Русский ураган. Гибель маркёра Кутузова
Шрифт:
— Эх, ключ забыл! — покряхтел Бесповоротный и стал долго звонить в звонок. — Спит, спит Верунька, — ласково бормотал он.
И вот — не играли трубы, не били барабаны — но двери отворились и вышла Верунька. Из всех жен она была, пожалуй, самая красивая, настоящая чернобровая, статная казачка. Но и самая злая. Не говоря ни слова, она влепила мужу столь звонкую пощечину, что хлесткий плюск ее стаей ласточек долетел до нижнего этажа, вылетел из дома и устремился к реке.
— Ты, Вера, видать, забыла, что я казак! — воскликнул Бесповоротный.
— А ты, видать, забыл, что я казачка! — не дрогнув в
— Уж простите!
Дверь захлопнулась. Зайцев и Выкрутасов остались вдвоем, понуро развернулись и зашагали вниз. Сумка с водкой и закуской осталась в руках у Бесповоротного, а стало быть, была утрачена.
— Ко мне уж не пойдем, — вздохнул Зайцев. — Там картина будет идентифитичная.
— Отсюда до Краснодара как можно добраться? — спросил Дмитрий Емельянович, когда они вышли из подъезда в светлый солнечный день.
— Я провожу до автобусной остановки, — сказал Зайцев. — Тут автобусы ходят, а счас еще и маршрутные микроавтобусы стали.
Автобусная остановка оказалась в двух шагах. Стоя на ней в ожидании транспорта, Зайцев говорил так:
— Ты не думай, что все так плохо. Жены на то и даны, чтоб казаки не спивались. А вообще казачки наши — ха-ха! Во как казаков в кулаке держут.
— Ну раньше-то не так было, — усмехнулся Выкрутасов.
— Ничего подобного, — возразил Зайцев. — Всегда так было. Думаешь, из-за чего казаки так охотно на войну уходили, а? То-то же! А чубы еще раньше носили — зачем? Для жен, вестимо. Чем длинней чуб, тем сподручней за него хватать, оттого у невест чубатые женихи больше ценились, чем хлипковолосые. Я много о том размышляю. Хочу книгу написать о традициях кубанского казачества. Как думаешь, получится?
— Думаю, да. Вот ты мне скажи, по-твоему, я внешне произвожу отталкивающее впечатление? Сморглявый?
— Да ты чо! Нормальное впечатление. Казак что надо, крепкий такой. Из плена бежал — шутка ли? Кстати говоря, мы же все должны тебе наши заклады отдать — Петров видак, Серегин кинжал, мой самовар, Колькину ярочку.
— А, кстати, где же он ее возьмет?
— Так у него под домом овечьи ясли имеются. Так что можем пойти и востребовать.
— Да уж конечно! — усмехнулся Выкрутасов сонно. Вдруг одолели его сонливость и усталость. — К тому же мою жену мы не проверяли. Да и проверять нечего. Во-первых, она бы тоже плясать перед нами в шесть утра не стала, а во-вторых, бросила она меня, нашла себе побогаче.
— Эх ты! Такого казака! — покачал головой Зайцев. — Слушай, а может, возьмешь хотя бы мой самовар. Отличный самовар, настоящий, из чистой меди.
— Спасибо, Володя, не надо мне самовара.
Они помолчали, отвернулись друг от друга и втихаря смахнули с глаза слезу. Транспорта все не было.
— Вот видишь, как мы под женой ходим, — снова вздохнул Зайцев. — Но зато никакому внешнему врагу не поддаемся! А из Краснодара куда, в Москву подашься?
— Не знаю еще.
Лишь в начале восьмого появился микроавтобус, подкатил к остановке, полупустой.
— Ну, прощай, казак, — сказал Зайцев.
— Прощай, станичник, — улыбнулся Выкрутасов, залез на одно из сидений в середине
салона, машина тронулась. Дмитрий Емельянович сладко зевнул и стал моститься, чтобы поспать до самого Краснодара, как вдруг увидел, что на коленях у него — закопченный котелок с остатками вчерашней ухи, в которой плещутся алюминиевые ложки. Ужас охватил его — вот так от всего имущества вмиг остается грязная посудина с остатками недоеденной пищи!— Стойте! Остановитесь! — закричал он, вскакивая.
Зайцев уже бежал вдогонку, смеясь. Подскочил к остановившейся маршрутке, распахнул дверцу, поменял Выкрутасову котелок на чемодан.
— Ну просто-таки маски-шоу! — смеялся он, запыхавшись.
На том и расстались. Вскоре станица Хабинская осталась за спиной, а Дмитрий Емельянович дремал, крепко сжимая свой чемоданчик, как единственное, что оставалось у него в этой жизни.
Глава девятнадцатая
СКАКАЛ КАЗАК ЧЕРЕЗ ДОЛИНУ
А я люблю эту жизнь: сегодня ты никто и никто о тебе ничего не знает, завтра ты играешь в самом Риме, обыгрываешь чемпионов мира, аргентинцев, и сам становишься чемпионом мира, а потом возвращаешься домой и как ни в чем не бывало играешь за свой клуб где-нибудь в скромном, застенчивом Бохуме. Юрген Клинсманн
Ему приснилось, что он и впрямь казак, скачет по широкой долине, размахивая шашкой, но и этого мало, он слегка поднатуживается — и вместе с конем отрывается от земли, летит сперва низко, потом все выше и выше, и лихие казаки снизу восторженно ему свистят.
В тревоге проснувшись, он вспомнил, как мама ему в детстве запрещала свистеть в доме: «Я кому сказала, не свисти! Денег не будет. Их и так-то нет, а тут еще ты свистишь!» Выкрутасов всполошенно тыкнулся в чемоданишко, отыскал в нем кожаное портмоне и заглянул в его долларовое чрево. От позорных двух тысяч долларов Гориллыча оставалось пятнадцать стодолларовых, две десятидолларовые бумажки и рублей семьсот нашими. Неслабо он погулял в эти неполные две недели! Куда могла ухнуть такая прорва денег, предназначенных на обзаведение какой-то новой жизнью, трудно было подсчитать. Дмитрий Емельянович горестно несколько раз подряд вздохнул и принялся успокаивать себя тем, что при столь разгульном образе жизни он и вовсе мог лишиться всех денег, имущества, да и собственной шкуры. Можно было даже признать, что эти истраченные четыреста с чем-то баксов — ничтожная плата за его целостность и независимость.
Едва он кое-как успокоил себя, новая тревога внезапно ворвалась в его душу вместе с глупой песнёнкой, доносящейся из радиоприемника, который водитель микроавтобуса зачем-то врубил на сильную громкость. Какая-то Хая, ногами махая, ехиднейше распевала: «Но у тебя СПИД, а значит, ты умрешь. Да, у тебя СПИД, а значит, ты умрешь…» Оторопь пронеслась по всему организму Дмитрия Емельяновича, ослабленному длительным воздействием алкоголя. Не просто оторопь, а холодная острая сосулька копьем пронзала несчастного от темени до кишок. Ему стало невыносимо страшно, словно слова песенки относились именно к нему.