делало их активными пользователями
вредной для аккультурации идишистской письменности (так, упомянутый выше писарь, к которому повадился тайком ходить Е. Котик, был приглашен для обучения именно девочек). Тот факт, что традиционалисты считали письмо на идише, напротив, источником угрозы секуляризации и германизации, не смягчал маскильского неприятия этого рода грамотности. Первым она казалась слишком «светской», вторым – безнадежно местечковой. Проще говоря, специфически «женская» еврейская грамотность составляла в глазах и маскилов, и их противников в еврейской среде проблему, сложность которой бюрократы не сразу уловили.1748
LVIA. F. 567. Ap. 6. B. 1266. L. 2.
Спустя некоторое время руководство ВУО хотя бы отчасти уяснило взаимосвязь между женской грамотностью и живучестью «жаргона». Готовя в начале 1868 года, незадолго до своей отставки, отчет об управлении ВУО в 1867-м, Корнилов включил в один из черновых вариантов рассуждение (явно записанное с чужих слов) об одном из факторов, препятствующих усвоению русского языка: «По своему значению в мелочной еврейской торговле еврейский жаргон… будет еще долгое время в употреблении… Жаргон поддерживается еврейскою скорописью, которая распространена повсюду между евреями, особенно же между еврейками, предпочтительно занимающимися мелкою торговлею» [1749] . Не обнаружив никакого интереса к собственно лингвистическим функциям «еврейской скорописи», Корнилов объяснял ее популярность посредством социального стереотипа: мелкая торговля считалась одним из «паразитических» занятий евреев, успех в котором якобы обеспечивался их обособленностью от христиан. Евреи, следовательно, потому держались за «жаргон», что он позволял им делать гешефт. Помещенный в такой контекст, вопрос об идише и идишистском письме возвращал бюрократов к тогда уже порядком затасканной идее о том, что социальная «полезность» той или иной группы еврейского населения измеряется степенью ее знакомства с русским языком.
1749
РГИА. Ф. 970. Оп. 1. Д. 103. Л. 45–46. Судя по сохранившимся черновым заметкам, Корнилов при составлении отчета совещался с Брафманом.
Вряд ли можно сомневаться в том, что бюрократический дебют Брафмана в Вильне в 1866 году привнес новую, и очень резкую, ноту в размышления и суждения виленских чиновников о еврейском вопросе. Однако свет не сошелся клином на Брафмане. При всей «доходчивости» его доводов он не мог за короткий срок развернуть администраторов ВУО в другое русло образовательной политики, восстановить их против самого принципа отдельного образования евреев. Так, Корнилов готов был согласиться с тем, что религиозным предметам не место в программе еврейских училищ. Труднее было разуверить его в пользе отдельных училищ как инструмента насаждения русского языка, как и в том, что учитель из образованных евреев больше русского способен расположить к себе и просветить единоверцев. Одновременно с распоряжением прекратить преподавание религиозных предметов в училищах Витебской и Могилевской губерний он подтвердил, что муравьевские циркуляры 1864 и 1865 годов об обязательном, под угрозой штрафа, обучении еврейских мальчиков русской грамоте остаются в полной силе. Повторяя ошибку Бессонова, который в 1865 году обжегся на сотрудничестве с виленской полицией в этом деле, Корнилов требовал от подчиненных составить и передать губернаторам списки мальчиков, «обязанных» посещать училища, и вести строгий учет посещаемости [1750] .
1750
LVIA. F. 567. Ap. 6. B. 1266. L. 12. Из рапорта помощника попечителя Серно-Соловьевича от декабря 1866 года видно, к чему привело корниловское указание в городах этих губерний: в училища «явилось от 400 [до] 800 мальчиков; так как принять всех их в училище не было возможности, то на сем основании не было возможности и подвергать родителей их штрафу» (LVIA. F. 567. Ap. 6. B. 1319. L. 14).
Учесть надо и то, что, критикуя уваровскую модель еврейского образования, Брафман задевал институциональные, корпоративные интересы ведомства народного просвещения. Чиновники ВУО могли отводить душу, выслушивая его откровения о кознях кагала вообще, но когда выяснялось, что, согласно этой логике, казенные училища давно превратились в придатки этого самого кагала, желание противоречить возникало само собой. В феврале 1867-го, спустя полгода после появления Брафмана в Вильне, новый редактор «Виленского вестника» Де Пуле (остановивший поток юдофобской риторики в газете, но все-таки сам называвший Брафмана «пребывающим в православии жидом») сообщал Бессонову: «Брафмана, как псевдо-апостола православия, пускают на травлю евреев. Все негодное в равв[инском] училище (учащее и учащееся) бежит к нему, жалуется и сплетничает; сплетни переходят к кинокефалу (Корнилову. – М.Д.). Даже Собчаков выходит из себя» [1751] . Директор раввинского училища Собчаков, как мы увидим вскоре, отнюдь не был энтузиастом отдельной системы образования, считая ее в лучшем случае паллиативом, но даже он принимал брафмановские разоблачения отчасти на свой счет.
1751
ОПИ ГИМ. Ф. 56. Д. 515 (письмо от 18 февраля 1867 г.).
Влияние Брафмана на первых порах сказывалось не столько в принятии к исполнению его задумок, сколько в усвоении местным чиновничеством самой схемы объяснения еврейской «обособленности». Руководство ВУО наглядно проявило такую восприимчивость в весьма неприятном для себя эпизоде – разборе поступившей министру народного просвещения Д.А. Толстому серии жалоб на Собчакова. Переписка по этому поводу между Вильной и Петербургом касалась не только конкретных обстоятельств дела, но и общих оснований образовательной политики.
Три жалобы на директора раввинского училища поступили в течение августа – сентября 1866 года. Раввинское училище нередко навлекало на себя недовольство в еврейской среде, но по большей части его ругали евреи-традиционалисты, возмущавшиеся секулярным духом преподавания. Названные же жалобы по своему общему настрою стали отражением маскильских взглядов: Собчаков объявлялся врагом и разрушителем почтенного учебного заведения, которое принесло столько пользы евреям. Первые две жалобы (под первой значится вымышленное имя, вторая подана анонимно от лица группы жителей Вильны) написаны на русском языке одним и тем же почерком, в тексте немало орфографических и грамматических ошибок. В стремлении уязвить Собчакова жалобщики доказывали его политическую неблагонадежность. Его юдофобия («…он, по-видимому, одобряет мнения Юстинианова кодекса, называя евреев проклятою сектою, приписывая нам эпитет жидов… Трудно передать ту степень презрения, которую он чувствует к нашему еврейскому молодежу») связывалась не с чем иным, как с затаенной симпатией к полякам. Подтвердить весомыми фактами обвинение в полонофильстве жалобщикам не удалось [1752] .
1752
РГИА. Ф. 733. Оп. 189. Д. 157. Л. 3–7, цитата – л. 6 об.