Русский край, чужая вера. Этноконфессиональная политика империи в Литве и Белоруссии при Александре II
Шрифт:
На местных агентов власти возлагалась замысловатая миссия, несколько напоминавшая роль администрации в первый период подготовки освобождения крестьян, в 1857–1858 годах, когда прошения дворянства о созыве губернских комитетов приходилось инспирировать, сохраняя видимость добровольности реформаторского почина. Параллель не случайна: и крестьянская реформа, и введение русскоязычной службы репрезентировались в «сценарии власти» Александра II как благодеяние монарха ущемленным в гражданских правах подданным [1843] . Но если в конце 1850-х монархия приглашала высшее сословие заняться улучшением жребия крестьянства без участия самих крестьян и встретила отклик в меньшинстве сословия, то в настоящем случае инициатива ожидалась от паствы, тогда как духовенство мыслилось скорее аналогом упорствующего дворянского большинства:
1843
В дальнейшем виленская администрация апеллировала к образу Царя-Освободителя в попытке нейтрализовать сопротивление многих католических священников нововведению. Так, в августе 1870 года священникам, опасавшимся посягательств на сущность и дух веры, через прелата П. Жилинского внушалось, что государь, «даровавший миллионам своих подданных личную свободу, не желает стеснять и свободу их совести» (РГИА. Ф. 821. Оп. 125. Д. 279. Л. 80–80 об.).
[Необходимо, чтобы] инициатива употребления языка русского исходила или от духовенства, или же от самих прихожан. …Нельзя надеяться, чтобы римско-католическое духовенство повсеместно, без постороннего
1844
Там же. Д. 277. Л. 129–133 об. (доклад Сиверса Тимашеву от 19 января 1870 г.).
Какими именно способами следует «вызывать инициативу», в докладе не разъяснялось. Отсутствие таких инструкций стало, возможно, результатом завышенных надежд на благодарный отклик прихожан. Судя по всему, Сиверс и его эксперты имели довольно туманное представление о том, как вообще будет происходить самый контакт светского чиновника с довольно значительной массой населения, их собеседование по столь важному церковному вопросу. Пытаясь хоть как-то конкретизировать рассуждения об инициативе паствы, Сиверс назвал условием введения русского языка желание большинства прихожан «слушать на сем языке молитвы и проповеди», – так отозвалась прежняя идея об определении по приходам преобладающего языка. Большинство, пожелавшее русскоязычной службы, должно было «ходатайствовать о сем чрез местные гражданские власти», т. е. в обход священника, если тот сопротивлялся нововведению [1845] . Но каким образом имеющимися у администрации легальными средствами удостоверить и зафиксировать желание большинства прихожан? Собрание католического прихода – как и православного – не имело никакого административного значения в системе светского управления, его постановления не могли иметь юридической силы. МВД, конечно, могло полагаться на соответствующие постановления волостных сходов, благо крестьяне составляли численное большинство во многих приходах, но в формулировках доклада это не отразилось [1846] .
1845
Там же. Л. 134.
1846
В частной беседе с А.М. Гезеном Сиверс говорил, что министерство «дает инструкции своим агентам побуждать крестьян, чтобы они сами просили о введении русского языка» (ОР РГБ. Ф. 120. К. 20. Ед. хр. 1. Л. 120–120 об. – копия письма Гезена Каткову от 18 марта [1870 г.]).
Трудно предположить, чтобы Сиверс и его начальник Тимашев намеревались таким образом запутать местных исполнителей высочайшего повеления 25 декабря 1869 года. Расплывчатость руководящих указаний МВД имела отношение к объективной ограниченности легальных управленческих практик в империи, к узости каналов коммуникации между бюрократией и населением – тем более если предметом коммуникации являлась проблема из сферы католической религиозности, с которой бюрократия была знакома весьма поверхностно.
Одним из внутренних факторов, значительно повлиявших на реализацию указа 25 декабря 1869 года, стало расхождение между идеологемой русскоязычной службы как монаршего дара и бюрократическим праксисом. Один только порядок объявления указа уже вызвал разочарование у энтузиастов русификации неправославных исповеданий. А.М. Гезен, активно участвовавший в подготовке этой меры, сетовал в марте 1870 года на свое начальство в МВД: «…государь разрешил всем иноверцам употреблять русский язык; а администрация требует для этого предварительных ходатайств и таким образом не облегчает, но затрудняет осуществление Высочайшей милости! Кроме того, эта милость объявлена только в Западном крае, а во всей остальной России, следовательно, должен оставаться в неприкосновенности язык польский!» Тогда же он возмущался тем, что МВД затягивает публикацию высочайшего повеления в «Правительственном вестнике» [1847] . (Катков разовьет эту тему на страницах «Московских ведомостей» [1848] .)
1847
Там же. Л. 118, 120 об. (копии писем Гезена Каткову от 11 и 18 марта 1870 г.).
1848
В частности, он, как ранее Батюшков и позднее Бартенев (см. прим. 31 к данной главе), намекал на связь этой процедуры «вызова» прошений с подрывными для самодержавия политическими принципами: «…при обстоятельствах, в каких Западный край находится, невозможно вопрос подобного рода делать предметом странного плебисцита, отдающего населения в руки злонамеренной партии» (Московские ведомости. 1870. № 140. 1 июля. С. 2).
Лояльный подданный и исполнительный чиновник, но в то же время ревностный католик, Гезен, кажется, не допускал, что после указа 25 декабря 1869 года правители империи могут сохранять в отношении его единоверцев прежние предубеждения. Он считал римский католицизм вероисповеданием, совершенно совместимым с имперским строем, а проблему политической неблагонадежности польского духовенства предлагал решить посредством вызова клириков из южнославянских земель. Однако этот оптимистический взгляд на «католический вопрос» оставался исключением, если не диковиной, в бюрократической среде. В административных предосторожностях, которыми сопровождалось объявление указа, сочетались прагматическая оценка риска конфликта с духовенством и расхожий страх «ксендзовской интриги». Причем опасения бюрократов были взаимоисключающими: их тревожило и сопротивление клира внедрению русского языка в молитву, требы и проповедь, и использование тем же клиром русскоязычной религиозной литературы для пресловутого католического прозелитизма по всей России. Первая угроза была гораздо более реальной, чем вторая, но обе в равной степени, в качестве фобий бюрократического сознания, препятствовали преданию указа 25 декабря 1869 года широкой гласности [1849] .
1849
По сведениям Гезена, у ряда чиновников ДДДИИ (а, возможно, как намекает письмо, и у самого директора Сиверса) имелась на этот счет также следующая специфическая оговорка: «…если бы просто объявить разрешение всем иноверцам употреблять русский язык, то, пожалуй, кое-где и лютеране вздумали бы воспользоваться этим разрешением, а тогда пострадал бы немецкий язык» (ОР РГБ. Ф. 120. К. 7. Ед. хр. 33. Л. 120 об.). В этом суждении отразился традиционный легитимистский взгляд на остзейских немцев как опору престола, который именно тогда горячо оспаривали русские националисты («Окраины России» Ю.Ф. Самарина и др.). Согласно логике приведенного Гезеном суждения, введение русского языка в лютеранское богослужение даже в ответ на добровольные прошения могло бы повредить отношениям между властями и остзейской элитой.
Непоследовательность администрации иногда принимала курьезную форму. На экземпляре предписания министра внутренних дел от 31 января 1870 года об объявлении указа 25 декабря 1869-го могилевский губернатор с удивлением обнаружил надпись «Секретно». Могилевская губерния лишь незадолго до этого была отделена от Виленского генерал-губернаторства, и губернатор, послав официальный запрос в Петербург, обратился за неформальным разъяснением также в Вильну. (Интересный пример того, как авторитет института генерал-губернатора давал себя
знать за своими территориальными пределами.) Отметив противоречие между грифом секретности и содержанием предписания («…распространить [указ] во всеобщее сведение… более или менее гласным путем»), он предупреждал: если избрать «негласный путь, можно опасаться, что при содействии религиозных фанатиков этот способ обнародования повлечет за собою неуместные толки и сомнения относительно истинного значения сего Высочайшего повеления». Губернатор предлагал устроить «раздачу грамотным прихожанам иноверцам, в возможно большем количестве, печатных о сем объявлений». И в Вильне, и в столице полагали, что, напротив, именно торжественное и широковещательное, да еще печатное оглашение высочайшей воли спровоцирует «религиозных фанатиков» на противодействие. В пример могилевскому губернатору ставился циркуляр виленского генерал-губернатора подчиненным ему начальникам губерний о «тихом» объявлении высочайшей воли через мировых посредников и уездных исправников [1850] .1850
LVIA. F. 378. BS. 1867. B. 1372. L. 116–116 ap. (отношение могилевского губернатора в канцелярию Виленского генерал-губернатора от 24 февраля 1870 г.); РГИА. Ф. 1282. Оп. 2. Д. 356. Л. 167–167 об. (его же отношение Л.С. Макову от 24 февраля 1870 г. с пометой Макова о том, что надпись «секретно» сделана по ошибке).
Попытки открытого противостояния деполонизации костела
К моменту объявления указа 25 декабря 1869 года виленские власти успели убедиться в том, что недовольство католического духовенства заменой языка дополнительного богослужения – сколько бы ни акцентировалась неприкосновенность латинской литургии, вероучения, чина обрядности – способно застопорить реализацию проекта. Еще осенью 1869-го ксендзы, преподававшие закон Божий в учебных заведениях города Вильны, отказались раздать ученикам только что напечатанную Виленским учебным округом «евангеличку» (воскресные и праздничные чтения из Нового Завета) на русском языке. Уклоняясь от суждений насчет языка как такового, они прибегли к канонической аргументации – ссылались на запрет мирянам-католикам читать Священное Писание. Чиновники Виленского учебного округа (словно бы не замечая, что настоящая причина отказа – замена языка) пустились в обстоятельный спор, доказывая, что «во всех местечках Северо-Западного края тысячи экземпляров польской евангелички покупаются здешними католиками-мирянами, и нет ни одного набожного римско-католического семейства в Западной Руси, где не было бы польской евангелички», и, наконец, что «при костелах и на перекрестках нищие грамотные громко, нараспев читают евангеличку и скорее за то получают милостыню» [1851] . Чиновники полагали, что, апеллируя к традициям народного католицизма (чаще всего не вызывавшим у властей симпатии), они сумеют склонить священников к сотрудничеству. Расчет был ошибочен уже потому, что русскоязычие как раз и не вписывалось в традицию. Переводчик «евангелички» прелат Мамерт Гербурт прослыл ренегатом, его прилюдно оскорбляли, забрасывали камнями и грязью на улицах Вильны. За теми немногими ксендзами, кто вызывался или соглашался служить по-русски, закрепилось презрительное прозвище «ритуалисты» [1852] .
1851
LVIA. F. 567. Ap. 5. B. 1510. L. 26–26 ap., 29–30.
1852
Przybyszewski J. Jezyk rosyjski w katolickim rytuale i w dodatkowem naboze'nstwie (Czy moze by'c wprowadzony jezyk rosyjski do ko'sciol'ow katolickich na Litwie?). Lw'ow: Z drukarni W.A. Szyjkowskiego, 1897. S. 157–158.
В случае с другим русскоязычным изданием – требником («Rituale Sacramentorum») – противодействие духовенства сводило на нет все усилия властей. Если переход на русский в молитвословии предоставлялся – по крайней мере номинально – доброй воле священников, то совершать требы по-русски им вменялось в обязанность. Интересно, что настаивал на этом сам Потапов, в других случаях старавшийся избегать насильственных перемен в религиозных обрядах, – удаль произвола кружила голову и этому администратору. Столь же энергично, сколь и зрелищно против нового требника протестовал виленский декан С. Пиотрович. На праздничном богослужении в марте 1870 года он при большом стечении народа заклеймил требник с русским текстом как «схизматическую» книгу, как «топор, подрубающий корни нашей веры», картинно сжег на свече один из предназначенных к рассылке экземпляров и провозгласил проклятье тому, кто дерзнет совершать богослужение по-русски [1853] . Пиотровича немедленно выслали в Архангельскую губернию, но его акция стала для многих верующих эмблемой самоотверженной защиты духовной независимости католиков в империи.
1853
Смоленчук А. Попытки введения русского языка в католическое богослужение в Минской и Виленской диоцезиях. 60–70-е гг. XIX в. // Lietuviu kataliku mokslo akademijos metrastis. Vilnius, 2002. T. 20. P. 146–147. См. также современные описания сцены: Владимиров А.П. Из новейшей летописи Северо-Западной России. История плана располячения католицизма в Западной России // Русская старина. 1885. № 10. С. 115; Корнилов И.П. Русское дело. С. 436–437 (статья В.П. Кулина, напечатанная в «Виленском вестнике»).
В сентябре 1870 года МВД и Потапов оспорили постановление Виленской римско-католической консистории, согласно которому новый требник предназначался к использованию лишь в тех приходах, где введено дополнительное богослужение на русском [1854] . (Каковых в Виленской и Гродненской губерниях почти не было.) На том основании, что «употребление означенного требника при преподании треб местным прихожанам не имеет ничего общего с произнесением проповедей и дополнительного богослужения на русском языке», клирикам предписывалось принять требник «в руководство без всяких ограничений», во всех приходах [1855] . Разумеется, требы и богослужение имели общее уже потому, что при требах читались молитвы. Неуклюжее ухищрение властей, пытавшихся ввести требник помимо заявленного в указе 25 декабря принципа добровольности, не могло привести к успеху.
1854
Текст постановления (указа) консистории от 30 марта 1870 г. см.: Жиркевич А.В. Из-за русского языка (Биография каноника Сенчиковского). Ч. 1: На родине Белоруссии. Вильна, 1911. С. 167.
1855
РГИА. Ф. 821. Оп. 125. Д. 272. Л. 128–129, 134 (отношение МВД Потапову от 15 сентября и ответное отношение Потапова от 4 октября 1870 г.).
В течение 1870 года немало ксендзов прямо отказалось принять новый требник. В польской патриотически-антиимперской историографии эти «отказники» рассматривались как сознательные борцы не только за свободу католической веры, но и за национальное дело, за независимость Польши [1856] . Не говоря уже о том, что среди сопротивлявшихся введению русского языка было много литовских по происхождению и/или месту службы клириков, во главе с епископом Волончевским (Валанчюсом), такая трактовка отодвигает на задний план собственно вероисповедные или просто традиционалистские мотивы и побуждения, не всегда укладывающиеся в логику национализма.
1856
См., напр.: Kubicki P. Bojownicy kaplani za sprawa Ko'sciola i Ojczyzny w latach 1861–1915: Tom 1, cz. 2: Dawna Litwa i Bialoru's. Sandomierz, 1936. Одна из многих работ, где католическое духовенство трактуется как агент польского нациостроительства (в данном случае на Познанщине): Michalski R. Polskie duchowie'nstwo katolickie pod panowaniem pruskim wobec sprawy narodowej w latach 1870–1920. Torun: Wydawn. Uniwersytetu M. Kopernika, 1998.