Русский край, чужая вера. Этноконфессиональная политика империи в Литве и Белоруссии при Александре II
Шрифт:
Как известно, Брафман изображал кагал (орган еврейского самоуправления, упраздненный государством в 1844 году) неистребимым и вездесущим учреждением – сокровенной сутью социального бытия евреев, а потому и первопричиной всех пороков еврейства. Опираясь на Талмуд, кагал будто бы держал под контролем всё и вся в еврейской жизни и распространял свое влияние далеко за ее пределы [1725] . Воззрения Брафмана хорошо исследованы в контексте российской юдофобии, однако связи «кагаломании» с идиомами русификации, с одной стороны, и с европейской традицией дискредитации иудаизма, с другой, реже обращают на себя внимание историков. Брафман создавал свой нарратив о кагале в тесном сотрудничестве все с тем же «педагогическим кружком» в Вильне [1726] . Члены кружка, как мне уже приходилось доказывать, культивировали популистское представление о русификации как орудии против корыстных, ретроградных и подрывных элит, препятствующих встрече реформирующей российской власти с народной «массой». В основу «Книги кагала», где обличалась «талмудическая аристократия», положены те самые эмансипаторские, антиэлитистские клише, которые до этого уже использовались, например, в кампании против польских «панов» и католического духовенства. Слабое знакомство русских чиновников с еврейскими реалиями делало для них популистскую конспирологию Брафмана особенно правдоподобной и захватывающей. Об этой особенности «Книги кагала» удачно выразился Э. Левин, секретарь влиятельного петербургского коммерсанта, мецената и штадлана барона Е.Г. Гинцбурга:
1725
О брафмановском мифе кагала см.: Klier J. Imperial Russia’s Jewish Question. P. 263–283; Эльяшевич Д.А. Правительственная политика и еврейская печать в России. C. 289–300; Петровский-Штерн Й. Евреи в русской армии. С. 302–305. Интересные наблюдения о ранней циркуляции в русской журналистике идей, развитых впоследствии Брафманом, см.: Вайскопф М. Покрывало Моисея. С. 271–272.
1726
О симпатиях «педагогического кружка» к Брафману см., напр., упоминания в письмах
Изложенные в ней обвинения составляют смесь лжи и правды, так искусно между собою сплетенных, что даже не всякий еврей сумеет их распутать. …Брафман выступает в этом сочинении не как враг евреев, а, напротив, как друг бедной народной массы, как защитник неимущих классов против богатых, плебеев, как он выражается, против патрициев, а это придает большую силу его филиппике и свидетельствует некоторым образом о чистоте его намерений. …Он нападает не прямо на религию или злоупотребления отдельных лиц, а, становясь на почву социальную и экономическую, старается очернить и подкопать всю организацию еврейских обществ и все вообще еврейские учреждения [1727] .
1727
YIVO. Record Groups 80–89. File 756. F. 63532–63533 (письмо Левина Гинцбургу от 12 апреля 1870 г.).
В Вильне Брафман был назначен членом учрежденной К.П. Кауфманом в июле 1866 года специальной комиссии «о преобразовании управления евреями» при генерал-губернаторе, под председательством чиновника по особым поручениям В.А. Тарасова. В Комиссию вошли также тогдашний директор раввинского училища Н.И. Собчаков и несколько русофильски настроенных маскилов: литератор Л.О. Леванда, педагоги А. Воль и (позднее) И. Герштейн. Перед этим созданным ad hoc учреждением (как и перед образованной полугодом ранее Ревизионной комиссией по делам римско-католического духовенства) ставилась, по сути дела, законотворческая задача: пересмотреть существующее законодательство о евреях и спроектировать необходимые поправки. Не что иное как поданная самим Брафманом виленскому начальству записка и послужила толчком к созданию комиссии. Он рекомендовал основать общество православного миссионерства среди евреев, а для успеха его деятельности разрешить «не желающих креститься [евреев] переселять на свободные земли внутрь России, на их собственный счет» – ввести, так сказать, принудительный пропуск за черту оседлости [1728] . В Комиссии, однако, в отличие от «педагогического кружка», авторитет Брафмана в качестве знатока еврейской жизни вовсе не признавался бесспорным; его разногласия с маскилами лишь углублялись по мере развертывания дебатов, а предложение форсировать массовое крещение евреев не восприняли всерьез и бюрократы. Поэтому Брафман попытался подступиться к чаемому им преобразованию еврейства с другой стороны.
1728
LVIA. F. 378. BS. 1866. B. 194. L. 1–2 (отношение Кауфмана В.А. Тарасову, назначенному председателем комиссии, от 29 июля 1866 г.). Показательно, что сам Брафман, оправдывая подачу им, безвестным тогда семинарским учителем, записки с такими размашистыми предложениями, ссылался на «слух о назначении Комитета по еврейскому вопросу» (Ibid. L. 1).
Первая же его инициатива в комиссии косвенно отразилась на судьбе отдельных еврейских школ. В сентябре 1866 года он предложил план административного соединения евреев с христианами в городах и местечках (штетлах). Председатель комиссии В.А. Тарасов расширил постановку проблемы, указав на то, что в действительности множество евреев, номинально числящихся мещанами, проживает в селах: «Эти-то последние более других эксплоатируют труд земледельца-христианина, и против их преимущественно восстает общественное мнение». И именно Тарасов предложил приписать всех таких евреев, за вычетом принадлежащих к купеческому сословию, к составу ближайших сельских обществ: «Если не нравственное чувство, то общность интересов и страх силы мирской власти послужат к обузданию страсти наживаться… на счет бедняка-земледельца» [1729] . Спустя год, в августе 1867-го, генерал-губернатор Э.Т. Баранов, развивая идею Брафмана и Тарасова, издал известный в историографии циркуляр, резко осуждавший любые формы еврейского «кагального» самоуправления и предлагавший включить всех евреев, проживающих в местечках и крестьянских селениях, в состав волости, без наделения землей. Еще через два года, в 1869-м, разработанный на этой основе подробный проект Брафмана был подвергнут ожесточенной критике на совещании комиссии с еврейскими депутатами и отклонен [1730] . Целью Брафмана, как можно догадываться, являлась некая «шоковая» интеграция евреев: поставленные под «постоянный и беспощадный надзор» сельских сходов и старост, они были бы вынуждены заняться «производительным» трудом в качестве батраков и тем самым, по логике Брафмана, перевоспитаться в достойных русских подданных [1731] . Не касаясь здесь психологических побуждений к столь авантюристическому и жестокому эксперименту, надо отметить, что Брафман действительно думал об интеграции еврейского населения, хотя и ценой отказа евреев от культурной самобытности, а возможно, и от самой религии. А заинтересованные в его плане бюрократы надеялись, скорее, на неопределенно долгую консервацию нового подчиненного положения евреев внутри крестьянских волостей. Иными словами, план Брафмана мог прочитываться как в интеграционистском, так и сегрегационистском ключе.
1729
LVIA. F. 378. BS. 1869. B. 40. L. 118–120.
1730
Klier J. Imperial Russia’s Jewish Question. P. 173–181; Nathans B. Beyond the Pale. P. 174–180; Западные окраины Российской империи. С. 323–324. Подлинник проекта 1869 года см. в: LVIA. F. 378. BS. 1869. B. 40. L. 350 и след. Хотя история разработки проекта не раз рассматривалась в историографии, роль некоторых ее участников из бюрократии остается не вполне ясной. В частности, требуют специального объяснения позиция и мотивы Баранова, механизм принятия решения, воплотившегося в циркуляре 1867 года. Баранов мало вникал в специальные проблемы управления краем, а в еврейском вопросе вовсе не имел административного опыта. В то же время, будучи влиятельным сановником, он мог рассматриваться предприимчивыми советниками вроде Брафмана как идеальный «промоутер» предложений и проектов в Петербурге. Следует учесть, что приписка евреев к волостям, о которой циркуляр виленского генерал-губернатора возвещал как о деле почти решенном применительно ко всем местностям проживания евреев, противоречила традиционной установке властей на изоляцию евреев от крестьянского сословия. В этом смысле барановский циркуляр был радикальной ревизией одного из табу еврейской политики.
1731
LVIA. F. 378. BS. 1869. B. 40. L. 367. Еще в первой записке Брафмана, поданной виленским властям летом 1866 года, батрачество преподносится одним из вернейших способов интеграции. Он предлагал узаконить такое положение, при котором еврей, «прослуживший 5 лет батраком у сельского обывателя и получивший от местного общественного управления свидетельство о хорошем поведении и трудолюбии», получал право на наделение землей, «при всех тех льготах и пособиях, которыми пользовались евреи землевладельцы до настоящего времени» (YIVO. Record Groups 80–89. File 756. Folio 63462 – копия записки).
Предложенное Брафманом административное слияние означало, в частности, ликвидацию всех еще остававшихся автономных порядков еврейского самоуправления, включая специальное налогообложение (свечной сбор), за счет которого содержалась система отдельного еврейского образования. Поэтому начало обсуждения этого плана в Вильне в 1866 году нижестоящие чиновники Виленского учебного округа и учителя еврейских училищ восприняли как сигнал о непрочности системы. Брафман, со своей стороны, не жалел усилий на полемику со сторонниками специальных еврейских школ. Эти заведения, по его мнению, самим своим существованием способствовали сепаратизму и «талмудической пропаганде», под которой понималось искусство уклонения от интеграции с окружающим христианским населением. Главной мишенью критики Брафман избрал раввинское училище, где именно в тот период предприняли попытку перейти на русский язык в преподавании не только Танаха, но и трактатов из Талмуда. Еще в 1864 году, вскоре после знакомства с новым попечителем ВУО И.П. Корниловым, Брафман внушал ему: «…еврей невежа лучше и безопаснее, чем еврей образованный, оставшийся в иудаизме систематическом, осмысленном». Этот последний «в глубине души отвергает всякую религию и не признает талмуда, но, в видах сохранения еврейской национальности и чтобы не расстроить общества, в котором занимает выгодное положение, делается по расчету красноречивым защитником и представителем иудаизма. В училище он преподает талмуд в форме, по возможности, привлекательной, осмысленной» [1732] .
1732
Корнилов И.П. Русское дело в Северо-Западном крае. С. 250–251 (отношение Корнилова Муравьеву [от 12 октября 1864 г.]; опубликовано с неверно указанной датой. Точная датировка восстановлена Д. Сталюнасом: Staliunas D. Making Russians. P. 228, 390 note 180). Утверждение, будто выпускники раввинского училища занимали «выгодное положение» в еврейском обществе, опровергалось многими фактами, но брафмановский миф о кагале «снимал» и не такие противоречия.
С этой точки зрения традиционалисты (миснагеды) с их ешивами и хедерами менее опасны для дела обрусения еврев, чем овладевшие русской речью маскилы. Последние, по Брафману, представляли собой одно из воплощений «талмудической» элиты. Под личиной преданности властям они разрабатывали новую стратагему обособления своих единоверцев от внешнего мира. В январе 1867 года Брафман представил в Комиссию Тарасова план «реформы просвещения евреев», предлагавший все учебные заведения в России «сделать доступными для евреев всех классов и званий», а «отдельные мужские учебные заведения для евреев» закрыть [1733] .
1733
LVIA. F. 378. BS. 1869. B. 40. L. 162 (протокол заседания Комиссии от 14 января 1867 г.). Оценивая, насколько это предложение могло быть направлено на интеграцию евреев, надо помнить, что в тот момент Брафман еще не перестал считать обращение евреев в православие достижимой целью правительства.
Тем самым Брафман отбрасывал ни много ни мало весь восходящий к Уварову проект усовершенствования религиозного образования и воспитания евреев. Для него этот замысел был не анахроничным, как могли думать в 1860-х годах многие из маскилов, а изначально ошибочным по самой сути. Участие государства в преподавании иудейской веры в какой бы то ни было
форме могло принести России только вред. Неважно, что в начальных училищах не проходили Талмуд, – любой еврейский предмет содержал в себе заразу «талмудизма». Помимо закрытия всех отдельных начальных училищ, Брафман предлагал исключить религиозные предметы из программы еврейских женских пансионов и предостерегал от допущения преподавания иудейского закона в гимназиях.Программа Брафмана не была продуктом некоей экстраординарной юдофобии. В сравнительно-историческом контексте его идеи обнаруживают сходство с уже описанными выше приемами дискредитации иудаизма в некоторых европейских государствах (в частности, Пруссии и Австрии) первой половины XIX века, которые М. Мейер характеризует как «поощрение распада иудаизма через внутреннее загнивание» [1734] . Любые попытки «упорядочения» и «очищения» иудейской религиозности, и в первую очередь через систему образования, Брафман связывал с происками изощренной и корыстолюбивой элиты. По его мысли, следовало «помочь» евреям довести талмудические толкования до полного абсурда, не внося никаких усовершенствований в традиционное изучение Талмуда. Брафман был уверен, что публикация русского перевода полного текста Талмуда, «во всем его сумбуре», выставит иудаизм на посмешище (напротив, «систематический, облеченный в осмысленное учение выбор из талмуда – переводить не следует») [1735] . Руководители ВУО прислушались к этому совету. Первоначально они требовали точного перевода талмудических трактатов, чтобы убедить евреев в том, что смена языка не влияет на суть веры. А после рекомендаций Брафмана они стали пристально следить за тем, чтобы переводчики не опускали наиболее – как виделось стороннему читателю, неиудею – алогичных или физиологически откровенных, скандализирующих фрагментов [1736] .
1734
Meyer М. Response to Modernity. P. 104.
1735
Корнилов И.П. Русское дело в Северо-Западном крае. С. 251.
1736
Так, незадолго до своей отставки Корнилов, рассматривая в своем отчете об управлении ВУО за 1867 год вопрос о переводе на русский язык иудейских текстов, выразил несогласие с маскильским подходом (типичным для Хаскалы в Германии) – «при переводе избегать мест, относящихся к исполнению чисто внешних обрядов в обычной, мелочной жизни, так как те только своею мертвою формальностию, напрасно стесняя человека, не удовлетворяют религиозных стремлений, превращают частную жизнь человека в непрерывный внешний церемониал, лишенный внутреннего религиозного содержания». Корнилов выступал за полный и точный даже в мелочах перевод, выставляя главным доводом необходимость «убедить массу еврейского населения, что с переводом еврейских книг на русский язык еврейская богословская литература не понесет ущерба ни на одну йоту» (РГИА. Ф. 970. Оп. 1. Д. 103. Л. 9 об. – 10). Однако он умолчал о том, что его ближайший советник Брафман отстаивает полные переводы по совершенно иной причине. Эта недомолвка была не просто мелкой хитростью бюрократа. В ней запечатлелось колебание властей между двумя парадигмами «еврейской» политики: регламентацией иудаизма как полноценного (хотя и «иностранного») исповедания и дискредитацией его как опасной для государства секты. Или в других терминах – между попыткой нейтрализовать религиозный «фанатизм» евреев и намерением сделать его невыносимым для них самих.
Через год после отставки Корнилова его единомышленник В.П. Кулин сообщал бывшему начальнику, что местный цензор удалил из выполненного А. Волем русского перевода талмудического трактата о разводах Гитин один фрагмент, «охраняя чувство благопристойности» (саркастически цитировал Кулин цензора). В других письмах того же времени Кулин с пренебрежением отзывался о еврейских обычаях, так что логично предположить, что сожалеть об удаленном фрагменте его заставляла надежда на дискредитацию иудаизма, а не забота о букве иудейского закона (РО РНБ. Ф. 377. Ед. хр. 836. Л. 12 об., 15 об. – письмо от 5 июля 1869 г.).
Согласие или хотя бы благожелательное внимание виленских чиновников к рекомендациям Брафмана свидетельствовало о назревающем кризисе прежнего интеграционистского курса. Брафману удалось артикулировать смутные тревоги, уже в течение какого-то времени одолевавшие бюрократов, найти удобную, обобщенную формулу для объявления недоверия к разным группам еврейского населения. В его аргументах лидеры ВУО нашли новое оправдание своему скепсису насчет еврейских предметов в казенных училищах. Уже в марте 1866 года устным распоряжением попечителя Корнилова в еврейских училищах наиболее отдаленных от Вильны губерний – Могилевской и Витебской – было вовсе прекращено преподавание религиозных предметов; в других губерниях Корнилов поощрял сокращение объема занятий Танахом и древнееврейским языком [1737] .
1737
LVIA F. 567. Ap. 6. B. 1266. L. 12 (копия отношения Серно-Соловьевича Витебскому директору училищ от 11 марта 1866 г.); B. 1319. L. 36–36 ap. (рапорт Балвановича из Гродно от 15 декабря 1866 г.). На Могилевскую и Витебскую губернии приходилось 17 казенных училищ 1-го разряда против 21 в остальных четырех губерниях Виленского учебного округа. К слову сказать, в одном из них, в Мстиславле Могилевской губернии, уже накануне его закрытия в соответствии с условиями реформы 1873 года, с упоением осваивал начатки русской речи юный С. Дубнов, куда менее охотно занимавшийся в ешиве своего дедушки; причем в его случае еврейские предметы, сохранись они в программе училищ Могилевской губернии, вряд ли усилили бы доверие обучаемого к учебному заведению (см.: Дубнов С.М. Книга жизни. Воспоминания и размышления: Материалы для истории моего времени. СПб.: Петербургское востоковедение, 1998. С. 49–51).
Едва ли случайно откровения Брафмана в комиссии Тарасова насчет «талмудического» самообособления евреев совпали по времени с попытками виленских властей ограничить сферу употребления идиша, или, по тогдашнему пренебрежительному выражению, «еврейского жаргона» [1738] . Лишь недавно историкам стало известно о шапкозакидательском плане, который вынашивал летом 1866 года К.П. Кауфман: запретить в Северо-Западном крае издание каких бы то ни было произведений и текстов на идише [1739] . Приготовления к этому мероприятию, возможные последствия которого нетрудно себе вообразить, прекратились с отставкой Кауфмана в октябре того же года. Но, пожалуй, еще более показательным для намечавшихся в 1866 году сдвигов в еврейской политике в Вильне стал другой, не столь фронтальный, «подкоп» под идиш. В своем растущем неприятии «еврейского жаргона» виленская администрация имела союзников в лице не только Брафмана (который, строго говоря, не призывал сосредоточиться на языковых запретах, считая лингвистическую изоляцию евреев производной от более глубоких – в его конспирологическом понимании – факторов) или юдофобски настроенных русских публицистов, чьи опусы именно в 1866 году привечались на страницах «Виленского вестника» [1740] , но и маскилов. Как известно, маскилы в своем взаимодействии с властями, каким бы тесным оно временами ни становилось, не отказывались от собственного понимания блага единоверцев и старались нужным образом направить или скорректировать правительственные меры. Но случалось и так, что их предложения прочитывались в кабинетах бюрократов существенно иначе, чем было задумано. Один из таких эпизодов имел место и в виленской кампании против идиша.
1738
В описываемый период у идиша не было решительных защитников среди аккультурировавшихся евреев, за исключением нескольких литераторов, писавших для еврейского простонародья. Маскилы враждебно относились к идишу, считая его одним из главных препятствий к аккультурации своих единоплеменников. То, что идиш обречен в будущем зачахнуть, было общим местом в маскильском дискурсе, и сам термин «жаргон» еще далеко не приобрел той альтернативной, сочувственной, коннотации, которая появится в массовой печати на идише в начале ХХ век (см.: Чериковер И. История Общества для распространения просвещения евреев в России. С. 109–123; Klier J. Imperial Russia’s Jewish Question. P. 249–254; Эльяшевич Д.А. Правительственная политика и еврейская печать в России. С. 435–445; Stein S.A. Making Jews Modern. P. 40–44; Staliunas D. Making Russians. P. 210–215). Имперская же власть и ее агенты, и ранее не симпатизировавшие «жаргону», с середины 1860-х забили тревогу о роли идиша в том, что виделось им германизацией евреев в России. Как бы то ни было, в качестве разговорного языка массы еврейского населения идиш находился вне конкуренции, и считаться с этим приходилось и маскилам, и русификаторам-бюрократам. К примеру, сменивший Бессонова на посту директора Виленского раввинского училища Н.И. Собчаков, инспектируя в 1867 году начальные еврейские школы в Вильне, указывал, что «при объяснении мальчикам русских слов нужно предпочитать жаргон немецкому языку» (LVIA. F. 577. Ap. 1. B. 14. L. 27 – отчет о состоянии еврейской школы грамотности № 2 г. Вильны за 1867 г.). «Жаргон» расценивался как жалкий плод беспорядочных заимствований и коверканий слов других языков, но в новой этнополитической ситуации он оказался предпочтительнее немецкого языка, об усвоении которого евреями МНП так пеклось в 1840–1850-х годах.
1739
Staliunas D. Making Russians. P. 212–214; Долбилов М. Превратности кириллизации. С. 285–286. О резком осуждении Брафманом (в его качестве цензора) идишистской массовой печати см.: Эльяшевич Д.А. Правительственная политика и еврейская печать в России. С. 443–444.
1740
См., напр., параноидальные рассуждения о распространении «жаргона» усилиями «еврейско-немецкой пропаганды»: К-вский К. К вопросу о евреях в Западнорусском крае // Виленский вестник. 1866. 12 мая. № 99. С. 3–4.
В начале октября 1866 года (как раз в те дни Кауфман был смещен с должности генерал-губернатора) содержатель 4-классного пансиона «для девиц Моисеевой веры» С. Перель обратился к попечителю ВУО И.П. Корнилову с предложением: «запретить во всех еврейских учебных заведениях обучать еврейскому испорченному с арабскими и турецкими буквами чистописанию», дабы «будущее поколение избавить от ненавистного жаргона», заменив его русским как «языком материнским». Личный педагогический опыт убеждал Переля в том, что «жаргон» не поддается вытеснению русским за годы школьного обучения: «Дети, несмотря на то, что я все меры принимаю к тому, чтобы приохотить их к разговору по-русски… составляя им различные занимательные беседы на этом языке… при малейшем удобном случае делают свое, говорят по-еврейски, даже и эти беседы ведут по-еврейски». С этой точки зрения, не следует стыдиться насилия в языковой политике: еврею, «как младенцу, нужно навязать все доброе путем механическим, которое хотя сначала не понравится, но зато впоследствии, как увидит хорошие результаты, полюбит его, а полюбит язык, полюбит и народ…». Именно такую метаморфозу, по словам Переля, претерпело отношение евреев к немецкому языку, который он начал преподавать в своем училище еще в 1830-х годах. Нынешние его ученицы хорошо успевают в немецком, но теперь, заключал он, настало новое время, требующее привить им любовь к русскому языку [1741] .
1741
LVIA. F. 567. Ap. 6. B. 1266. L. 3–3 ap.