Русский край, чужая вера. Этноконфессиональная политика империи в Литве и Белоруссии при Александре II
Шрифт:
Можно, конечно, предположить, что Стороженко и Владимиров заговорили о заманчивой перспективе массовых обращений лишь для того, чтобы быстрее склонить генерал-губернатора к одобрению проекта русификации костела, а сами не желали такого исхода, предполагая ограничиться сменой богослужебного языка в католицизме «для народа». Однако похожие суждения о грядущем торжестве православия высказывались и другими членами Ревизионной комиссии, причем некоторыми – в доверительной частной переписке. Так, инспектор народных училищ Виленского учебного округа по Ковенской губернии Н.Н. Новиков, деятель с широким кругом московских знакомств (он вел переписку – впрочем, спорадическую – и с Катковым), в мае 1866 года, когда кампания массовых обращений в белорусских местностях достигла пика, делился сокровенными надеждами с высокопоставленным петербургским чиновником Д.А. Оболенским, близким славянофилам:
Движение к православию, слава Богу, сильно. Во всем краю присоединилось до 20 тысяч; присоединятся и еще. Но без русского языка в костелах или, ближе говоря, без привычки крестьян петь кантычки и слушать проповеди в костелах на русском языке, крестьянам очень дико переменить вероисповедание и с ним язык молитвы [1401] .
Словом, реформа, в которой Катков видел шаг к созданию принципиально новой основы для русского национального единства, оказывалась нужной лишь постольку, поскольку могла облегчить политику администрации в духе традиционного отождествления русскости и православия.
1401
РО
В Ревизионной комиссии были и такие сторонники русификации костельной службы, которые с претензией на экспертное знание живописали самый процесс дискредитации католической веры в глазах верующих, имеющий произойти из перемены языка богослужения. Один из них – Игнатий Козловский, в недавнем прошлом католический священник, обратившийся в православие без сохранения сана. Козловский не входил в Комиссию на правах члена, но, как уже отмечалось выше, подавал туда по требованию начальства пространные записки, содержание которых отчасти повторялось в его корреспонденциях в катковские издания. Более откровенно, чем другие участники дискуссии, он увязывал введение русского языка в костел с необходимостью побудить местное православное духовенство к усердной деятельности и заботам о пастве. Боязнь русскоязычного католического прозелитизма Козловский считал надуманной: с его точки зрения, это был предлог, который позволял утратившим подлинный пастырский дух и миссионерское рвение православным клирикам оправдывать и в дальнейшем свою бездеятельность и пассивность. Сетования на угрозу «латинской пропаганды», писал он, слышны в основном от тех, кто «смотрит на свою православную религию чрез призму католических ксендзов, то есть кто мирское довольство и индейское бездействие духовенства смешивает с сущностью самой религии… кто частные интересы клира ставит наряду с Божественными интересами религии». А вот допущение хотя бы только проповедей в костеле на русском языке повлечет за собою оздоровляющую для православных борьбу («хотя, само собою разумеется, довольно малую» – спешил успокоить читателей Козловский). Православные священники окажутся перед прямым вызовом, оспаривающим на понятном им языке (в полемических целях Козловский уверял, что польский язык проповедей до сих пор непонятен даже бывшему униатскому духовенству) истинность их вероучения, и «волей-неволей должны будут более, чем теперь, заниматься своей религией, проповедью, исповедью и своим собственным образованием». Напротив, отказ от такой реформы в католицизме, с одной стороны, обрекал местное православное духовенство на иждивенческую зависимость от административной мощи государства, а с другой – не давал чиновникам, занятым организацией массовых обращений католиков в православие, осознать недостаточность подобного бюрократического миссионерства: «Успехи православия пока не такие, чтобы по ним возможно [было] пророчить недалекий конец латинства. …Без постоянных потрясений и толчков его (католицизма. – М.Д.) время от времени современный энтузиазм в пользу православия непременно погаснет» [1402] .
1402
РГИА. Ф. 821. Оп. 150. Д. 584. Л. 118 об., 122 об., 124–124 об.
Переходя же к вопросу о ближайших последствиях русификации костельной службы, Козловский, только что в духе относительной веротерпимости обсуждавший возможность духовного состязания между православием и католицизмом, предсказывал почти немедленный губительный для католицизма эффект русскоязычных проповедей и молитв. Не исключено, что здесь он подыгрывал популистским иллюзиям виленских чиновников, полагавших, что вражда местных крестьян к «панам» и католическому духовенству составляет ценнейший управленческий ресурс власти. Он рисовал следующую сцену:
…в одно прекрасное утро входят они (крестьяне. – М.Д.) в свой костел, ничего не подозревая, и слышат, как их ксендз говорит проповедь по-русски и советует своим прихожанам молиться всегда и везде по-русски… Слышат эти слова, но им не верится, чтобы это могли сказать их ксендзы, которые постоянно твердили, что молиться по-русски нельзя… Слышат эти слова и видят, как ксендзы сломали то, что им представляли как сущность их веры… видят ясно, что уже нет той грани, которая именно мешала им присоединиться к православию. …Паны и многие мещане назовут ксендзов изменниками коханой отчизны; крестьяне же в свою очередь станут уверять, что и ксендзы уже приняли православие и что они вместе с панами нарочно скрывают это из желания обвинить их в глазах Государя и свалить на них свои проступки, в надежде снова погнать их на панщизну. …[Крестьяне решат, что] здесь таится какая-то задняя мысль, весьма для них вредная, и что им нужно поторопиться с принятием православия и тем опередить панов и ксендзов. …Умейте хорошенько воспользоваться этим брожением умов и ловко предложить православие в эту минуту… [1403]
1403
Там же. Л. 127–128 об.
Трудно избавиться от впечатления, что автор приведенной цитаты, неплохо знавший религиозную жизнь местных католиков, не устоял перед соблазном тайком посмеяться над легковерными чиновниками-русификаторами. Спустя несколько лет, когда найдутся-таки ксендзы, готовые проповедовать и произносить хотя бы отдельные молитвы на русском, властям представится множество случаев убедиться в том, что недоверие прихожан к такому священнику скорее толкало их на открытый протест и защиту привычного порядка богослужения, чем усиливало тяготение к православию [1404] . Однако все-таки едва ли Козловский сознательно дурачил «ревизоров» католицизма. Его логика разъяснена в дополнительной записке, где он предлагает ограничиться переводом на русский язык только одной из евангеличек (сборников фрагментов из Евангелия, читающихся по-польски после обедни) и популярного молитвенника «Золотой алтарик». Все остальные молитвенники, а особенно гимны (кантычки), он советовал проигнорировать [1405] . Таким образом, проектируя одновременное с переводом на русский язык сокращение объема католической службы, Козловский рассчитывал быстрее отвратить прихожан от их традиционной веры.
1404
Здесь мы имеем дело с еще одним свидетельством того, сколь умозрительно «ревизоры» католицизма представляли себе последствия введения русского языка в костел. Даже в тех случаях, когда тот или иной прожектер не сомневался в негативной реакции прихожан на это новшество, он приписывал ее не столько возмущению вмешательством светской власти в религиозную сферу, сколько каким-либо секулярным мотивам. Так, П.А. Бессонов (противник русификации костела) полагал, что произнесение священником проповедей на русском языке даст польскоязычной элите повод для замаскированных издевательств над властями: «[Ксендзы] намеренно введут такой ломаный якобы русский язык, что вы придете в ужас. Ничем вы не заставите ксендза “не ошибаться”: при каждом замечании он ответит – “виноват, ошибся, я хорошенько
не знаю языка”. Слушатели проповеди при каждой такой ошибке усмехаются, некоторые ревнители русского языка, из поляков, может быть, даже нарочно перерывают и поправляют проповедника: возможно ли в таком деле допускать подобную комедию, игрушку демонстраций?» (Мнение члена Ревизионной комиссии П.А. Бессонова в заседании 28 мая 1866 года // О введении русского языка в римско-католическое богослужение. СПб.: В Синодальной типографии, 1867. С. 14 [раздельная пагинация]). Бессонов, кажется, не допускал мысли, что недовольство верующих навязанной переменой церковного языка могло оказаться гораздо сильнее сомнительного удовольствия подпустить шпильку властям, выставляя напоказ речевые ошибки священника.1405
РГИА. Ф. 821. Оп. 150. Д. 584. Л. 129 об. Согласно сведениям С.А. Райковского, в устном выступлении Козловский, спекулируя на идее «очищения» католицизма от неканонических «примесей», утверждал, что «перевести придется всего только 8 молитв, ибо остальные, здесь употребляющиеся, не утверждены, а только терпятся Римом…» (ОР РГБ. Ф. 120. К. 22. Ед. хр. 1. Л. 47 – копия письма Райковского Каткову от 27 июня 1866 г.).
Итак, можно утверждать, что виленские сторонники введения русского языка в костельное богослужение не были последовательными секулярными националистами. Несмотря на торжественное признание роли языка в определении и самосознании нации, новаторам из числа виленских служащих не удавалось выйти из-под влияния формулы, согласно которой русский – это прежде всего православный, то есть не удалось «расправославить» русскость. Их мысль неудержимо притягивала к себе картина религиозной однородности «русского» населения. Спрашивается, стоило ли им тогда спорить с теми бюрократами и публицистами, кто ратовал за скорейшее прямое обращение белорусского католического простонародья в православие? С точки зрения многих правоверных католиков, между этими двумя подходами не было большой разницы. Но в ракурсе, важном для настоящего исследования, стоит разобраться в причинах и обстоятельствах столкновений внутри команды «ревизоров» католицизма, понять, как при этом прагматические мотивы взаимодействовали и с эмоциональными реакциями, и с сугубо доктринальными установками.
Наиболее авторитетную идейную санкцию возражениям против русскоязычной службы в католическом храме давали направленные против концепции М.Н. Каткова статьи И.С. Аксакова в «Дне» 1864–1865 годов. В самом принципе, согласно которому неправославные могут молиться, слушать проповеди и т. д. по-русски, Аксаков видел подрыв духовно-религиозной основы русской «народности». Если Катков представлял русский язык в католической, или иудейской, или мусульманской молитве прежде всего как льготу тем, кто желал бы подтвердить свою русскость (белорусы-католики) или обрусеть в смысле гражданской и культурной лояльности России (евреи или татары-мусульмане, постепенно усваивающие русскую речь), то для Аксакова это же самое нововведение означало поощрение чуждых, враждебных конфессий к посягательству на русскую святыню:
Что значит выражение русский католик?.. Оно значит: русский, отрицающий православие. …Что же останется за тем у русского, из его русской народности, вне этого начала, им отвергаемого? …Язык, физиологические признаки, верноподданничество? Но разве в этом только заключается народность? Где же духовные ее элементы? Какая же может быть общность духовных национальных интересов у латинянина с православным русским? Хороши русские – латинского, Моисеева, Магометова закона, которые не могут назвать Русь – Святою Русью, как ее назвал создавший ее православный русский народ! [1406]
1406
День. 1864. № 31. 1 августа.
Оспаривал Аксаков и конкретные меры виленской администрации – например, распоряжение о переходе с польского на русский язык в преподавании католического закона Божьего в государственных учебных заведениях: «…как нам кажется, русскому государству вовсе нет ни дела, ни обязанности заботиться об обучении кого бы то ни было папизму – на казенный счет, как бы ни происходило обучение – по-русски ли, по-польски или по-латыни. Пусть себе обучается этой лжи как кто хочет и как знает». Аксаков подводил читателя к выводу о необходимости отказа от модели конфессиональной политики, предоставляющей и неправославным вероисповеданиям государственную опеку: «Русское государство заботится с необыкновенным усердием, издерживает государственные деньги, употребляет в дело свои могучие средства – всё для того, чтобы на русском языке проповедовалась ложь папства, славился по-русски Магомет и по-русски же отрицалась евреями истина христианства» [1407] .
1407
Там же. 1865. № 39. 28 октября. В недавней монографии Р. Круза, посвященной взаимодействию имперского государства и ислама, роль главного противника «конфессионального государства» среди публицистов 1860-х годов отводится не И.С. Аксакову, а М.Н. Каткову (Crews R. For Prophet and Tsar. Islam and Empire in Russia and Central Asia. Cambridge: Harvard University Press, 2006. P. 294–297). Катков действительно не раз критически высказывался насчет попечения властей о «чистоте» неправославных вероисповеданий – прежде всего иудаизма и ислама (в случае католицизма, напротив, он прямо выступал за содействие властей его очищению от всего «антиканонического», читай польского в национальном смысле), но этой риторике до известной степени противоречит его же программа русификации богослужения этих конфессий, несомненно, созвучная традиции государственного дисциплинирующего вмешательства в конфессиональные дела (даже если сам Катков старался связать ее с идеей свободы совести).
Само по себе аксаковское превознесение религиозной компоненты «народности» нельзя считать патентованным изобретением славянофильства, да и уникальной чертой, присущей лишь русскому национализму. Не в одной России реконфессионализация общественно-политической жизни сопутствовала нациостроительству в модернизирующейся империи. Как уже отмечалось выше в главе 5, усиливавшаяся в те же 1860-е годы враждебность прусских властей к католицизму (разрешившаяся в следующее десятилетие Kulturkampf’ом) вытекала из более или менее эксплицитного отождествления этнического германства с кругом протестантских ценностей. В свою очередь, Габсбурги с 1840-х годов все больше опирались на католическую религиозность и обрядность не просто для укрепления династической лояльности подданных-католиков, но и для мобилизации в полиэтническом населении сознательных гражданских чувств по отношению к государству [1408] . И тем не менее славянофилы вообще и Аксаков в частности выбиваются из этого ряда. Они не ограничивались общей религиозной концептуализацией национального единства – призыв к своего рода сегрегации неправославных конфессий от языка государства и «господствующей веры» можно, вероятно, расценивать как экстремистскую тенденцию в дискурсе религиозного национализма.
1408
Unowsky D. The Pomp and Politics of Patriotism: Imperial Celebrations in Habsburg Austria, 1848–1916. West Lafayette, IN: Purdue University Press, 2005. Р. 26–32 et passim.