С Петром в пути

— Пристойны ли речи твои, Пётр, — оборвал его Головкин. — Коли государь его жалует, нам ли с тобой держать противность? Я так думаю — отошлём их, Кочубея с Искрой, гетману в Батурин, и пущай сам судит. А мы с тобой, что за ними записали, речи их расспросные, отошлём государю.

— А как он с благодетелем своим, гетманом Самойловичем поступил! — не унимался Шафиров. — Оклеветал его пред государем, и старика услали в Сибирь. Фальшив он, фальшив, а государь сего не видит. Помню: в Посольский приказ шли на него доносы один за другим. В одном говорилось: «Доколе же сего убийцу и на ваше царство наступника будете держать? Тех казнили, иных порассылали, а ему учинили поноровку и того ждёте, чтоб злодей свой умысел совершил». Похоже, дождались.

— Брось ты это! — сердито выкликнул Головкин. — Наше дело — сполнять наказ государев, и мы его сполняем.

— Молчу, молчу, — торопливо произнёс Шафиров.

Отослали скованных к Мазепе на верную смерть.

Так же, как отсылались к нему по приказу царя и другие изветчики. Пётр верил его фальшивым излияниям: «На вечную верность мою и радетельную услугу. Твёрдо и непоколебимо пребывати и стояти буду не точию до излияния крови, но и до положения главы моей, которую за превысокое ваше монаршеское достоинство отнюдь щадити не буду».

Игра казалась гетману беспроигрышной. Когда к нему явился посланец короля Станислава Лещинского с предложением передаться на его сторону, он ответил ему в том же высокопарном духе: «Не могут меня никогда ни стрелы, ни огонь разлучить от любви пресветлейшего всемилостивейшего государя моего». Напрасный труд! — и копию ответа своего отправил к Головкину, а тот — царю. К подобным уловкам он прибегал часто, создавая у Петра уверенность в своей верности. Получив такой ответ, эмиссар короля люблинский воевода Тарло был обескуражен. Но король, находившийся в тайных сношениях с Мазепой, знал истину.

Меж тем Мазепа продолжал засыпать письмами царёвых следователей Головкина и Шафирова. И Шафиров впал в смущение. Фальшив-то он фальшив, но не до такой же степени, чтобы перекинуться на сторону польского короля и его покровителя короля шведского. Если бы он задумал недоброе, то не разливался бы соловьём столь верноподданнически, а вёл бы дело к концу. Особенно если чувствовал за своей спиной шведского короля с его сильным воинством.

Пётр Павлович впал в основательное смущение. И делился с Головкиным — вскоре им предстояло тянуть одну упряжку: Головкину стать канцлером, а Шафирову — вице-канцлером.

— Наш государь сердцевед. Того не может быть, чтобы он ошибался, — подвёл итог своим сомнениям Шафиров. — Скорей всего ошибаюсь я, и гетман просто природный льстивец. Таковое обхождение надо ему для того, чтобы задабривать всех своих завистников. А их у него, полагаю, множество.

Гаврила Иванович согласился.

Ошибался, и ещё как ошибался! Но ведь ошибался и государь. И его полная убеждённость в верности и неподкупности Мазепы поневоле передалась его министрам. А гетман тем временем внутренне ликовал. Он получил подтверждение от самого короля польского Станислава Лещинского, что будет пожалован в князи и станет самостийным правителем воеводств Витебского и Полоцкого.

Мало даёт, мало; гетман рассчитывал на большее. Но зато у него были могущественные, как ему казалось, гаранты: два короля — шведский и польский. Главное же — то, к чему столь долго стремился, что было его постоянной мечтой: быть хотя бы по внешности самостоятельным государем. Чтобы подданные обращались к нему со словами: ваше государское величество, либо хотя бы так: ваша светлость, а не так, как теперь: ясновельможный пан, пан гетман.

Жалованных грамот, однако, он не получил, как надеялся, и от воеводского кресла был отлучён до поры до времени. Но надежда не покидала его. Опять же до поры он откладывал приведение в исполнение своего замысла и его обнародование перед старшиною.

Однако вмешался его величество случай. Новоявленному князю Меншикову для чего-то потребовалось свидеться с ним. Мазепа всячески избегал этого свидания и даже сказался смертельно больным. Князь своего замысла не изменил — он был жалованным князем! — и поспешил к гетману, якобы лежавшему на одре смерти. Но того на одре не оказалось. Отбыл в Батурин. Князь двинулся за ним следом. Но и из Батурина, гетманской столицы, Мазепа вместе с одром прянул куда-то.

И тут князь понял наконец, что его водят за нос. В этом он укрепился, выслушав перебежчика, который объявил ему, что, покидая Батурин и находясь в твёрдом здравии, Мазепа приказал гарнизону не впускать русских в крепость. Слух об измене Мазепы овеществился. И Меншиков отписал о том царю: «И чрез злохитрое его поведение за истинно мы признаем, что, конечно он изменил и поехал до короля шведского».

Поначалу Пётр не хотел в это верить. И в указе своём написал с осторожностью: «Известно нам, великому государю, учинилось, что гетман Мазепа безвестно пропал...» Но вскоре сомнения рассеялись. И Меншиков получил приказ осадить Батурин и сжечь его дотла, что тот и исполнил.

Подтверждения измены Мазепы шли одно за другим. И в том самом Глухове, где безвременно опочил Головин, собралась Великая рада. Для избрания нового гетмана прибыли иерархи России и Украины, которых возглавлял архиепископ новгородский и псковский, прославившийся своим красноречием и своим трудом на духовной ниве Феофан Прокопович. На главной площади был сооружён эшафот. И в присутствии всей старшины, духовенства и жителей на него взведена кукла, изображавшая изменника. Палач вздёрнул её на виселицу. А затем был избран новый гетман. Им стал стародубский полковник Иван Скоропадский.

Мазепа понял, что проиграл, и проиграл бесповоротно. К нему был приставлен шведский караул, он оказался как бы на положении почётного пленника. Смириться ли? Нет, старый интриган смириться не пожелал. Он задумал новую авантюру и с этой целью дал знать Петру, что во искупление своей вины может-де захватить шведского короля, его министров и генералов и доставить их в российский стан. Но ему-де нужны гарантии собственной безопасности. А гарантами её должны выступить ни более ни менее как потентаты известных европейских домов.

Соблазн был велик. Но столь же велики были и сомнения. Раз изменивши, человек покатится по той же дорожке. К тому же Мазепа, как искушённый интриган, не оставил своего предложения на письме. Головкину велено было с ним снестись. Канцлер сообщил ему, что государь «на те кондиции... согласиться соизволил и гарантов, желанных от вас для содержания той амнистии, принимает».

— Государь надеется выманить изменника из его убежища и уж тогда воздать ему по заслугам, как той кукле, которую повесили в Глухове, — предположил Шафиров. — Иначе каким это образом Мазепе удалось бы выдать нам всех именитых шведов? Опять он задумал предательство.

— Наверно, так оно и есть, — согласился Головкин. — Уверен: ответа от него не будет.

Ответа и не было. После изничтожения Батурина бывший гетман понял, что ему не на что надеяться. Тем более что для хвастливого шведского короля наступили худые времена.

Всё началось с Лесной. Этой небольшой деревеньке на левом берегу Днепра суждено было стать важной прелюдией на пути победного марша русского воинства.

По словам тайного советника Карла XII Цедергольма, «...его величество король не рассчитывает на долгую войну с Москвой... Поэтому война должна быть тотчас же с особою силою направлена в сердце Московии и таким образом скоро и выгодно приведена к окончанию. Поэтому король собирает теперь армию такой мощи, какую ещё ни один из его предков не выводил на поле брани... Кроме того, король хочет компенсировать себя при помощи Москвы за понесённые в этой войне убытки. Так как в Польше он не приобрёл для себя ничего, кроме славы и безопасности, сверх того даже ни кусочка земли хоть величиною сладить...»