Salvatio. В рассветной мгле

Виктор пожал плечами.

— Никогда не мог понять, отчего книги могут запрещать. Впрочем, не будем об этом. Я, кажется, так и не спросил, как вас зовут? Я прозываюсь Виктором.

— Сесиль, — ответила женщина.

— Какое интересное имя… Не думал, что услышу его в наших краях.

— Мой отец был канадец.

— Понимаю.

— Но я его не помню. Он бросил нас с матерью, когда мне не было еще и трех лет. После этого мы вернулись сюда, — сказала Сесиль.

Виктор покивал, выдержал небольшую паузу и сказал:

— Сесиль, надеюсь, вы не слишком оскорбитесь, если я попрошу вас никому не рассказывать про это место. На свете осталось не так много вещей, которые были бы мне дороже этой, как вы выразились, берлоги. Если вы понимаете, о чем я.

— Конечно, — глядя в пол ответила Сесиль. — Я вам обязана. Никто не узнает.

— Вот и хорошо, — сказал Виктор. И, помолчав, продолжил: — Я, видите ли, немного еще помню прежние времена. До пожаров. И с чистым небом — хоть иногда… Вероятно, и вы еще их помните. Вот эта, так сказать, берлога — последний мой мостик… туда. Увы, желающих сжечь и его — немало. И лишь потому, что… как тут говорят? — «Ибо нечего тут».

— Я слышала это в другой форме, — с усмешкой сказала Бержер.

— Наверняка слышали. Но я не позволяю себе выражаться при дамах.

— Вы вообще разговариваете как… как экзилит, — сказала Сесиль.

— В самом деле? Хм, когда-то в этом не было ничего предосудительного. Или — вам это неприятно?

— У нас в корпорации так не положено. Но… Читайте, пожалуйста, дальше, это… красиво.

— Извольте, — улыбнувшись, ответил Виктор и снова взял книгу в руки…

В тот беззвучный час, Когда ночная тишь звучит зловеще, Я, как алхимик скорбно-вдохновенный, Надежду смутную предпочитал Бесценной жизни; смешивал я ужас Речей и взоров пристальных с невинной Любовью, чтоб слезам невероятным И поцелуям уступила ночь, С тобой в ладу тебя мне выдавая; И несмотря на то, что никогда Своей святыни ты не обнажала, Немало грез предутренних во мне Забрезжило, и помыслы дневные Светились, чтобы в нынешнем сиянье, Как лира, позабытая в кумирне Неведомой или в пустынной крипте, Я ждал, когда струну мою дыханьем Пробудишь ты, Великая Праматерь, И зазвучу я, чуткий, ветру вторя И трепету дерев, и океану, И голосу живых существ, и пенью Ночей и дней, и трепетному сердцу…

Виктор умолк и взглянул на Сесиль. На этот раз она точно спала — все так же сидя, прислонившись к полкам.

Кто она такая? На ее плаще, который сейчас, основательно отстиранный Мартой, сох в передней, были те же нашивки, что носили Антон и Наталия. В остальном она была в гражданской одежде — черных брюках и черном же свитере. Старший менеджер? Автомобили полагаются только высокопоставленным управленцам…

Несколько мгновений Виктор рассматривал ее лицо.

Красивое? Если считать стандартом красоты смазливость блондинок с обложек, то нет. Овальное лицо, обрамленное каштановыми кудрями — для того, чтобы наложить бинт, ей пришлось распустить волосы, собранные прежде в плотный пучок на затылке. Высокий, немного выпуклый лоб, сейчас скрытый повязкой, слегка курносый нос, выступающие скулы и при этом крупный, грубовато очерченный подбородок, — лицо человека, от природы сильного и сознающего сполна свою силу. От всего ее облика веяло суровостью богини из античного пантеона. Гера? Может быть, но скорее — кто-то еще более древний… Никта? Да, пожалуй.

Сейчас вочеловечившаяся богиня ночи, видимо, пребывала уже в полной власти своего сына Гипноса, который увел ее в такие глубины, что она даже не проснулась, когда Виктор бережно переложил ее на матрац и укрыл одеялом.

Ну вот, а теперь можно пойти покурить. И тоже, пожалуй, укладываться.

29 апреля, 5:59. Виктор В

Этот день будет таким же, как и все остальные. Пусть и начнется необычно. Рано-рано утром он отодвинет засов в подъезде, и они вдвоем выскользнут в сырой и мглистый рассвет. Он поведет ее невообразимыми закоулками, а у нее снова будет кружиться голова — слишком чуждым, сюрреалистичным покажется ей проступающий в утренних сумерках пейзаж.

Для нее станет открытием, что патрулей Службы общего контроля нужно сторониться. Что в утренние часы патрульные ничуть не менее опасны, чем те, кто напал на нее ночью.

Но вот уже — транспортная магистраль, и совсем ранний автобус, и арка Дома милосердия имени св. Антония. Милосердие, увы, закончится на статуе самого святого у парадного подъезда: сонная кастелянша в приемном покое разразится руганью, едва увидев вошедших и повязку на ее голове, и ему придется выдать пару цветистых фраз, чтобы пресечь поток словесных помоев и заставить медсестру отправиться на поиски врача. Врач будет куда деликатней. Препоручив ему свою незнакомку, Виктор исчезнет в уличном тумане.

Но удаляясь от больницы, он не сможет не думать о ней. О том, кто она на самом деле. И как так сложилось, что они — представители совершенно разных каст — столкнулись в столь… романтических обстоятельствах.

…Кем она могла быть в лучшие времена? В иных обстоятельствах? В какой-нибудь параллельной вселенной? Премьер-министром? Главой какого-нибудь концерна? Знаменитой театральной актрисой?

Кем могли бы быть брат с сестрой? Наталия, вероятно, нашла бы способ реализовать свой талант там, где нет всех этих законоподобных шлагбаумов — лицензий, репертуара, «соответствующего основам духовной и нравственной самобытности Нортэмперии…», и тому подобного.

Антон? Он слишком скрытен и замкнут, чтобы сказать о нем что-то определенное. Но, наверное, он тоже был бы творческой личностью (до чего же скользкое определение!). Одним из тех, что всю жизнь создают нечто, идущее вразрез с диктатурой «современных веяний». Сначала они удивляются непониманию окружающих, а то и бравируют им. Потом, когда вместе со средним возрастом проходит уже и отчаяние, упрямо продолжают творить «в стол», потому что уже не могут этого не делать. Спустя десятилетия их архивы кто-нибудь откапывает — и школьные хрестоматии пополняются еще одним именем. Или не пополняются.

…Кем бы мог быть тот толстяк-полицейский? Мог ли он, например, быть в меру безобидным школьным учителем физкультуры? Спортсменом? Шоуменом? Или везде и всегда оставался бы тем же, кем предстал позапрошлой ночью — самодовольным хамом в форме, который в ответ на любое сопротивление с воем хватается за оружие?.. Точная иллюстрация тому, как Нортэмперия относится к своим гражданам.

Коли вдуматься, так ведь даже если бы параллельные вселенные были доказанным фактом, ни одна из них не была бы застрахована от зарождения в ней Нортэмперии — ведь это не название государства, а принцип…

Ну, а кем был бы он сам — Виктор В.? Кем и хотел — историком? И вместо дыма дышал бы, надо полагать, пылью архивов, собирая из разрозненных частиц — из случайных, малозначимых декретов, пометок на полях машинописных справок, журнальных статей, стоивших их забытым авторам свободы или жизни, — мрачную мозаику истины… За которую его потом проклинали и грозили бы убить ревнители Великой Державы.

Но с тем же успехом он мог бы стать и осколком «богемы», пытающимся понять, в чем его raison d’etre, но не делающим ничего, чтобы этот смысл создать самостоятельно. По совести говоря, когда-то он был в полушаге от превращения в такое беспощадно бессмысленное «нечто»…

Возможно, где-то там, в той, другой вселенной были бы еще живы его родители. И даже в самом преклонном возрасте на их лицах сохранялся бы отпечаток благородства, присущий им всю жизнь. Возможно, где-то там, в другом мире он не дал бы им повода стыдиться своего сына.

Возможно, где-то там их со Стеллой не разделяли бы непреодолимые пространства — и стократ менее преодолимые десятилетия.

Где-то… Где-то. Не здесь.

Ну, а здесь он тот, кто есть. И этот день для него будет таким же, как и многие предыдущие. Сейчас он вернется к Анзиху, запихнет в сумку несколько книг и отправится на встречу с подобными, чтобы что-нибудь у них сменять или сторговать. И это будет непростая встреча — да и могут ли быть простыми разговоры с людьми, которые одновременно и единомышленники, и полудрузья, знающие друг друга только по кодовым именам, и конкуренты?