Русский ураган. Гибель маркёра Кутузова

— За это надо еще выпить, — не шутя говорил казак Володя Зайцев, самый из всех серьезный, назначенный ответственным за розлив.

— Да, братцы-казачки, — вздыхал Дмитрий Емельянович, — я иду по жизни методом проб и ушибок, но это мой путь, я на него никого не приглашаю, но и с него не сверну.

Он горестно поведал о том, как нигде никто не признал в нем футбольного пророка и спасителя России, как отвернулись от него и в Ярославле, и в Нижнем Новгороде. Дойдя до знакомства со Вздугиным, казак Выкрутасов несколько опьянел и начат привирать. Он представил Сашару не просто как мелкого политического шарлатана, но как главаря некой зловредной и могущественной секты, способной нанести непоправимый урон стране.

— Да, — сказал казак Бесповоротный, — теперь бесчисленное множество развелось этих сект. У нас тут, в Геленджике, есть один казацкий батюшка, отец Сергий его зовут, он из бывших спецназовцев. Так вот, он не стерпел и этих кришнаитов побил. Они, сволочи, девчонок в свою секту заманивали, якобы для того, чтобы служить истинному богу Кришне, а на самом деле для разврата, у них там — тьфу, прости господи! — собачьи свадьбы устраиваются. И, конечно, наркота всякая. Отец Сергий их, как положено, предупредил, что, если они не одумаются, им плохо будет. А они ведь занаглелись при новых порядках, при демократии этой, только похихикали. Ну и дохихикались. Он пришел к ним во второй раз и давай по-нашему, по-казацки. Кости-ребра всем переломал, малость приучил к пониманию жизни. Правда, он теперь в розыске, эти хари-кришны на него в суд подали.

— Эх, побольше бы таких священников! — вздохнул казак Зайцев. — Положено бы выпить за отца Сергия. Серега, пора бы в уху налима класть.

— Следи за своим уделом, — нахмурился казак Бушевалов, но, впрочем, через пять минут вытащил из ухи марлю с окуньками и ёршиками, а вместо рыбьей мелочи стал накладывать в котел крупные куски налима, еще лук и петрушку, а также мелкие картофелинки, величиной не больше сливы.

Казак Выкрутасов продолжал обзор своего первого тайма. Рассказ про то, как он в пьяном виде прыгал с парашюта, а потом не мог о том вспомнить, вызвал у казаков еще больше смеха, чем история с электролюксовым мошенничеством. Под это дело поспела и уха, до чего ж вкусная, душистая, нежная. Дмитрий Емельянович с такой жадностью набросился на нее, что обжег себе всю полость рта, с омерзением припомнив при этом «одноцельный рот» Виктора Пеле, но тотчас гневно отфутболил реминисценцию из «Хенерасьон X». Водка уже крепко воздействовала на Выкрутасова, его понесло, и он стал описывать свой неудачный штурм Грозного и пленение в таких сильных красках, что у всех четверых казаков челюсти отвисли.

— Одного я схватил вот так — хряп! — шея у него хряпнулась, и ваххабит падает замертво! Но тут на меня навалились сзади, стали бить по голове… Очнулся я уже в заточении… Налейте, братцы, как это в песне поется — «рассказывать нет больше мочи». — Все тело его содрогнулось, будто по нему пронесся ураган, но он волевым усилием сдержал рыдания и слезы.

— От це, я бачу, без брехни, — выдохнул казак Подопригора.

— И сколько же ты, брат, провел у них в плену? — спросил казак Бесповоротный.

— Мы там вскоре потеряли счет дням, — махнул рукой Выкрутасов. — Много, братцы, много. Наливай да пей, как говорится!

Потом последовал еще более захватывающий рассказ про побег, который как-то само собой перетек в громкое пение. «Как за черный ерик, как за черный ерик ехали казаки, сорок тысяч лошадей…»

— Любо, братцы, люб-б-ба-а-а… — орал Выкрутасов, — любо, братцы, жить, с нашим атаманом не приходится тужить!

— С нашим атаманом не приходится тужить! — хлопал его по плечу казак Бесповоротный, как бы провозглашая его ихним атаманом.

— Жинка погорюет, выйдет за другого… — текла из четырех глоток громкая песня, а Дмитрий Емельянович уже тер глаз, раздавливал там клопа слезы — Раиса-то, не горюя, вышла за другого, при живом, не убитом муже-казаке!

— Любо, братцы, люб-б-ба-а-а, любо, братцы, жить, с нашим атаманом любо голову сложить, — закончилась первая песня, и тотчас Бушевалов взвил, вбросил в гулкие сумерки над рекой новую лихую казацкую: — Ой, е-из-за леса, за леса копия-мечи.

— Едет сотня ка-за-за-ков — лихачи, — подхватили живо многоголосьем Бесповоротный, Подопригора и Зайцев.

Дмитрий Емельянович эту песню не знал и только с наслаждением слушал, а в душе его рождалась какая-то неодолимая, величавая сила, способная все сломить ради возрождения всего, что наполняло эту песню.

— Это что за чудо-люди казаки! Они рубят и сажают на штыки! — пел Бушевалов голосом, в котором была вся Россия.

— Э-э-ей, живо, не робей! Они рубят и сажают на штыки! — в три разных голоса подхватывали Зайцев, Подопригора и Бесповоротный, а Зайцев при этом успевал еще и лихо отсвистывать. — На завале мы стояли три часа, пуля сыпалась, жажжала, как оса. Э-о-ей, живо, не робей, она сыпалась, жажжала, как оса!

Когда чудо-песня вмиг умолкла, наступила сладчайшая тишина, в которой по Выкрутасову прокатилось многое. Он удивился тому, как быстро исполнилось его утреннее желание не ехать в «Сонатке» и не читать Виктора Пеле, а вместо этого сидеть у костра с певучими казаками. Тотчас в душе его вспухла великая гордость за Кубань и за всю Россию и кольнула в сердце горючая жалость к самому себе, что он не казак.

— То есть как это не казак?! — вдруг всполошился он.

— Кто не казак? — спросил Зайцев.

— Да я! — топнул ногой Выкрутасов.

— А ты казак или не казак? — спросил Бесповоротный.

— А кто же я! — возмутился Дмитрий Емельянович. — Вот чудаки, ей-богу! Да у меня же фамилия чисто казачья. Самая что ни на есть исконная — Выкрутасов. Слыхали такую?

— Постой-постой… — задумался Бесповоротный. — Ты, должно быть, из донских казаков?

— Правильно! — несла нелегкая Дмитрия Емельяновича. — При Платове был знаменитый сотник Выкрутас.

— У нас Зайцев на сей счет специалистище, — сказал Бушевалов. — Серьго, был такой при Платове сотник?

— Естественно, — промычал Зайцев, изображая из себя великого знатока истории казачества. — Мало того, я даже могу вам объяснить происхождение такого важного прозвища. — Видно было, что и его несет куда-то, как Выкрутасова. — Это во времена рекрутских наборов многие, не желая идти в рекруты, убегали на Дон. И прежде чем их принять в казаки, некоторое время их называли выкрутами; то есть не рекруты, а выкруты, вот оно как было! Отсюда и прозвище — Выкрутас.

— А как оно, братцы, в казаки принимают? — спросил Дмитрий Емельянович.

— Ну, для этого надобно иметь шашку, нагайку, многое иное, — промычал Бушевалов, но Зайцев мгновенно возразил:

— Вовсе не обязательно. Есть особый, старинный обычай, когда вступающего в казачество уже хорошо знают в бою.

— Примите меня, братцы, в казачество! — взмолился Дмитрий Емельянович. — Я хоть и старинного казачьего рода, а за всю жизнь казаком не был, только теперь, рядом с вами, во мне казачий дух ожил. А в бою ведь я был и в плену был, сами слышали из первых уст мою историю.