Салтыков. Семи царей слуга
Шрифт:
Петр не долго думал: «Сделаю моей Романовне приятное».
— В Лондон отправим министром Воронцова Александра Романовича. Теперь еще. Волков, пиши указ о возвращении из ссылки Лестока, Миниха, Бирона…
— А не перессорятся они, ваше величество? — усомнился канцлер. — Все-таки Миних в свое время арестовывал Бирона.
— Не перессорятся. Столько лет минуло. Старики уж. Лопухина жива еще?
— Да вроде…
— Тоже освободить от ссылки. Пусть приезжает, но чтоб только не в столицу. Безъязыкая старуха ни к чему здесь. Пусть доживает в деревне
— Он в своей деревне сидит в Можайском уезде.
— Может, и его вернуть? — спросил Петр, с некоей игривостью взглянув в лицо канцлеру. Знал, что Воронцова с Бестужевым мир не брал.
— Как прикажете, ваше величество, — слукавил Воронцов, знавший о неприязни Петра Федоровича к бывшему канцлеру и потому уверенный, что император не захочет воротить его.
— В самом деле, к чему он здесь? Можайск, чай, не Сибирь. Пусть сидит себе, медали изготовляет. Да и к тому ж, явившись, он опять снюхается с моей женой, только мне еще этой заботы не хватало. Волков, не пиши Бестужева.
— Правильно, ваше величество, — поддержал Воронцов. — Вполне мудрое решение.
— Теперь главное, Михаил Илларионович, — сказал Петр, взглянув на портрет Фридриха II, которого Гудович водружал на стене. — Чуть выше, Андрей. Так, так. Вот будет в самый раз. Я хочу немедленно слать к нему человека с предложением моей дружбы и даже заключения союза. Как вы думаете?
— Может, с союзом пока погодить, ваше величество, — сказал Воронцов.
— Отчего вдруг?
— Да как-то очень скоропостижно уж. У нас ведь еще союз с Австрией, с Францией и как раз против прусского короля.
— Ну а что вы предлагаете?
— Пока бы перемирие.
— Хорошо, я согласен, перемирие и мою дружбу. Волков, заготовь письмо прусскому королю от меня с сообщением о моем вступлении на престол, о перемирии, ну и чтоб высылал к нам полномочного посланника. Обязательно не забудь вписать, что я ласкаю себя надеждой быть искренним другом ему.
— Слушаю, ваше величество. К утру оно будет готово.
— Гудович, ты завтра же повезешь это письмо королю. Где он сейчас, Михаил Илларионович?
— По сведениям, полученным Конференцией, он сейчас в Бреславле, в Силезии.
— Отдав визит королю, Гудович, ты должен проехать в Голштинию и привезти моего любимого дядю принца Георгия. Скажешь ему, что я на троне и с нетерпением его жду. Пусть едет со своим двором и гвардией, если она у него есть.
— Ваше величество, — заговорил Гудович, — если ехать к королю Фридриху с предложением о мире, может, следует для начала освободить знатных прусских пленников?
— А кто есть у нас из них?
— Генерал Вернер и граф Гордт.
— Господи, завтра же чтоб они были у меня. Я постараюсь их склонить ко мне на службу. А королю скажешь, что они на свободе. Если они захотят вернуться к нему, я их тут же отпущу.
Петр прошелся по кабинету приплясывающей походкой. Воронцов с осуждением подумал: «Господи, в двух шагах лежит умершая родная тетка, а он едва не пляшет от радости».
Упрекнуть не осмелился даже намеком, но решил напомнить:— Ваше величество, позвольте пойти отдать христианский долг ее величеству Елизавете Петровне, в бозе почившей ныне.
— Да, можете идти.
«Не понял, — вздохнул Воронцов, пятясь к двери. — Весьма не догадлив».
И вдруг почти в дверях его окликнул молодой император:
— Да, Михаил Илларионович, чуть не забыл, я эту вашу Конференцию упраздняю.
— Почему, ваше величество? — удивился канцлер.
— Она связывает командующих по рукам и ногам. Теперь довольно будет двух-трех человек возле меня, и мы будем решать все.
«Тех же щей да пожиже влей», — подумал Воронцов, но вслух опять вынужден был согласиться:
— Пожалуй, вы правы, ваше величество.
С первых же дней новый император развил бурную деятельность, каждый день выходили указ за указом. Над их витиеватым слогом в поте лица трудился конференц-секретарь Дмитрий Васильевич Волков. Случалось, что ныне написанный указ противоречил вчерашнему.
Например, был отправлен указ генералу Чернышеву вести свой корпус в Россию. Однако по размышлении, что такой длинный марш будет стоить дорого, а впереди война с Данией, был отправлен через день-другой указ: идти лишь до Вислы, не вступая в боевые действия против прусской армии, поскольку с королем Фридрихом II у нас перемирие.
Петр Федорович был так занят, что не счел нужным присутствовать на отпевании и даже на похоронах родной тетки Елизаветы Петровны. Нисколько не задумывался, что оскорбляет этим чувства русского народа. Зато неотступно у гроба была императрица Екатерина Алексеевна и, как истая христианка, проводила со слезами печали усопшую в последний путь в Петропавловский собор, положив ее рядом с отцом Петром Великим.
Слезы и печаль Екатерины были искренними, поскольку со смертью Елизаветы Петровны она почувствовала себя осиротевшей и беззащитной перед самодурством мужа.
Если при тетке он хотя бы внешне исполнял роль супруга, то после ее смерти в открытую стал жить со своей любовницей Елизаветой Романовной Воронцовой, нисколько не скрывая от окружающих своих планов жениться на ней:
— А что? Мой дед Петр Первый свою первую жену упек в монастырь и женился второй раз. Чем я хуже?
И действительно, чем он был хуже? Как-то в присутствии любовницы он сказал Волкову:
— Сегодня, Дмитрий, нам не придется с тобой спать. Надо подготовить очень важный указ.
— Я готов, ваше величество.
— Так что готовь чернила, бумагу. Закроемся на всю ночь и поработаем. И никто мешать нам не будет.
Однако, когда вечером они закрылись вдвоем в одной из комнат, Петр, хихикнув, сказал:
— Я, брат, это придумал, чтоб от Лизки избавиться на эту ночь. Пойду к моим голштинцам, кутнем. А ты закройся и пиши, если Лизка будет стучаться, скажи, мол, мы заняты.
— А что писать-то, ваше величество?
— А пиши что хочешь.
— Ну все-таки?