С Лазурного Берега на Колыму. Русские художники-неоакадемики дома и в эмиграции
Шрифт:
В юности героиня наша звалась княжной Саломеей Ивановной Андроникашвили, однако чаще звали ее просто по имени Саломея, которое Осип Мандельштам переделал в лестное для всякой дамы прозвище «Соломинка».
После Второй войны умиравший на Лазурном берегу Франции поэт Георгий Иванов, ностальгически вспоминая всех, кто блистал на невском льду в тринадцатом году, повторял завороженно магические имена: «Ахматова, Паллада, Саломея…» Еще полвека спустя молодой нью-йоркский поэт-эмигрант, певец гомосексуализма и национал-большевизма, встретив сильно немолодую Саломею в Лондоне, тоже был ею очарован… Впрочем, поэт-нацбол очарован был, вероятно, стойкостью ее большевизма…
Вернемся, однако, в начало того злосчастного века, вернемся «на брега Невы», где не родились мы с вами, но уже не раз гуляли с нашими
«Наступило лето, и мы всей семьей поехали в его имение Скреблово, неподалеку от Луги. Место чудесное. Большой дом, а в парке маленький домик с террасой и кухней. Лето шло весело».
В тот же самый год цивилизованный купец Андреев выстроил в Скреблове школу для детей, живших в деревнях Надевичье, Задубье и Госткино. Впрочем, эти благородные поступки первого мужа не спасли его от грядущей ненависти его молодой жены и даже внучки — обе созрели с годами для большевизма и ненависти к буржуазии. Пока же в бурные предреволюционные годы молодая скребловская барыня разбивала сердца видных представителей столичной богемы. Мандельштам написал целый цикл сонетов, посвященных божественной Саломее-«соломинке»: «Не спишь, соломинка, в своей просторной спальне». Откуда-то ему были известны размеры ее петербургской спальни и то, что она все еще не спит. Подруга Ахматова, воспевавшая красоту не только мужскую, но и женскую (в полном соответствии с «трансгрессивным эротизмом» Серебряного века), писала о Саломее с восторгом:
Как спорили тогда — ты ангел или птица? Соломинкой тебя назвал поэт. Равно на всех сквозь черные ресницы Дарьяльских глаз струился нежный свет.Портреты Саломеи писали тогда лучшие художники — и Константин Сомов, и Савелий Сорин, и Борис Григорьев, и Петров-Водкин, и Александр Яковлев… Так что будущая русская хозяйка дома 18 на парижской рю Колизе имела самое непосредственное отношение к русскому портретному искусству. Вот и Василий Шухаев ее тоже написал в Питере — довольно жесткая получилась красавица, из тех, что повелевают миром «обмельчавших современных мужчин». Создавая портрет хозяйки столичного салона, Шухаев и не подозревал, что их знакомство и дружба продолжатся под другими небесами. Пока-то им всем и здесь было неплохо, под серым петроградским небом.
По возвращении из Италии Шухаев начал преподавать на архитектурных курсах Богаевой, а позднее и в училище Штиглица. Он любил преподавательскую работу, она была престижной, приносила заработок и он занимался ей до конца своей долгой жизни.
Началась война, Шухаев как военнообязанный был прикомандирован в качестве военного художника к уланскому полку и начал писать портреты офицеров для будущего большого полотна «Полк на позиции».
Александр Яковлев, побывавший на Майорке, где он жил в ателье своего друга, мексиканского художника Роберта Монтенегро, пробродивший несколько месяцев по Испании, где пристально изучал Гойю и каталанские примитивы, тоже вернулся, наконец, в Петроград. Возвращаться ему пришлось долгим кружным путем, потому что в Европе уже шла Великая война. Добрался Яковлев до Петрограда к концу 1915 года, и здесь его ждала, если и не слава, то вполне широкая известность. Он показал четыре картины на выставке общества «Мир искусства», был принят в 1916 году в его члены, причем сам знаменитый столп
Общества художник, искусствовед и журналист Александр Бенуа напечатал в газете «Речь», где он вел регулярную хронику искусства, очередную статью (тогда говорили «фельетон», что было ближе к французскому оригиналу, чем то, что стали называть этим словом в более позднее время).Вот что писал в своем фельетоне А. Н. Бенуа о новой звезде петроградского художественного небосклона Александре Яковлеве:
«Можно как угодно относиться к Яковлеву, можно любить или не любить его творчество, но в одном нельзя сомневаться, а именно в том, что это феномен. Всякий истинный талант есть чудо. Иной и корявый, косноязычный, малограмотный художник все же чудесен, потому что создаваемое им выходит за пределы явлений, имеющих понятные причины… в наши дни не косноязычные составляют исключение, — напротив, они сейчас — правило, — тогда как настоящим чудом является такой милостью Божьей крепкий и сильный, блестящий и свободный талант, как Яковлев. И на этой его исключительности я и считаю долгом настаивать».
Бенуа настаивает и на том, что современная публика должна видеть в Яковлеве чемпиона и героя, «радоваться его творчеству, приветствовать новую, совершенно близкую ей по духу, главу истории искусства»
Ибо «Саша-Яша, как зовет Яковлева академическая молодежь, — это юный атлет, усвоивший себе играючи всю ремесленную сторону своего дела… Но я думаю, что Саша-Яша на этом не остановится, а покажет себя… в настоящей стихии художественного творчества. Я убежден, что он станет еще вполне художником, а если уж такой силач, такой виртуоз дойдет до намеченной цели, то это будет первоклассный, громадный мастер, настоящий вождь и учитель».
Так, в потоке журналистского говоренья будущий поклонник большевиков А. Н. Бенуа произнес до омерзения знакомое словосочетанье, на котором выросли поколения россиян… На счастье, Саша-Яша не рвался в вожди (чего не простил ему А. Бенуа), но почти сразу стал учителем. Он начал преподавать вместе с другом Васькой в военном Петрограде — и на курсах Богатовой, и в училище Штиглица. По воспоминаниям того же А. Бенуа, Яковлев «оказался мудрейшим и прекраснейшим учителем, единственным в своем роде на всем свете…» Яковлев «успел приобрести такой опыт, что сам начинает делиться своими знаниями с более молодыми художниками, для которых он один представлялся «целой Академией».
Вот как вспоминал о Яковлеве-учителе один из его тогдашних учеников художник (и блестящий мемуарист) В. А. Милашевский:
«Поразила уверенность, сила жизненности и невиданная точность круглой формы, поразил какой-то новый способ рисунка — не отдельные части, называемые словами: нос, глаза, ухо, лоб, а сплоченность, неразрывная спаянность единой органической формы, естественная втекаемость одной формы в другую».
Кстати Яковлев по возвращении в Петроград успешно отчитался в Академии и получил продление своего пенсионерства еще на два года. Он собирался поехать на Дальний Восток, делать заготовки для монументального заказа по оформлению Казанского вокзала в Москве. Из-за войны поездка была временно отложена…
Яковлев рисовал по-прежнему много. Бенуа вспоминает о его «самом деятельном участии в юмористическом журнале “Сатириконе”, в котором, Яковлев однако, воздерживается от сугубо едкой или обидной сатиры, зато дает полную волю своей фантазии в рисунках декоративного порядка».
Среди рисунков, привезенных Яковлевым из Италии, особенно поразили Бенуа рисунки животных, сделанные в римском зоологическом саду. «Особенно поражала в этих, иной раз очень крупных, рисунках, — писал Бенуа, — не только та характерность, с которой изображено каждое животное, но какой-то «научный подход» — с передачей как целого, так и разных деталей. Яковлев, привыкший… осознавать каждую форму, осознавал, так сказать, и «механизм» каждого животного, «архитектуру» костяка, «покрой» шкуры или перьев. Рисунки эти были прекрасны как художественные произведения, но они могли бы служить и образцовыми иллюстрациями для самых строгих естественно-научных трудов»