Русский край, чужая вера. Этноконфессиональная политика империи в Литве и Белоруссии при Александре II

Нетрудно подметить любопытный контраст: надежды виленских чиновников на «очищение» иудаизма и преобразование еврейства стояли в зените в тот самый период, когда католицизм в Северо-Западном крае, при участии тех же самых деятелей, подвергался грубому нажиму и весьма унизительным ограничениям. Когда в разных губерниях края по распоряжению миссионерствующей администрации костелы один за другим закрывались и переделывались в православные храмы, русификаторы угощали приезжавших из столицы приятелей пением хора раввинского училища в главной синагоге Вильны. Сходным образом в вопросе о внедрении русского языка в неправославные богослужения Корнилов и Бессонов пессимистически смотрели на католиков и оптимистически – на евреев. Эта разновекторность едва ли случайна. После начала волнений в Царстве Польском и западных губерниях разочарование бюрократов в прежних опытах интеграции католической церкви в аппарат «конфессионального государства» было много глубже, чем их сомнения насчет просветительского проекта фабрикации духовного сословия или подобия такового у евреев. В иудаизме, как ни странно это может прозвучать, тогда усматривался б'oльший ресурс приспособляемости, «прилаживания» к переживающему фазу реформ имперскому государству. И не что иное, как новая задача распространения русского языка, придавала особый смысл и даже вкус этому проекту: система отдельного образования для евреев из порядком надоевшей самоцели превращалась в программу двойного воздействия на это население в его массе – и через религию, и через язык. Во многом поэтому немало чиновников неожиданно решительно приветствовали перевод на русский язык иудейского молитвословия: мера, которая на тот момент вызывала острые разногласия и взаимоисключающие предсказания применительно к католикам, обещала, благодаря наличию целой учебно-педагогической структуры, принести позитивные плоды в еврейской среде.

Сравнительно конструктивная политика виленских властей по еврейскому вопросу привела в соприкосновение с бюрократией соперничающие между собой группы внутри местного еврейства. До определенного момента и маскилы, и их противники миснагеды вовсе не уклонялись от обращения за поддержкой к чиновникам. И напротив, эксцессы антикатолической политики и реакция на них со стороны верующих не только препятствовали маневрированию бюрократии между разными силами и течениями в среде католиков, но и скрывали от взора чиновников немонолитность католического клира. Таких добровольных союзников власти, как маскилы-«бессоновцы» из раввинского училища, и днем с огнем нельзя было сыскать в местных католических семинариях. Однако в самой этой ситуации было заложено движение к ее инверсии. В главе 11 мы вернемся к анализу того, как дальнейшее разрастание полемики об отдельной системе еврейского образования спровоцировало то, что можно описать как неприязненное отстранение чиновников-русификаторов от иудаизма. Но прежде обратимся к последнему в настоящем исследовании комплексу католических сюжетов. Речь пойдет о перемене в политике, существенно отличной по своей направленности от тенденции властей к сегрегации евреев и иудаизма. Центральный персонаж следующей главы, ксендз Фердинанд Сенчиковский, был тем самым долгожданным, с позволения сказать, католическим «маскилом», союз которого с администрацией стал возможен только после ее отказа от наиболее одиозных притеснительных мер против «латинства».

Глава 10 Kulturkampf на минщине: борьба властей за русификацию католического богослужения (1870–1880)

В данной главе нам предстоит рассмотреть, как имперская власть переходила от красивых слов к будничному делу, порождавшему, впрочем, немало новых, и не менее выспренних, чем прежде, слов. В 1865 году, когда в прессе и бюрократии только еще разворачивалась полемика о русском языке в католических молитвах, гимнах, проповедях и требах, даже самым горячим энтузиастам эта нестандартная обрусительная мера представлялась скорее абстракцией, благим пожеланием, нежели взывающим о реализации проектом. К 1870 году перемены в политической ситуации и идеологическом климате, разочарование в рецептах скорой русификации, а также кадровые перестановки в петербургской и виленской бюрократии создали условия для проверки преобразующей силы русскоязычного богослужения на практике. Соответствующая кампания, сконцентрировавшаяся по разным причинам в Минской губернии, явилась, как мне представляется, не только способом ассимиляции белорусов-католиков. Это было и частичным возвращением к той политике дисциплинирующего надзора над католичеством, которая в первые годы после Январского восстания уступила место гонениям на католический клир и грубому вмешательству в религиозный ритуал. Я постараюсь доказать, что борьба чиновников и – это особенно важно – их союзников из католического духовенства за русский язык в костеле имела самостоятельное конфессиональное значение и сопровождалась попытками повлиять на характер религиозности католического простонародья. Произвола и насилия хватало и в этой кампании, но, анализируя ее с точки зрения мотивации выступивших на стороне власти католических священников, видишь, что они не просто навязывали своей пастве новый язык молитвы, но требовали, как им казалось, более сознательного проявления набожности и более осмысленной духовной лояльности – не к далекому и чуждому римскому первосвященнику, а к российскому монарху в его почти религиозной ипостаси Царя-Освободителя. Вынесенный в название главы термин Kulturkampf, в строгом смысле являясь преувеличением, указывает на важность компаративного контекста. Какой бы затерянной окраиной католической Европы ни была Минщина, принятие на Ватиканском соборе в 1870 году догмата о папской безошибочности отозвалось гулким эхом и здесь. Минским русификаторам было во многих отношениях далеко до Бисмарка, но в своей собственной битве за паству они также имели противником феноменально возросший авторитет папской власти вообще и личности Пия IX в особенности. Что до причин неудачи русификации костела, то для их объяснения мною привлекаются свидетельства о противоречивых воззрениях на русскость/польскость, на связь языка и веры внутри самой среды местных католиков, включая как духовенство, так и прихожан.

В начале главы, ради связности изложения и полноты анализа, нам придется отступить хронологически на шаг назад: уже на излете яростного ратоборства с местным высшим клиром виленская администрация приняла решение, последствия которого, скорее всего незапланированно, способствовали переходу к новой политике «переделки» католицизма.

Упразднение Минской римско-католической епархии

Упразднение Минской епархии в 1869 году явилось для генерал-губернаторской администрации менее сложной задачей, чем «шахматная партия» с епископом Тельшевским М. Волончевским (см. гл. 6 наст. изд.), но и здесь административный произвол притормаживался соображениями канонической легитимности и конфессиональной дисциплины. Вообще, идея перекройки административно-территориальных границ с целью противодействия польскому и католическому влиянию была в тот период весьма популярной в высшей бюрократии. Вскоре после Январского восстания в МВД обсуждался вопрос о прирезке нескольких восточных уездов Северо-Западного края (от Могилевской, Витебской и Минской губерний) к великорусским и малороссийским губерниям; в 1865 году А.Л. Потапов, тогда помощник виленского генерал-губернатора, предложил расформировать Ковенскую губернию, перераспределив ее уезды между Виленской и Курляндской [1797] . Если губернские границы не так легко поддавались перепланировке (кажется, изъять губернию целиком из состава генерал-губернаторства и перевести ее в непосредственную юрисдикцию центральных ведомств было легче, чем переподчинить данный уезд другому губернскому центру), то с католическими епархиями церемонились меньше. В 1866 году, когда антикатолический настрой в администрации как Северо-Западного, так и Юго-Западного края достиг апогея, подобный подход применили на практике к Каменец-Подольской епархии. Примечательны некоторые обстоятельства этой отмены и сопутствовавшие ей суждения высших бюрократов.

1797

Горизонтов Л.Е. Парадоксы имперской политики. С. 58–59; Сталюнас Д. Проблема административно-территориальных границ в «национальной политике» имперской власти: Ковенская губерния в середине XIX века // Российская империя: стратегии стабилизации и опыты обновления / Ред. М.Д. Карпачев, М.Д. Долбилов, А.Ю. Минаков. Воронеж, 2004. С. 147–166.

Инициатором явился киевский генерал-губернатор А.П. Безак, который еще в ноябре 1865 года, вскоре после своего перевода в Киев с поста оренбургского генерал-губернатора, выступил с программой минимизации католического присутствия в трех губерниях Правобережной Украины. По мнению Безака, Российская империя не могла позволить католической церкви процветать на границе с австрийской Галицией, где развивалось русофильское движение среди русинов-униатов, которые должны были видеть в России православную страну. Помимо упразднения института Каменец-Подольской епархии (т. е. епископальной кафедры, капитула, консистории и семинарии) и передачи остающихся приходов в ведение Луцко-Житомирского епископа, генерал-губернатор ратовал за закрытие всех монастырей и резкое сокращение числа костелов [1798] . При этом центр самой Луцко-Житомирской епархии предлагалось перенести из Житомира в Киев – для усиления административного надзора за деятельностью высшего клира. Словом, на ментальной карте Безака институциональное смещение католицизма к востоку ассоциировалось не с угрозой православию в сердце России [1799] , а, напротив, с устранением препятствия к упрочению позиций в Галиции – на западной оконечности «исконно русских» земель, лежащей по ту сторону имперской границы.

1798

Одна из ранних версий предложения Безака (в письме главноуправляющему III Отделением кн. В.А. Долгорукову от 10 ноября 1865 г.): ГАРФ. Ф. 109. Секр. архив. Оп. 2. Д. 708. Л. 1–9 (здесь же неподписанная копия критических замечаний П.А. Валуева от 14 ноября 1865 г.).

1799

Для одного из оппонентов Безака в Петербурге – директора ДДДИИ Э.К. Сиверса эта угроза была столь очевидна, что он в своей критике довольствовался постановкой риторического вопроса: «…было б ли желательно иметь римско-католическую кафедру в Киеве?» (РГИА. Ф. 821. Оп. 138. Д. 45. Л. 170).

Предложения Безака рассматривались в марте 1866 года в особом Комитете (в составе министров внутренних и иностранных дел, главноуправляющих II и III Отделениями СЕИВК, обер-прокурора Св. Синода, а также киевского и виленского генерал-губернаторов), периодически созывавшемся Александром II для обсуждения отношений с Римской курией и положения католицизма в империи. По вопросу об упразднении Каменец-Подольской епархии план Безака получил поддержку большинства. В меньшинстве оказался П.А. Валуев, чье мнение отразило еще сохранявшуюся в имперской элите готовность считаться с нормами канонического права, обязательными для католического клира: «…практическое введение в действие подобной меры встретит различные затруднения. Епископы отправляют обязанность своего сана в силу духовных властей, полученных от Римского престола. Придется правительственным распоряжением прекратить действие властей, которыми ныне облечен один из Ю[го-]З[ападных] римско-католических епископов, и расширить пределы властей другого». Проводя грань между сферами полномочий светской и духовной власти, Валуев аналогичным образом пытался очертить предел, за которым репрессии против католического клира становились неправомерными:

…упразднение одной епархии составляет меру, направленную прямо против Римско-католической церкви, а не против заключающейся или обнаруженной в ней у нас примеси политического элемента. Замкнутость и обособление монастырского быта облегчают такое влияние этой примеси и потому могут служить объяснительными причинами закрытия монастырей. Епископальная кафедра не представляет этих свойств. Упразднение ее должно отразиться на всей пастве, для которой она была учреждена, а пренебрежение к нуждам и интересам этой отдельной паствы есть вместе с тем пренебрежение и к общим нуждам и интересам той церкви, которой она составляет часть [1800] .

1800

Там же. Л. 173 (копия особого мнения Валуева от 23 марта 1866 г.).

Хотя Валуев, подобно Каткову, исходил из упрощенного представления о «примеси» политики или национализма как о явлении, «портящем» религиозность (между тем едва ли, например, закрытие монастыря, помогавшего польским повстанцам, могло бы оставить вовсе безразличными проживающих по соседству вполне аполитичных католиков-крестьян) [1801] , его предупреждение насчет допустимой меры насилия было проницательным. Однако в 1866 году, в преддверии разрыва конкордата 1847 года, возобладала иная точка зрения, и Каменец-Подольскую епархию упразднили без всякой оглядки на Святой престол.

1801

Впрочем, фраза Валуева об «объяснительных причинах закрытия монастырей» позволяет предположить, что он считал и эту меру задевающей религиозные чувства всей паствы, но все-таки поддающейся легалистской интерпретации, выгодной властям.

Черед Минской епархии настал не сразу. К.П. Кауфман, под чьим управлением католические приходы закрывались тогда один за другим в рамках кампании массовых обращений в православие, не желал отдавать Безаку пальму первенства в католикоборстве и начал было подготовку упразднения минской кафедры. Но как раз в это время возникли затруднения с передачей приходов бывшей Каменец-Подольской епархии под новую юрисдикцию: если лишившийся кафедры епископ Антоний Фиалковский безропотно принял решение властей и удалился на покой в Симферополь [1802] , то не отличавшийся подобным конформизмом Луцко-Житомирский епископ Гаспар Боровский отказывался брать под свою ответственность территорию, канонически за ним не закрепленную. Опасаясь повторения этой коллизии в Минске, исполнение кауфмановского плана отложили.

1802

Там же. Л. 331 об. (из справки ДДДИИ с характеристиками епископов). В 1872 году престарелый Фиалковский с согласия Святого престола будет возведен в сан архиепископа Могилевского и займет должность митрополита римско-католических церквей в Российской империи, остававшуюся вакантной после смерти в 1863 году архиепископа Венцеслава Жилинского.

Вопрос был поставлен снова во всеподданнейшей записке Э.Т. Баранова «О Римско-католическом духовенстве в северо-западных губерниях» от декабря 1867 года. В отличие от Каменец-Подольской, Минская епархия не прилегала к государственной границе и не представляла интереса для деятелей, которые связывали проблему католицизма с геополитической стратегией на западе империи. Тем не менее в аргументах в пользу ее отмены недостатка не было. Баранов указывал на сравнительно малое число католиков в данной епархии: если в соседней Виленской насчитывалось около 840 тысяч человек, а в Тельшевской – так и вовсе и более миллиона, то в Минской – всего-навсего около 150 тысяч. Стоило ли расходовать казенные средства на содержание штата епархиального управления при таком малолюдье? Между тем при соединении с Виленской численность католиков в этой укрупненной епархии составила бы примерно 990 тысяч – как полагал Баранов, отнюдь не чрезмерная обуза для одной епископальной кафедры: «Если православное население Виленской, Ковенской и Гродненской губерний в составе почти 770 тысяч душ обоего пола может быть соединено в одной Литовской православной митрополии, то не представляется никакого основания для более сложной церковной администрации римско-католиков Виленской, Гродненской и Минской губерний» [1803] . (По сравнению со средней католической епархией в той или иной европейской стране это была, конечно же, огромная численность.)

1803

LVIA. F. 378. Ap. 216. B. 308. L. 22–23.

Главный же довод против дальнейшего существования отдельной Минской епархии имел прямое отношение к продолжившейся при Баранове с новой силой кампании массовых обращений в православие. Организаторы кампании опасались, что пребывание в Минске церковной администрации помешает окончательно оторвать новообращенных от прежней веры, а сама фигура епископа может послужить символом сопротивления православному миссионерству. Опасения эти понять можно, но если угроза и существовала, то скорее потенциальная, чем реальная: занимавший тогда минскую кафедру епископ Адам Войткевич, в прошлом профессор Петербургской католической духовной академии, не был замечен ни в содействии повстанцам, ни в рвении защищать свою паству от чиновников-обратителей. Согласно подготовленной в ДДДИИ в 1866 или 1867 году справке (Войткевич – «ума обыкновенного, не фанатик»), «особенно неблагоприятных сведений о нем не имеется, но подвергался неоднократным денежным штрафам за нарушение правительственных распоряжений» [1804] . Еще задолго до Январского восстания Войткевич водил знакомство с православным архиепископом Минским Михаилом Голубовичем [1805] и его предшественником архиепископом Антонием Зубко.

1804

РГИА. Ф. 821. Оп. 138. Д. 45. Л. 330 об. Так, в марте 1865 года М.Н. Муравьев распорядился взыскать с Войткевича штраф в 500 рублей за попытку приостановить перечисление в православие прихожан закрытого Логишинского костела – тех самых, которые впоследствии упорно отстаивали свое право исповедовать католическую веру (Там же. Оп. 125. Д. 915. Л. 28–29 – донесение Римско-католической духовной коллегии министру внутренних дел от 24 марта 1865 г.).

1805

Примечательно, что Баранов выдвинул предложение закрыть Минскую епархию одновременно с ходатайством о замене Голубовича в должности минского архиепископа более энергичным архиереем, способным остановить «попятное движение» новообращенных назад в католицизм (см. гл. 7 наст. изд.). Получалось, что православный архиепископ и католический епископ вместе поплатились за сравнительно миролюбивые взаимоотношения, связывавшие их с давнего времени.