Русский край, чужая вера. Этноконфессиональная политика империи в Литве и Белоруссии при Александре II
Шрифт:
Ретроспективно чиновничья озабоченность неким католическим «возрождением» на белорусских землях вследствие замены в костеле польского языка русским выглядит совершенно наигранной. Когда через несколько лет проект русификации костела стал приводиться в исполнение в Минской губернии, преобладающей реакцией большей части клира и мирян стало отторжение от русскоязычных молитв как практики, идущей вразрез с привычным церковным обиходом; никакого ликования паствы – не только поляков, но и белорусов – по поводу большей понятности богослужения не наблюдалось (см. подробнее гл. 10 наст. изд.). Это, однако, не дает основания считать, что виленские чиновники, в 1866 году обосновывавшие подобными опасениями свой отказ от прежнего мнения в пользу русского языка, в действительности лишь поворачивались в направлении, куда, как казалось, подул административный ветер. Конечно же, в нагнетании страха перед довольно экзотической фигурой ксендза, соловьем разливающегося на русском языке в минском или могилевском костеле, присутствовала некоторая доля нарочитой драматизации [1426] . И тем не менее за падением популярности катковской идеи «русского католика» (и реноме «Московских ведомостей» вообще) в среде виленских деятелей летом 1866 года крылась не случайная вспышка католикофобии или расчет угодить начальству, а довольно серьезная попытка неравнодушных к своему призванию чиновников заявить о себе как о местном кружке подвижников «русского дела». Они позиционировали себя как «виленских русских», понимающих местные нужды лучше столичных прожектеров. Совсем не случайно то, что одним из вдохновителей виленского отпора проекту Каткова выступил М.О. Коялович – публицист, для которого, как мы уже видели выше, тема местной, «западнорусской», идентичности и особости оставалась центральной в писаниях о национальном «пробуждении» России в целом.
1426
Это давало повод сторонникам Каткова выдвигать против оппонентов довольно экстравагантное обвинение: будто те, настаивая на употреблении в костелах «опозоренного» польского языка и при этом налагая на отправление католического культа различные ограничения, стремятся вызвать озлобление народа против властей и тем самым помочь польским революционерам. Так, С.А. Райковский писал Каткову о Деревицком
Западнорусскость в противоречивых истолкованиях: самобытность, «белоруссофильство», «сепаратизм». Коялович против Каткова
Начиная с 1864 года, когда даже осторожное культивирование языкового своеобразия украинцев и белорусов стало навлекать подозрения свыше, Коялович ищет новые, более опосредованные способы утверждения историко-культурной границы между Великороссией и Западной Россией. В его статьях 1865 года в «Дне» (переставшем выходить к концу этого года) полоно– и католикофобия достигает критической точки. При этом противоборство с «латинством» он представляет высоким призванием, почти привилегией западнорусских людей, требующей досконального знания особенностей популярных в Литве и Белоруссии католических культов (Андрея Боболи, Иосафата Кунцевича), их вплетенности в социальные отношения, словом, всего того, что, как подразумевалось, непрозрачно для приезжих из Великороссии [1427] . Всячески нагнетаемое неприятие католицизма в его «аристократическом» обличье должно было положительно сказаться на заботах властей о крестьянстве и вообще укрепить популистские основания русификаторской политики.
1427
«…попытки папы фанатизировать в латинстве вообще и в польском народе против России могут сильно отразиться и в Западной России, особенно благодаря возмутительному усердию многих великорусских чиновников православить эту страну полицейским способом», – писал Коялович И.П. Корнилову в связи с грядущей канонизацией Иосафата Кунцевича (РО РНБ. Ф. 629. Ед. хр. 393. Л. 1 – копия письма, датируемого по содержанию первыми месяцами 1865 г. – не позднее конца марта).
Наиболее же чревата последствиями оказалась несколько парадоксальная попытка Кояловича воплотить идею западнорусской особости в деятельности, самоидентификации и стиле поведения чиновничьего кружка в Виленском учебном округе, возглавляемого самим попечителем ВУО И.П. Корниловым. Этот сюжет не оценен еще по достоинству историками – разочарование Кояловича в «диктатуре» Муравьева приравнивается к утрате им всякой надежды на сколько-нибудь серьезное влияние в Вильне [1428] . Между тем именно отставка Муравьева в апреле 1865 года и замещение его Кауфманом повели не только к перераспределению инициативы между генерал-губернатором и нижестоящими чиновниками, но и к возрастанию роли неформальных советников при виленской администрации, подобных Кояловичу.
1428
Цьвiкевiч А. «Западноруссизм»: Нарысы з гiсторыi грамадзкай мысьлi на Беларусi ў XIX i пачатку XX в. Менск, 1993. С. 168–169; Glebocki H. Kresy Imperium. S. 345–346.
Коялович поспешил установить отношения с Корниловым вскоре после назначения того в Вильну в начале 1864 года. Сближению способствовали общие знакомства в московской националистически и панславистски ориентированной интеллигенции и петербургские связи Кояловича. Его как раз тогда начавшие выходить «Лекции по истории Западной России», по некоторым сведениям, понравились императрице Марии Александровне. На первый взгляд, от Корнилова не приходилось ждать сочувствия конкретным идеям Кояловича. В отличие от своего предшественника А.П. Ширинского-Шихматова, он не намеревался экспериментировать с местными «наречиями» [1429] и вполне «по-великорусски» стоял за скорейшее внедрение русского языка в начальные школы даже для неславянских групп населения, таких как литовцы и евреи.
1429
Готовясь к принятию должности попечителя в начале 1864 года, Корнилов изучал распоряжения и предложения по Виленскому учебному округу за 1862–1863 годы. В его конспекте представления Назимова в МНП от 1 февраля 1863 года, где, в частности, говорилось о преподавании католического закона Божьего на «народных наречиях», была сначала допущена красноречивая ошибка: «…преподавать в нар[одных] школах Закон Божий на (польс[ком] – зачеркнуто. – М.Д.) белорус[ском] языке…» (РО РНБ. Ф. 377. Ед. хр. 2. Л. 1). Это показывает, что в восприятии Корнилова преподавание на белорусском ассоциировалось с «полонизмом», а не с «русским делом».
Тем не менее русацкий антиэлитизм Корнилова, распространявшийся на польскую и остзейскую аристократию, католический клир и демонизируемый еврейский «кагал», делал его восприимчивым к популистским мотивам апологетики Западной России. Другой струной, на которой играл Коялович, было присущее Корнилову, как и ряду других крупных виленских бюрократов, стремление эмансипироваться от Петербурга, выговорить себе сферу обширных дискреционных полномочий, оправдываемых экстраординарностью самой задачи русификации столь важной окраины. Самобытная народная «Западная Россия» Кояловича проецировалась на административно-территориальные институты: генерал-губернаторство и учебный округ, отгораживаемые местными администраторами от вмешательства «Великороссии» – министерской власти, с ее, как считалось, некомпетентностью в местных делах и уязвимостью для польских происков.
К этому надо добавить, что даже при таких властных генерал-губернаторах, как М.Н. Муравьев, внутри виленского чиновничества не исчезали разногласия относительно целей и методов русификации. Обычное для системы управления в Российской империи соперничество плохо скоординированных между собой ведомств (порок, который не могла вполне устранить региональная концентрация полномочий в руках генерал-губернатора) [1430] подогревало здесь ксенофобские настроения и укрепляло мнение чиновника о себе / своем кружке или учреждении как о единственной «русской силе», способной противостоять польской измене и ее сознательным и бессознательным агентам. Ближайших подчиненных Корнилова объединял, помимо горячих националистических эмоций, устойчивый корпоративный этос; в их частной переписке учебный округ предстает в героическом ореоле, а деятели других ведомств нередко рисуются горе-патриотами, которым не по плечу конфронтация с «полонизмом». Так, инспектор ВУО Н.Н. Новиков, поклонник славянофилов, жалобу в письме Корнилову на отсутствие поддержки чиновникам ВУО со стороны губернаторов обобщал следующей сентенцией: «…откуда этот безвыходный круг, очень ясный и многим в то же время непонятный? Ясно откуда: на нас ездит верхом поляк, да только невидимо как-то сядет и поедет… Пасут из нас поляки панургово стадо; а кнутом им служит наша собственная рознь» [1431] . А вот из более раннего письма Корнилова Новикову выявляются черты идеализированного автопортрета команды педагогов-обрусителей: «По случаю новых назначений (в ВУО. – М.Д.) у меня был вчера, в честь отъезжающих, обед, на который собралось до 60-ти директоров, инспекторов и учителей. …За исключением, может быть, 10-ти (и то едва ли) немцев и французов (имеется в виду этническое происхождение. – М.Д.)… все остальные были кровные русские. В.П. Кулин справедливо заметил, что в прошлом году такой обед был бы немыслим. Беседа и речи были, разумеется, в тоне самом патриотическом» [1432] .
1430
См., в частности, об этом: LeDonne J. Russian Governors General, 1775–1825. Territorial or functional administration? // Cahiers du monde russe. 2001. V. 42 (1). P. 5–30; Idem. Administrative regionalization in the Russian Empire, 1802–1826 // Cahiers du monde russe. 2002. V. 43 (1). P. 5–34.
1431
РО РНБ. Ф. 523. Ед. хр. 66. Л. 134–134 об. (письмо Корнилову от 6 мая 1866 г.).
1432
Там же. Ед. хр. 711. Л. 12–12 об. (письмо от 14–16 августа 1865 г.). Частное, но выразительное свидетельство корпоративной сплоченности активистов Виленского учебного округа – «зашифрованное» письмо, которое Н.Н. Новиков написал одному из сослуживцев в июле 1868 года, когда вновь назначенный генерал-губернатор А.Л. Потапов проводил кадровые чистки и пытался пересмотреть саму политику деполонизации края, в том числе по линии учебного ведомства. В этом письме недавние тревожные для Новикова и его коллег события в крае описаны как хроника размеренной летней жизни нескольких помещичьих имений, с последовательным замещением названий всех городов, должностей и имен чиновников иносказаниями и прозвищами. В сущности, это своеобразный служебный жаргон чиновничьего кружка (Там же. Ед. хр. 547. Л. 6–6 об.).
Коялович старался укрепить в членах этой патриотической компании «кровных русских» чувство избранности, противополагая их большинству виленского чиновничества, чуждому интересам и потребностям Западной России. Еще до восстания, в 1862 году, под свежим впечатлением от летней поездки по северо-западным губерниям и встреч с православным духовенством, он в письме И.С. Аксакову сделал признание, которое, конечно, нельзя было поместить на страницах «Дня»:
Возвратился я… с великою ненавистию к русским (уверяю Вас – так) за их невнимание, великое, греховное невнимание к истинным интересам своих меньших братьев западноруссов. Начальствовать, распоряжаться… взглянуть с гордым презрением на неполноту русской и православной жизни в Западной России – удивительные мастера, – а дать труд к уразумению этой жизни и теплое участие к мукам, с которыми она вырабатывается?! – это не их дело. Я назвал бы их, особенно проживающих в Западной России, немцами этой страны, но нахожу в них такие особенности, которые заставляют меня считать большою почестью для них и название немцев.
Неотъемлемым качеством этих лженемцев Коялович считал их тайное полонофильство – порождение равнодушия к простому народу: «Как варвары, начавшие только что усвоять цивилизацию, какая попалась, они подло пресмыкаются перед польскими патриотами, поклоняясь внешним особенностям их цивилизации». Здесь нетрудно различить уже знакомый нам скепсис относительно рекрутирования новой, близкой народу элиты из оказёненной Великороссии. И все-таки, заключал Коялович, «остается… небольшая прекрасная группа русских, которые среди ежедневных оскорблений всего русского приобретают несокрушимую ревность к своему русскому» [1433] .
1433
РО ИРЛИ. Ф. 3. Оп. 4. Ед. хр. 297.
Л. 34–34 об., 35, 35 об. (письмо от 1 сентября [1862 г.]). Датируется по содержанию: в письме упоминается, в частности, о выходе «Дня» за редакторской подписью Ю.Ф. Самарина, что имело место летом 1862 года, после отказа Аксакова сообщить властям имя автора одной нашумевшей статьи о православном духовенстве.Спустя несколько лет он увидел главу этой «прекрасной группы» в Корнилове и усиленно внушал тому чувство взаимной солидарности перед лицом большинства бюрократии:
Вы… не видите в моей назойливости, неуживчивости по делам Западной России и того, что у вас многие так заботливо видят во мне, – т. е. сепаратизма… Меня беспокоит и заставляет беспокоить других именно то, что теперь гремит по всей России, что… воссозыдается (sic! – М.Д.) вековыми трудами и кровью русского народа всех стран земли русской, именно – единение Восточной и Западной России. …Я вижу и еще лучше чувствую, что это единение нарушается мертвящею силою диктатуры, чиновничества и вообще преобладанием материальных инстинктов над нравственными, – и вот я вопию и буду вопиять, покамест не увижу другого, а так как в Ваших руках прежде всего залог этого единения, и я в Вас верю…
Низвергая на головы приезжих чиновников очередные инвективы, Коялович не боялся, что его адресата шокирует, например, такое высказывание: «…там (в Западном крае. – М.Д.) русские люди больно зазнались и воображают, что всё сделали, всё могут сделать, поэтому нагличают, кутят, развратничают, словом, воплощают в себе все семь смертных грехов. На этом пути их не сдержит никакая диктатура. …Первейших из русских негодяев должна бы душить та же веревка, которая душила измену польскую» [1434] . Подчеркнем, что под «негодяями» подразумевались не только предполагаемые социалисты, «красные» [1435] . Коялович не уставал приводить Корнилову все новые примеры культурной нетерпимости «Восточной» России к «Западной» в ее разных социальных ипостасях. С одинаковым возмущением он писал о приказах миссионерствующих полицейских чиновников крестьянам «отращать бороды, перешивать сермяги по великорусскому покрою», об унизительном обхождении низовых администраторов, включая мировых посредников, с экс-униатским православным духовенством, о сносе придорожных крестов «даже с русскими подписями» и (не замалчивая перед Корниловым проступков чиновников учебного ведомства) об отказе в обещанной вакансии православного законоучителя в Ковенской гимназии местному уроженцу И.А. Котовичу, получившему «солидное образование духовное, в особенности западнорусское», – на том основании, что – в передаче Кояловича – «москвич [был бы] лучше западнорусса» [1436] . С начала 1866 года Коялович уже регулярно обращался к попечителю ВУО с настоятельными советами касательно тех или иных административных распоряжений и даже общей стратегии образовательной политики. Некоторые из этих соображений Корнилов, с прямой ссылкой на источник, передавал К.П. Кауфману как заслуживающие полного внимания. Так, в январе 1866 года он доложил генерал-губернатору о предложении Кояловича наделять учителей народных школ, подобно православному духовенству, участками земли, с тем чтобы удержать их в крае («Они должны участвовать в новой осадочной формации, которая должна глубоко похоронить полонизм и латинство»), и о его же тревожном сигнале насчет энтузиастов тогдашней обратительской кампании: «Некоторые, конечно более 1/2 чиновников, на словах ревнующие о православии, ни разу не исповедались и не приобщались». Иногда в предостережениях Кояловича прорезалась интонация угрюмого оракула: «Берегите, Иван Петрович, учебное ведомство от немцев. Нет никакого сомнения в том, что они стараются завладеть и им» [1437] . Впрочем, как мы еще увидим, апломбу, с которым он изрекал свои советы Корнилову, не всегда отвечала готовность того им последовать.
1434
РГИА. Ф. 970. Оп. 1. Д. 753. Л. 1 об. – 2; РО РНБ. Ф. 629. Ед. хр. 393. Л. 2 об. (письмо от 25 апреля 1866 г. и копия письма, датируемого началом 1865 г.).
1435
В не раз цитировавшейся выше записке «Меры к уничтожению римского католичества в Западной России» К.А. Говорский прямо утверждал, что приезжие из Великороссии чиновники – или «нигилисты», или «космополиты» (РГИА. Ф. 821. Оп. 125. Д. 294. Л. 62–62 об.).
1436
РО РНБ. Ф. 629. Ед. хр. 393. Л. 1–1 об. (1865 г.); Ф. 377. Ед. хр. 814. Л. 6, 8 об. – 9 (письма от 13 августа и 17 сентября 1867 г.). По поводу последнего казуса Коялович восклицал: «Вот, это и значит русить Западную Россию кулаком, а не моральною силою, ибо нет ничего кулачнее… [чем] пихать в сторону готовую нравственную силу страны».
1437
РО РНБ. Ф. 377. Ед. хр. 148. Л. 3–3 об.; Ед. хр. 814. Л. 6 об. (меморандум Корнилова от 27 января 1866 г. и письмо Кояловича Корнилову от 13 августа 1867 г.).
Тема разлада между Великороссией и Западным краем могла по-разному контекстуализироваться участниками и очевидцами политики русификации. Уже в публицистике и исторических трудах Кояловича, как отмечалось выше, «Западная Россия» изображалась в одно и то же время младшей убогой сестрой Великороссии и носительницей тех добродетелей, которых Россия Восточная (наименование, которое иногда позволяло оттенить великорусскую казенщину ориентализирующими штрихами) была лишена. В 1865–1866 годах, когда нажим администрации на разные формы локальных идентичностей усилился, обострилась и эта коллизия. В прошениях властям дворяне и чиновники, подпадавшие под категорию русских, но при этом являвшиеся местными уроженцами, доказывали, что допускаемая против них дискриминация не оправдывается едва заметной тенью непохожести на великорусов. Показателен случай М.А. Дмитриева, директора народных училищ Гродненской губернии, фольклориста-любителя и знакомого Кояловича [1438] . Он был неприятно удивлен, когда гродненский губернатор И.Н. Скворцов заявил, что из двадцати пяти учителей народных школ, представленных им, Дмитриевым, к наделению земельным участком, «только трое могут получить этот надел, как великороссы; остальные, как уроженцы западных губерний, лишаются этого права». Русский, не имевший счастья родиться великорусом, попадал в число неблагонадежных! Каково же Дмитриеву было узнать, что и он сам, опытный русский педагог и чиновник с солидным стажем и незамаранным послужным списком, лишен права на льготное приобретение земли в силу нормы, распространяющей желанную привилегию только на приехавших в край после 1861 года. Для уязвленного Дмитриева, разумеется, не был секретом главный мотив этого ограничения, и, призывая Корнилова помочь в восстановлении справедливости, он переходил от кроткой самозащиты к суровым упрекам тем, чья русскость принимается властями на веру без ее испытания схваткой с сильным ассимилятором: «Это очень обидно… [Но] помните, Ваше Превосходительство, как Лялин (сослуживец по ВУО. – М.Д.) восстал на тех, которые считали всех нас, приехавших в край до мятежа, ополяченными. Правда это, нас считали, но только надо сказать истину: мы уже никогда не ополячимся (потому что польский катехизис не в печати знаем, а на деле), а из многих приехавших с 1861 г. уже тьма тьмущая огуманизировались…» [1439] . Дмитриев, в отличие от Кояловича, не идентифицировал себя с «Западной Россией», но под влиянием дискриминации в его речи появилась идея «мы-группы», обособленной как от поляков, так и от новоприезжих из Великороссии. Критерий (не)давности приезда в Западный край, столь важный для властей [1440] , вызывает отдаленную, но, кажется, не вполне праздную ассоциацию с положением креолов в испанской Америке, дискриминация которых со стороны метрополии осуществлялась вопреки их полному сходству с урожденными испанцами в отношении языка, религии, культуры, цвета кожи, манер и проч. и в конечном счете способствовала выработке к началу XIX века новой идентичности, скрепленной, по выражению Б. Андерсона, «фатальностью трансатлантического рождения» [1441] .
1438
Коялович рекомендовал его в корреспонденты «Дня» еще в 1861 году: РО ИРЛИ. Ф. 3. Оп. 4. Ед. хр. 297. Л. 3 об.
1439
РО РНБ. Ф. 377. Ед. хр. 658. Л. 16–16 об. (письмо Корнилову б.д.; по содержанию датируется 1867 г.). Слово «огуманизировались» употреблено, разумеется, иронически: в словаре тогдашних полонофобов «гуманность» служила синонимом «фальшивого» либерализма, близорукого потворства национальным чаяниям поляков.
1440
Еще одним проявлением такой дискриминации явился отказ местным уроженцам, хотя и квалифицируемым официально как русские и православные, в 50-процентной прибавке к жалованью, которая была введена для чиновников Виленского генерал-губернаторства после Январского восстания (как поощрение за приезд в особо трудный для службы регион). Д. Сталюнас ставит под сомнение прямую связь между этим отказом и поиском определения русскости, полагая, что главным здесь было прагматическое намерение поддержать чиновников, оказавшихся вдали от привычной среды и родственников (Staliunas D. Making Russians. P. 98). Я думаю, что проблема «правильной» идентичности в данном случае все-таки первостепенна. Компаративным аргументом в пользу такого предположения может послужить заключение А.В. Ремнева об аналогичной практике в Сибири и на Дальнем Востоке. Ремнев полагает, что непредоставление тамошним уроженцам различных служебных льгот объяснялось «не только трудностями службы в отдаленных губерниях (для приезжих. – М.Д.), но и восприятием степени интегрированности Сибири в имперское пространство», и даже «напоминало колониальную практику европейских империй». Одним словом, «сибирские» русские казались недостаточно русскими (Ремнев А.В. Российская власть в Сибири и на Дальнем Востоке: Колониализм без министерства колоний – русский Sonderweg? [доклад, представленный на конференции «Imperium inter pares: Reflections on Imperial Identity and Interimperial Transfers in the Russian Empire» в Германском историческом институте в Москве в сентябре 2008 г.]).
1441
Андерсон Б. Воображаемые сообщества: Размышления об истоках и распространении национализма. М., 2001. С. 76–84; ср. анализ политики голландских колониальных властей в XIX веке по отношению к т. н. Inlandsche kinderеn – потомству выходцев из метрополии, рожденному и выросшему в голландской Ост-Индии: Stoler A.L. Along the Archival Grain: Epistemic Anxieties and Colonial Common Sense. Princeton, 2009. P. 36–37, 105–150. «Креолизирующий» подход особенно выражен в воззрении некоторых русификаторов на экс-униатское православное духовенство и его потомство. Уже позднее, накануне отставки с должности инспектора ВУО и выхода на пенсию, В.П. Кулин в письме Корнилову сокрушался о том, что до сих пор «русская интеллигенция» не «пустила корни» в Северо-Западном крае: «Желал бы видеть, где тот русский юноша, который на нашем (виленском. – М.Д.) кладбище помолился бы на могиле своего деда? Не вижу его и не увижу. А если и найдется, то разве из духовенства, но и тот поклонится ополяченному униату» (РГИА. Ф. 970. Оп. 1. Д. 761. Л. 26 об. – письмо от 21 января 1872 г.). Вчитаемся в логику этого суждения: чтя память деда-униата, юный попович или священник тем самым ставил под сомнение свою русскость. Печать происхождения делалась почти неизгладимой.