Русский край, чужая вера. Этноконфессиональная политика империи в Литве и Белоруссии при Александре II
Шрифт:
Таким путем «белоруссофилы», действуя «исподтишка, теоретически, путем интриги», заставили «приезжих», и без того не имевших опоры в местном обществе, скомпрометировать себя в глазах местных поляков и неполяков. Примечательно, что примеры творимых якобы по наущению «белоруссофилов» бесчинств («…поднимали вопли не только из-за каждого польского слова, из-за родственных уз с поляками, но даже из-за фортепиан в доме православного священника, из-за картин, украшавших стены жилищ высшей местной духовной иерархии» [1523] ) совпадали с теми, которые, в свою очередь, приводили «белоруссофилы» Коялович и иже с ним в подтверждение своих опасений «великорусского» произвола над жителями Западной России, особенно православным духовенством. Разница состояла в том, что если Де Пуле, а еще раньше Катков идентифицировали агентов «белоруссофильского» «фанатизма» с чиновниками учебного ведомства, то Коялович усматривал проводников «великорусской» диктатуры прежде всего в мировых посредниках и военно-уездных начальниках. А действия теми и другими, если верить обвинителям, совершались одинаковые.
1523
Там же. Л. 13 об.
Чиновничья Западная Россия. «Клерикалы» Виленского учебного округа под огнем критики
К 1868 году полемика вокруг представлений о Западной России прямо отозвалась на роли руководства Виленского учебного округа в политике русификации и выработке представлений о русскости. Разумеется, публикаций Бессонова и Де Пуле в «Виленском вестнике» было бы недостаточно для того, чтобы дискредитировать популизм Кояловича как чреватый ростом этнорелигиозной нетерпимости в среде русских националистов и административным обособлением края от
Де Пуле, конечно, возводил напраслину на «белоруссофилов», утверждая, что те целенаправленно «фанатизировали» приезжих великорусов против местных элит. Но его описание, цитированное выше, косвенно передает действительно имевший место парадоксальный эффект призывов Кояловича и других «западноруссов» к защите «народа» Западной России от любых «аристократических» посягательств. А именно: одержимость поиском повсюду признаков и симптомов «шляхетства», без чего, по мысли Кояловича, настоящие «обрусители» не могли отождествить себя с народной массой, приводила к тому, что с предательским аристократизмом начинали ассоциироваться проявления локальной самобытности даже в простонародье. А это была та самая самобытность, которую вроде бы требовалось оградить от великорусской нивелировки. Особенное, непривычное, несогласное с великорусским стандартом – начиная от участкового крестьянского землевладения и вплоть до остатков униатской обрядности в маленькой сельской церквушке – воспринималось как знак «шляхетского» излома, элитистского извращения. Хорошим примером может послужить кампания по массовому обращению католиков-белорусов в православие. Вполне соответствуя «западнорусскому» идеалу неистовой, не на жизнь, а на смерть схватки с кровным врагом – «латинством» (Богдан Хмельницкий, православные братства, стихийная расправа с Иосафатом Кунцевичем и т. п.), она санкционировала самые что ни на есть «великорусские» проявления нетерпимости к местной культурной специфике, будь то в высших или низших сословиях.
В каком-то смысле Коялович стал заложником собственного антиномичного представления о Западной России одновременно как о полнящейся внутренней энергией самобытной земле и как о жалком, пассивном объекте происков «полонизма» и казенной «великорусской диктатуры». Это противоречие не раз подводило его при подаче советов даже доброжелателю И.П. Корнилову. Пожалуй, самой крупной неприятностью такого рода стал провал проекта православной духовной академии в Вильне. Замысел возник еще при Муравьеве, вскоре после того как тот, поддавшись опасениям польской культурной диверсии, отказался от более ранней идеи – учредить в Вильне исключительно русский по составу преподавателей, но с допущением польских студентов университет. Таким образом, духовная академия (на первой стадии проектирования, при Муравьеве, задуманное заведение именовалось Высшим духовным училищем) должна была стать кузницей кадров местной интеллигенции, об умножении рядов и сплочении которой так пекся Коялович. Академия в Вильне проектировалась вовсе не как копия уже существующих духовных академий – закрытых учебных заведений. В нее намечалось принимать выпускников не только духовных семинарий, но и гимназий; готовить же она должна была как священнослужителей, так и чиновников и учителей для службы в крае. Такое новаторское профилирование учебного заведения сочеталось с убеждением Кояловича и его единомышленников в готовности местного духовенства к активному участию в мирской, общегражданской жизни. Отвечало оно и концепции разрабатывавшихся тогда в Петербурге церковных реформ, приоритетом которых было, в частности, взаимное сближение духовного и светских сословий, уничтожение кастовой закрытости духовенства. Примечательно, что к осуществлению проекта генерал-губернатора Кауфмана настойчиво побуждал М.Н. Катков, уточнявший в конфиденциальном письме в конце 1865 года, что имеет в виду духовную академию с «расширением программы ее до степени университетского филологического факультета…» [1524] . В этом вопросе мнения Каткова и Кояловича совпали. В начале 1866 года проект Виленской духовной академии поступил в канцелярию обер-прокурора Синода, где, кстати, в то время служил один из земляков и приятелей Кояловича [1525] .
1524
Сталюнас Д. Нацiональна полiтика Росiйсько"i iмперi"i в пiвнiчно-захiдному кра"i та питання про вищий навчальний заклад пiсля Польського повстання 1863–1864 рокiв // Схiд / Захiд. Iсторико-культурологiчний збiрник. Вип. 7. Харкiв; Ки"iв, 2005. С. 221–222; Freeze G. Parish Clergy in Nineteenth-Century Russia. P. 308–329. См. также публикацию: Извеков Н.Д., свящ. Несколько документов по вопросу об открытии православной духовной академии в г. Вильне // Богословский вестник. 1893. Т. 4. № 11. С. 345–367 (2-я пагин.).
1525
ГАРФ. Ф. 109. Секр. архив. Оп. 2. Д. 700. Л. 8–10 – перлюстрация письма Демяновича Кояловичу от 9 января 1866 г.
Вскоре, однако, дело застопорилось, у проекта объявились противники. Среди них оказался не кто иной, как И.П. Корнилов, до этого вроде бы спокойно наблюдавший ход обсуждения в Вильне. В апреле 1866 года – всего через несколько дней после покушения Каракозова – он обратился с частным письмом к чиновнику по особым поручениям при обер-прокуроре Синода Ф.М. Сухотину. Не отрицая в принципе пользы перемен в системе духовных учебных заведений для разрушения «кастической замкнутости» православного духовенства, Корнилов признавал последнюю цель пока еще слишком отдаленной и рекомендовал сосредоточиться на постепенном совершенствовании существующих семинарий: «Если вы предварительно не исправите подготовляющих в академию заведений, то сделаете большую ошибку. Академия будет жить дурными соками семинарий, будет развивать и усиливать высшим образованием дурные нравственные начала. Беда, если академия будет давать ход и усиливать значение молодежи, испорченной в семинариях» [1526] .
1526
РО РНБ. Ф. 377. Ед. хр. 391. Л. 1–1 об. (черновой отпуск письма от 8 апреля 1866 г.).
Как ясно из другого, несколько более раннего, документа, вышедшего из-под пера Корнилова, он соотносил процитированное суждение не только с общеимперскими проблемами православного духовного образования (политическая радикализация молодежи в семинариях), но и с изъянами на местном уровне, ближе ему знакомыми. Еще в январе того же года он подготовил для передачи К.П. Кауфману резюме «весьма неблагоприятных отзывов» о семинарии в Вильне – в сущности, главном из учебных заведений этого типа в Северо-Западном крае, подчиненном через ректора самому митрополиту Литовскому Иосифу. Оказывалось, что при попустительстве преподавателей в семинарии процветают «разврат и распущенность учеников». И в числе авторитетных лиц, на чьи сведения об этом Корнилов ссылался, вторым значился Коялович (первым – не кто иной, как обер-прокурор Синода Д.А. Толстой) [1527] .
1527
Корнилов конкретизировал: «Онанизм, педерастия, небрежность в учебном отношении. Желательно, чтобы Его Высокопревосходительство (Кауфман. – М.Д.) удостоил посетить семинарию, причем обратить внимание на бледный, болезненный вид учеников. Можно поручить медику освидетельствовать; повод есть: новое здание, удобно ли оно в гигиеническом отношении. Чрезвычайно важно обновление личного состава надежными людьми. Другие люди дадут другое направление и значение семинарии и возвысят ее нравственную и учебную часть» (РО РНБ. Ф. 377. Ед. хр. 148. Л. 3 – записка Корнилова от 27 января 1866 г.).
Коялович, как отмечалось выше, действительно не жаловал тех представителей местного православного клира (особенно в Литовской и Витебской епархиях), которые были заняты администрированием в консисториях и семинариях. В их проступках, бюрократизме и должностном несоответствии он находил одну из причин забитости и безынициативности нижестоящего приходского духовенства. Корнилов учел сообщения Кояловича о плохом преподавании и аморальном поведении учащихся в Литовской духовной семинарии, но истолковал их совсем не так, как тому хотелось. Вместо того чтобы отождествить эти язвы с влиянием синодальной казенщины, он распространил свои сомнения на всю массу «западнорусского» православного духовенства, признав его недостаточно зрелым для пользования новым, свободным от казенных пороков учебным заведением – академией с расширенной программой секулярных предметов.
Позднее, в 1867 году, Корнилова раздосадовало
очередное бьющее тревогу письмо (к сожалению, текст его мною не обнаружен), в котором Коялович «разоблачал» проклюнувшуюся будто бы в Виленском учебном округе тенденцию к поощрению «шляхетства в гимназиях», т. е. к предпочтению начальным, «народным» школам – средних учебных заведений, где процент детей из польскоязычных семей был выше. Корнилов реагировал на это, вероятно, тем болезненнее, что еще за полтора года до Кояловича, в 1865-м, Катков публично раскритиковал руководство ВУО за открытие классических гимназий и прогимназий в местностях с многочисленным нерусским населением (например, в Ковенской губернии [1528] ) и отказ гимназиям в статусе классической или низведение до статуса реальной там, где преобладающее или просто компактное русское население нуждалось в полноценных средних учебных заведениях для своих детей (в Могилеве, Динабурге) [1529] . В отличие от издателя «Московских ведомостей», который не мыслил без классических гимназий (конечно, размещенных в «правильных» пунктах) процесс интеграции западных губерний с Центральной Россией, Коялович выступал с позиции популистского национализма. Он порывался на сей раз даже исключить развитие средних учебных заведений, как излишне элитарных, из ближайшей повестки дня образовательной политики в этом крае, особенно в городах. Попечитель ВУО, напомнив неугомонному советнику об успехах своей администрации в создании сети начальных школ для крестьянства («Клянусь Вам, Михаил Осипович, я уже не знаю, что мне еще делать и как усиливать деятельность по народным училищам»), далее упрекал адресата в чрезмерной мнительности насчет польского присутствия в стенах гимназий и в забвении цивилизаторской миссии, лежащей на плечах гимназических учителей:1528
Ковенская губерния, где до Январского восстания сеть средних учебных заведений была одной из самых развитых в северо-западных губерниях, стала в этом отношении объектом пристального внимания руководителей ВУО. В 1864–1865 годах Ковенская и Шавельская (Шавли, ныне Siauliai в Литовской Республике) гимназии и Тельшевская (Тельши, ныне Telsiai) прогимназия поднялись в разряд полных классических, тогда как Поневежская и Кейданская гимназии были закрыты. См. черновик доклада Корнилова 1865 года о подлежащих закрытию гимназиях, где представлены доводы в пользу сохранения гимназии в Шавлях («Оставить Жмудь при одних народных училищах и без среднего учебного заведения опасно потому, что это ослабит русское направление. Уездные и народные училища сами по себе еще слишком слабы…»): РО РНБ. Ф. 377. Ед. хр. 148. Л. 9–9 об.
1529
Речь шла о совмещении приоритета деполонизации западных губерний (требовавшего закрытия ряда гимназий как рассадников «полонизма») с целями одновременно начатой в империи школьной реформы. Критика Каткова была обращена не только против ВУО, но и против возглавляемого А.В. Головниным МНП, которое, по его мнению, при введении в действие нового гимназического устава от 19 декабря 1864 года не выработало в масштабе всей империи оптимальных критериев соотношения классических, классических с одним латинским языком и реальных гимназий (см.: Стафёрова Е.Л. А.В. Головнин и либеральные реформы в просвещении (первая половина 1860-х гг.). М., 2007. С. 232–234, 284–285, 321). В результате этого, писал Катков, «городок Шавли и местечко Тельши обеспечены в обладании европейскою педагогическою системою», а в Москве одна из гимназий, которая до той поры была университетской (т. е. окончание ее курса давало право на поступление в университет), «превращена в заведение, какое в Германии служит для сообщения лоска образованности лавочникам и ремесленникам…» (Московские ведомости. 1865. № 214. 1 октября – передовая). О признании (в частном порядке) Корниловым правоты Каткова в отношении средних учебных заведений в Шавлях и Тельшах см.: РО РНБ. Ф. 523. Ед. хр. 711. Л. 14 – письмо Корнилова Н.Н. Новикову от 6 октября 1865 г.); О закрытии при Муравьеве гимназий см. также: Комзолова А.А. Политика самодержавия в Северо-Западном крае. С. 109–110.
Нельзя же нам выходить на борьбу, имея в своем распоряжении только азбуки да приходских учителей. Мы окружены протестантским и латинским миром; здесь мы непосредственно сталкиваемся с чуждыми и враждебными цивилизациями. Мы выгнали польскую, надо же ее чем-нибудь заменить. …Для противодействия нравственному напору вторгающихся с Запада идей и учений необходима нравственная и умственная зрелость. …Для охранения государственной границы, соприкасающейся с Турциею, достат[очно] военной силы, но на западе нужны силы нравст[венные]. На гимназии я смотрю как на главные опорные пункты, центры русской умственной деятельности. …Как думаете: если закроем гимназии и обратим средства на сельские училища, пойдут ли туда паны и шляхта, не усилит ли это домаш[него] обучения, не ускользнут ли паны и ополяченные от русского воспитания? [1530]
1530
РО РНБ. Ф. 377. Ед. хр. 364. Л. 1–2 об. (черновой недатированный отпуск письма Корнилова Кояловичу; датируется январем – февралем 1867 г. по упоминанию о том, что совсем незадолго до написания письма был получен отчет Виленской дирекции народных училищ за 1866 г.).
В аргументации Корнилова была немалая натяжка: при практиковавшихся его подчиненными топорных методах русификации дети из польскоязычных семей, попадая в гимназию, нередко еще острее ощущали собственную польскость. Но дело не в большей или меньшей корректности этой полемики. Интереснее то, что именно на фоне Кояловича Корнилову можно было выставить себя хранителем ценностей русской культурной элиты. Популистский пафос апологета Западной России делал уязвимыми его предложения, давал повод к ассоциации с брутальной политикой колониального господства [1531] , обессмысливающей накопленный империей культурный потенциал.
1531
То, что в качестве примера примитивного «силового» режима Корнилов как бы невзначай упомянул политику в приграничных с Османской империей землях, выдает своеобразный ориентализм в мышлении виленских русификаторов (считавших «свою» окраину неизмеримо более важной, чем остальные, в особенности же южные и восточные). В действительности современное Корнилову имперское управление в Закавказье и на Северном Кавказе по части этноконфессиональной политики и экспериментов с культурным воздействием на разные группы населения было едва ли не изощреннее, чем в Западном крае (см. гл. 3 наст. изд.).
Процитированное возражение Корнилова сделано в частном письме и осталось неизвестным заинтересованным наблюдателям. К началу 1868 года органы печати, критиковавшие с различных точек зрения крайности русификации в западных губерниях, сходились в отождествлении активистов Виленского учебного округа, «виленских клерикалов», с «петербургским белоруссофильством». Так, «Весть» в марте 1868 года поместила на редкость ехидно написанный (вероятно, Е.А. Лопушинским) фельетон «Блаженный», где без труда опознаваемый А.В. Рачинский, еще недавно чиновник по особым поручениям при попечителе ВУО, изображен воплощением маниакального православно-обрусительского рвения. Фельетон знакомил читателя с чередой «деяний» Блаженного в Северо-Западном крае. Таковыми были: открытие в ходе научной экспедиции по поиску «русских древностей», сверх старинных рукописей, целого неизвестного города в Гродненской губернии – «Бел-Истока» (так Рачинский, не выносивший польских топонимов, в письмах и донесениях упорно именовал Белосток [1532] ); регулярная агитация нищих на паперти – «Молитесь Богу, чтобы всех католиков и поляков гром побил!»; бешеное кукареканье в театре при исполнении мазурки; наконец, учиненный им в уездном городке буйный протест против иллюминационного транспаранта на здании училища в виде совы – символа мудрости, которую он поспешил принять за польского геральдического орла («Демонстрация!»). Автор фельетона прибегал к уже знакомому нам, не очень джентльменскому приему «отзеркаливания» наветов, когда утверждал, что полонофоб Блаженный происходит из польской шляхты (Рачинский был смоленским дворянином): «На подобное происхождение указывает, между прочим, и тот необузданный и дикий, истинно иезуитско-шляхетский фанатизм, которым отличается “блаженный” и который немыслим в истинно православном человеке». Наконец, мания Рачинского приписывалась целому кружку: «…невероятное сочетание горячей преданности букве православия с чистейшим иезуитизмом. Заметьте, что та же черта поражает вас и в характере так называемых деятелей-белоруссов, засевших в “Голосе”» [1533] .
1532
См., напр.: РО РНБ. Ф. 377. Ед. хр. 1034. Л. 12 (письмо И.П. Корнилову от 18 июля 1867 г.).
1533
*** [Лопушинский Е.А.?] Блаженный // Весть. 1868. № 27. 4 марта (о Рачинском см. гл. 6 наст. изд.).