С Лазурного Берега на Колыму. Русские художники-неоакадемики дома и в эмиграции
Шрифт:
Но вернемся все же к поре блеска и увядания Академии, когда в мастерской Кардовского впервые встретились юные Шухаев и Яковлев. При всех их различиях (медлительный, многословный, сентиментальный и влюбчивый Шухаев и обаятельный, волевой, стремительный, практичный, очень острый Яковлев) у них нашлось много общего — и в отношении к мастерству, и в благоговении перед «старыми мастерами», и в честолюбии, и в любви к природе, и в пылкой любви к театру. Да и вообще, им было по двадцать лет, а как в двадцать обойтись без друга. У Шухаева вскоре обнаружилась и большая любовь — соученица Аленка Ежова (Елена училась на архитектора).
Мирная Финляндия и тогда подступала к самому Петербургу. Друзья любили природу, а Василий Шухаев обожал лыжи и в зимних прогулках себе не отказывал. Летом же они всей мастерской уезжали на Волгу, в Бармино, и там все без исключения — и Василий Шухаев, и Вальтер Локкенберг (в последний день своей
Одним из самых сильных увлечений их студенческой поры было увлечение театром. В 1908 году в студенческой постановке «Балаганчика» по Александру Блоку роль Арлекина с успехом сыграл Саша Яковлев. Среди прочих участников спектакля дошли до нас имена Шухаева, Наумова, Шиллинговского и прелестной бестужевки Танечки Карпинской, чей портрет с подозрительным упорством два года все писал да писал Шухаев.
Хотя в живописи друзья тяготели к мастерам Возрождения, были они вполне современные молодые люди, и в театре их рано привлекли поиски уже тогда славного режиссера-экспериментатора Всеволода Мейерхольда. Вот как рассказывал о начале их знакомства с Мейерхольдом сам Василий Шухаев:
«Занятия по рисунку у Кардовского были самыми интересными в течение дня. Натура стояла, мы рисовали и во время работы вели разговоры… В один из таких вечеров студентка Эльза Зандер пришла с восторженным рассказом о театре Мейерхольда «Дом Интермедий», в котором шла пантомима «Шарф Коломбины» (по пьесе очень популярного тогда А. Шницлера. — Б.Н.). Спектакль на нее произвел впечатление, ранее ею никогда не испытанное ни от каких театральных зрелищ… На следующий день мы побежали в этот новый театр, чтобы убедиться в правдивости рассказа Зандер.
«Театр Интермедий» помещался в особняке Шебеко на Галерной. Небольшой театральный зал со сценой, которая немного возвышалась над полом, без рампы и без боковых лож, скорее служил для камерных концертов. На поверку так и выходило в дни, когда не было спектаклей. Но и эксперименты — постановки Мейерхольда в этом зале были удачны».
Надо напомнить, что «Театр Интермедий» был в значительной степени предтечей двух открывшихся позднее прославленных петербургских артистических кабаре (второе из них, «Привал комедиантов» Александру Яковлеву уже довелось расписывать вместе с былым его соучеником Борисом Григорьевым, под началом у маститого Сергея Судейкина).
С того вечера друзья-студенты Яковлев и Шухяев стали регулярными посетителями «Дома Интермедий» и были замечены острым глазом Мейерхольда (который по одной из своих ролей прозван был Доктором Дапертутто, то бишь Вездесущим, наподобие Фигаро, который и здесь и там и везде). Мейерхольд любил делать в своей пестрой труппе замены и однажды выхватил из публики на смену заболевшему Голубеву шустрого, низкорослого студента-художника Сашу Яковлева (которого он уже разглядел когда-то в любительской постановке «Балаганчика»). После недолгой учебы и репетиций Яковлев стал появляться на сцене, а потом пришла очередь Шухаева. Он был приглашен в ту же пьесу на роль Пьеро, и вскоре зрителям, как и самому режиссеру, конечно, стало ясно, что этот Васька (так его звали друзья со студенческих лет) — актер милостью Божией и, как выражались некогда на театре, Актер Актерыч… Вот удивился бы, узнав об этом, покойный батюшка Иван Шухаев. Впрочем, дети ведь вообще немало удивляют своих не вовсе уж ни в чем не повинных родителей… Слава о незаурядных актерских способностях ученика Кардовского распространилась в узких кругах столицы, и два года спустя Шухаев был приглашен сыграть ту же роль на сцене столичной Александринки (у иных полжизни уходит, чтоб выбиться на столь высокие подмостки). Более того, если верить Шухаеву, его аж в Риме разыскал человек от Дягилева, чтобы звать его, Василий Иваныча, или Ваську, на эту всемирно известную сцену, а он, Василий, не пошел. Не пошел, потому что это другая профессия, надо учиться наново, а он уже столько сил положил на обучение художеству, которое нравилось ему, увлекало его, однако конца ученью пока было не видно…
Да и что там сценический успех, подумаешь — отгремели аплодисменты и смолкли! Кто их помнит — все тогдашние имена? Хотя бы имя Анечки Гейнц, которая раз вместе с ними (на замену самой Хованской) играла заглавную роль Коломбины? Кто помнит? А вот картины остаются, дольше людей живут. И художники, и модели живут, и даже костюмы. Сценический успех отгремел, смолкли аплодисменты, а вот костюмы бедного,
так мало пожившего Коли Сапунова — они на новом двойном портрете Саши-Яши и Васьки.Самое горячее увлечение двух студентов театром Мейерхольда приходится на 1910–11 годы. Но конечно, и тогда главным их занятием остаются рисунок и живопись, техника рисунка, технология и техника живописи, композиция — все это их знаменитое «мастерство». Уже в годы учебы любимой их техникой стала уже почти забытая к началу ХХ века (но столь популярная в пору Ренессанса) сангина, привлекшая художников богатством тона, декоративностью. Как писал один из современных искусствоведов (В. Бабняк) о яковлевской сангине, этот «мягкий красно-коричневый мелок позволял убедительно передавать теплоту и предметное совершенство рельефа человеческого тела».
В то же время темпера мало-помалу вытесняла в работах Яковлева и Шухаева масло.
Можно вспомнить, что поначалу рисунок вообще давался Шухаеву довольно трудно, но в конце концов он тоже сделался прекрасным рисовальщиком. Что до Яковлева, то он и в первые годы учебы прослыл мастером рисунка, а после окончания Академии у него уже было в Петербурге немало подражателей. Однако он по-прежнему упорно работал над собой, совершенствовался, «ставил перед собой» (как он любил говорить) новые, все более трудные задачи, не боясь перемен и временных неудач.
В 1912 году Яковлев представил на выставке «Мира искусства» большую картину — «Групповой портрет учеников Академии художеств на Академической даче». Жанр, как и манера, и стиль были почерпнуты Яковлевым у старых мастеров (в частности, у Рембрандта). В дальнейшем Яковлев не раз обращался к «групповому портрету», но этот «групповой» 1912-го года был первым, и как признала русская критика, — вполне удавшимся. С особым восторгом отозвался об этом групповом портрете почтеннейший отец «Мира искусств» Александр Бенуа, увидевший в работе удачное переосмысление традиций русского XVIII века и европейского Ренессанса, высокую культуру рисунка, подчинение цветовых задач требованиям формы. Все, видевшие портрет, отмечали удлинение фигур на переднем плане, торжественную монументальность портрета, сходство холста с русскими парадными портретами XVIII века, которые так высоко ставили мирискусники и с которыми познакомила русскую публику знаменитая дягилевская выставка. После этого успешного выступления Яковлева, получившего хвалебно-восторженный отзыв А. Бенуа в печати, Саша-Яша принят был в «Общество “Мир искусства”», к которому он на самом деле был близок с первых своих шагов в Академии, как, впрочем, и его соученики по мастерской Кардовского. Почти два десятилетия спустя эмигрантский художественный критик Л. Львов, вспоминая этот петербургский триумф молодого Яковлева, писал, что художник «как бы впервые примирил «мирискусников» — противников казенного академизма — с тем новым академизмом, знамя которого вскоре было шумно развернуто им». Речь, понятно, идет о неоклассицизме…
В жизни Шухаева 1912 год был наполнен еще более бурными событиями, чем в жизни друга. Во-первых, жена Аленка родила ему дочку Марину (это творческое событие, если судить по многоречивым письмам Шухаева, прошло в его жизни почти незамеченным). Во-вторых, он за несколько месяцев написал огромное выпускное полотно на звание художника. Это было мастерское подражание Рубенсу — вариация на традиционную тему вакхического разгула — «Вакханалия», искусное сплетение нагих тел на полотне, танец опьянения… Выбор Шухаевым для отчетного полотна такой заведомо подражательной темы (при умышленно подражательной технике письма) вызвал поначалу неодобрение самого учителя Кардовского, но молодой художник настоял на своем, дело было сделано и на обсуждении работы советом Академии Кардовский не отрекся от старательного студента. Начало этой истории описано было позднее самим Шухаевым в благодарственном письме Кардовскому, отправленном из Парижа к юбилею учителя:
«По окончании Вашей мастерской передо мной встала диллема в конкурсной картине, “что писать?” Картину ли, в которой попытаться выявить себя как художника, или отказаться от этой попытки и написать картину, суммирующую знания, приобретенные в Вашей мастерской. Казалась логичной вторая задача, в соответствии с которой я и начал работу над эскизом к “Вакханалии” с дерзкой мысль показать мастерство класса старых мастеров: я взял за образец мастерство Рубенса.
Между нами произошла небольшая борьба… Взяло верх мое упорство и в Рождественские каникулы холст был мною весь прописан по неутвержденному вами эскизу. Вам пришлось со мной согласиться и поддержать мое начинание… Картина, как Вы помните, была событием в жизни Академии…»