Салтыков. Семи царей слуга
Шрифт:
Румянцев вечером после подсчета трофеев сел за реляцию к ее величеству:
«…В Наши руки попали 88 офицеров и 2800 солдат, 30 знамен, 146 крепостных орудий, много припасов и амуниции. Благополучие мое тем паче велико, что по времени считаю я сие первое приношение сделать к торжественному дню рождения вашего императорского величества, Теплые посылая молитвы ко Всевышнему о целости неоценимого вашего здравия, о долголетнем государствовании и ежевременном приращении славы державе вашего императорского величества, толикими победами увенчанной».
Едва реляция была запечатана, как тут же вместе с ключами от
— Скачите, братцы, сколько можно скорее. Обрадуйте ее величество. С богом!
И Румянцев перекрестил отъезжающих, а потом трижды и сам перекрестился.
23. Болезнь и смерть государыни
С начала 1761 года Елизавета Петровна часто болела и уже слушала доклады, лежа на постели. Связь с Сенатом и Конференцией держала через кабинет-секретаря Олсуфьева, находившегося во время болезни около.
Однажды, глядя в окно на строящийся Зимний дворец, Елизавета Петровна вдруг тихо заплакала.
— Что с вами, ваше величество? — встревожился Олсуфьев.
— Адам, вызови, пожалуйста, Растрелли [64] , — попросила государыня, вытирая платочком со щеки слезы.
Олсуфьев вышел, послал кого-то за архитектором, вернулся снова к ложу ее величества. Вскоре явился запыхавшийся, встревоженный Растрелли, остановился у порога.
— Я пришел, ваше величество.
64
Растрелли Варфоломей Варфоломеевич (1700–1771) — выдающийся русский архитектор, яркий представитель русского барокко. Замечательными произведениями Растрелли являются Зимний дворец в Петербурге, Екатерининский дворец с парком и павильонами в Царском Селе, ансамбль Смольного монастыря и многие другие.
— Подойди ближе, Варфоломей Варфоломеевич.
Растрелли приблизился, стараясь идти на цыпочках, не стучать каблуками.
— Варфоломей Варфоломеевич, скажите, когда вы закончите Зимний дворец?
— В будущем году обязательно, ваше величество.
— Но он ведь почти готов.
— Много времени отнимает внутренняя отделка, ваше величество.
Императрица повернула голову к окну, долго смотрела на дворец. Потом тихо сказала:
— Какой красавец. Как бы мне хотелось пожить в нем.
Растрелли и Олсуфьев переглянулись.
— Поживете, ваше величество. Вот бы мне… — осекся архитектор.
— Что «бы мне», Варфоломей Варфоломеевич? — обернулась к нему государыня.
— Понимаете, ваше величество, отделка задерживается из-за денег.
— Из-за денег? — удивилась Елизавета Петровна. — Сколько надо вам?
— Еще тысяч триста, ваше величество.
— Значит, еще много дел, — вздохнула императрица.
— На первый случай хотя бы сто тысяч.
— Просите в Сенате. Адам Васильевич, — обратилась Елизавета к кабинет-секретарю, — сегодня же вели Сенату найти деньги для Растрелли.
— Хорошо, ваше величество.
— И вообще объяви Сенату, что я очень-очень недовольна их работой. Дела решают медленно, заседания проводят в спорах. Когда я приказала определить купца Герасимова в браковщики пеньки и льна? И это до сих пор не
исполнено. Безобразие! И еще. Многие сенаторы в присутствии бывают редко, другие вообще не являются. Пусть обер-прокурор переписывает отсутствующих и доносит мне.— Вам нельзя волноваться, ваше величество, — напомнил Олсуфьев.
— Как же не волноваться, Адам? Все сенаторы получают приличное содержание, а в присутствие ходят через пень колоду. Вот будет Чернышев мне приносить списки нетчиков, велю вычитать с них жалованье, глядишь, и набежит на отделку дворца. Ступайте, Варфоломей Варфоломеевич, ныне придите в Сенат, объясните им, как и что. Найдут деньги, куда денутся.
Когда Растрелли вышел, императрица велела призвать канцлера. Воронцов появился, тяжело опираясь на трость.
— Что с тобой, Михаил Илларионович? — спросила императрица.
— Болею, матушка, — прокряхтел Воронцов.
— Вы словно все сговорились. Шувалов Петр Иванович постоянно болен, Шаховской стонет: болею, мол, в отставку просится. Тут еще вы… Да сядьте, не стойте.
Воронцов опустился на диванчик, вздохнул:
— Трудно мне, ваше величество. Тяжело. Дала бы мне помощника хоть.
— Кого ж вам надо?.
— Да князя Александра Михайловича Голицына бы.
— Этого ж из Лондона отзывать?
— Ну а что? Нельзя туда кого другого?
— Нельзя, Михаил Илларионович, нельзя. Александр Голицын весьма искусен в дипломатии. Он там на своем месте.
— Тяжело мне. Ох тяжело, ваше величество. Отпустила б меня. А?
— А кто ж меня отпустит, граф? Я-то посильней вас всех больна. Однако вот тружусь, не сдаюсь. А вы, мужики, разнылись, расхныкались, хуже баб: отпусти, отпусти. Вот, кстати, канцлер, почему вы не ходите в Сенат в присутствие?
— Так ведь дела, матушка. Не разорваться ж.
— Сегодня чтоб были, надо изыскать деньги для Растрелли.
— Постараюсь, матушка.
— И еще, Михаил Илларионович, надо подумать о главнокомандующем. Бутурлин никуда не годится, только то и делал, что бегал от короля. В прошлую кампанию Салтыков два таких сражения выиграл, а этот…
— Може, опять его же воротить? Петра Семеновича?
— Может, и его, если кого другого не найдем. Скажем, эвон Румянцев?
— Мальчишка, молоко на губах не обсохло.
— У Бутурлина давно обсохло, а что проку. А этот, воюет, сказывают, хорошо.
— Оттого и хорошо, что кидается очертя голову. А командующим надо рассудительного, чтоб семь раз отмерял, один раз отрезал.
— Долго они все «отмеряют», — вздохнула императрица. — Сколько лет Кольберга «отрезать» не могут. Стыд головушке. Ныне вот Румянцева туда отрядили, хоть в этом сообразил Бутурлин. Может, что и выйдет.
И на этот раз отмотался Воронцов от присутствия в Сенате. Явившись туда, подозвал Чернышева — обер-прокурора Сената:
— Иван Григорьевич, меня французский посланник ждет, дело весьма важное, ты уж не пиши меня в нетях.
— Как можно, граф? Ведь вас не будет?
— Как ты не понимаешь. Франция, того гляди, с Фридрихом мир заключит, мне ж того допустить никак невозможно, а ты…
— Но ведь не поверит государыня. Вы ж еще ни разу не были в присутствии. А тут вдруг явились.
— Поверит. Я ей обещал быть. Ныне Растрелли деньги вырешать будете, так я «за», так и напиши, канцлер, мол, за выделение.