С ними по-хорошему нельзя

Застывший Диллон рассматривал девушку, а подчиненные Картрайта и приятели Кэллехера продолжали строчить воинственную симфонию. Она, Герти, подняла глаза и увидела его, Мэта Диллона, и даже не вздрогнула. Только спросила:

– Как там мое подвенечное платье?

– Значит, это были вы, - задумчиво протянул Мэт.

– Я вас сразу же узнала.

– И я тоже.

– Я не хотела вас компрометировать в глазах товарищей.

– Ничего.

– То есть?

– Все равно спасибо.

– Значит, вы все-таки об этом думали.

– Думать мне никто не запрещал.

– Вы его закончили?

– Полностью.

– А что вы скажете об этом?

– Испорчено окончательно.

– Мне холодно.

– Набросьте на себя что-нибудь.

– Что?

– Что угодно.

– Ковер?

– Я не это имел в виду.

– Вы видите, мне холодно.

– Ну не знаю.

– Но вы же портной!

– Позвольте мне на вас посмотреть.

– Пожалуйста.

– Кэллинен был прав.

– Что за Кэллинен?

– Тот, который...

– Который что?

– Тот, которого...

– Которого что?

– Простите, но я все-таки джентльмен.

– Мистер Диллон, а правда, что вам не нравятся женщины?

– Правда, мисс Герти.

– Неужели вам меня не жалко? Ведь мне так холодно.

– Позвольте мне на вас посмотреть.

– Видите? Я не ношу корсет.

– Это меня неимоверно заинтересовало... Вы - первая...

– Женщина.

– ...девушка.

– Нет, женщина.

– ...которая следует этой новой моде.

– Возможно.

– Это так.

– И что вы об этом думаете?

– Еще не решил.

– Почему?

– Старые привычки.

– Это глупо.

– Я знаю.

– Вы ведь следите за модой?

– Слежу.

– Так что?

– Говорю же вам... это меня скорее сбивает с толку.

– Значит, вас не поразили мои трусики? Трусики из Франции, из самого Парижа. Которые мне удалось достать в самый разгар войны. Вас это не поражает?

– Поражает. В общем, это не так уж плохо.

– А мой лифчик?

– Очень элегантно. Да и грудь у вас, должно быть, красивая.

– Значит, вы не совсем безразличны к женским прелестям?

– Я говорил об этом с чисто эстетической точки зрения.

Это было единственное слово греческого происхождения, которое знал портной с Мальборо-стрит.

– Так вот, - сказала Герти, - я вам ее покажу. Мне думается, что она у меня действительно красивая.

Она немного наклонилась, чтобы завести руки за спину; грациозно, как это делают женщины, расстегивающие лифчик. Упав на ее колени, деталь несколько секунд сохраняла объем, после чего опала. Обнаженные груди оказались плотными и круглыми, низко посаженными, с высоко вздернутыми и еще не успевшими побагроветь от мужских укусов, а значит, пока светлыми сосками.

Несмотря на привычную для своей профессии, а также для своих склонностей способность невозмутимо наблюдать за женщинами на различных стадиях обнажения, Мэт Диллон был вынужден отметить, что за считанные секунды объем его тела частично и значительно (по сравнению с обычным) увеличился. А еще он заметил, что Герти это тоже отметила. Она перестала улыбаться, ее взгляд посуровел. Она поднялась.

Вытянув руки вперед, Диллон сделал три шага назад и пролепетал:

– Я сейчас принесу вам платье... Я сейчас принесу вам платье...

Взмокший и похолодевший от пота портной развернулся, пробкой вылетел из кабинета и очутился за дверью, которую запер на ключ. На несколько секунд замер, переводя дыхание. Затем пустился в путь. Вздрогнул, проходя мимо ДАМского туалета, откуда эта девчонка вылезла, как Афродита из вод. Дошел до маленькой двери, которую разбаррикадировал. Оказался во дворике. Приставил к стене лестницу. Поблизости разорвался снаряд. Диллона осыпало землей, гравием, гипсовыми ошметками. Он перемахнул через стену и упал во двор Академии, усеянный воронками. Все послеантичные статуи уже успели потерять свои цинковые фиговые листья, и Диллон смог на бегу оценить раскрывшиеся таким образом мужские достоинства. Он ощущал себя снова в нормальной и здоровой обстановке, а заметив, что от обстрела пострадали лишь Венеры и Дианы, даже улыбнулся этому странному стечению членовредительских обстоятельств. Метрах в ста от него разорвался еще один снаряд. Взрывной волной его опрокинуло на землю. Он поднялся. Целый и невредимый. И побежал дальше.

Большие стеклянные двери выставочного зала были разбиты. Диллон пересек опустевший музей, не останавливаясь перед всей этой мазней, слегка взбудораженной артобстрелом. Выход на Лауэр Эбби-стрит был открыт; сторожа, не испытывая особого желания подохнуть ради сомнительных сокровищ, сбежали, вероятно, еще в начале восстания.

На улице не было ни души. Брошенный трамвай. Диллон побежал вдоль фасадов в сторону Мальборо-стрит.

LV

– Что-то здесь не так, - сказал Маккормик, прекращая стрельбу и отставляя винтовку.

Остальные последовали его примеру; Кэллехер отложил в сторону пулеметные магазины.

– Это ненормально, - продолжал Джон.
– Как будто они делают это специально. Они фигачат вокруг, но не в нас. Как будто снаряд, который снес голову Кэффри, - Святой Патрик, прими его душу!
– они выпустили совершенно случайно.

Он взял бутылку виски, отпил и передал другим. Бутылка вернулась к нему уже пустой. Он закурил трубку.

– Кэллинен, ты на посту.

Остальные закурили сигареты.

– Если мы проведем здесь еще одну ночь, то было бы лучше похоронить Кэффри, - сказал Гэллегер.

– А мне на этих британцев насрать, - внезапно произнес Кэллинен.

О своих националистических воззрениях он сообщил не оборачиваясь; выполняя полученный приказ, он обозревал окрестности, скрывающие вражеское присутствие. Каждые сорок секунд "Яростный" окутывался ватным облачком, появляющимся на конце какой-нибудь из его смертоносных трубочек.

– Я бы побрился, - сказал ОТРурки.

Каждый посмотрел на своих соседей. Лица у всех посерели и покрылись щетиной. Взгляды некоторых затуманились.

– Хочешь выразить свое почтение Гертруде?
– спросил Гэллегер.

– А ведь действительно ее зовут Гертруда, - прошептал ОТРурки.
– Я совершенно забыл.

Он странно посмотрел на Гэллегера.

– А ты-то почему запомнил?

– Заткнитесь!
– сказал Кэллехер.

– Не будем о ней говорить, - гаркнул Маккормик.
– Мы же сказали, что больше не будем о ней говорить.