Salvatio. В рассветной мгле

Налетевший порыв ветра вырвал из трубки пучок искр. Остается надеяться, что его никто не видел. Там, вдалеке горят два ярких белых прожектора — два зорких глаза по-прежнему внимательно смотрят сюда.

В детстве Антону часто представлялось, будто он — невольный персонаж какого-то документального фильма. И множество глаз с холодным любопытством смотрят на него, и чей-то отрешенный голос комментирует каждый его шаг. С годами этот голос становился все более властным. Он не комментировал уже, а приказывал, и все реже удавалось заставить себя не слышать и не слушать его.

Откуда-то слева едва слышно долетает низкий протяжный звук, похожий на сигнал туманного горна… Или валторны? Две ноты: соль — ре. Немного погодя похожий сигнал доносится справа. Антон хватается за наушники, ищет нужную частоту.

Вот оно: звучит музыка… То есть, конечно, едва ли можно назвать музыкой эти холодные электронные звуки: в них нет ни ритма, ни мелодии, только сменяющие друг друга гармонии. И те кажутся какими-то… чужими, нечеловеческими. Как будто неведомые и невидимые машины перекликаются друг с другом в небе над городом, где людей уже не осталось. И лишь кто-то, пришедший извне, обитатель какого-то другого мира, случайно оказавшийся здесь, стоит на краю крыши и слушает эти голоса, прорезающие гул ветра.

Кто-то еще вышел на эту же частоту и повел свою мелодическую линию. Она резко отличается от тех потусторонних гармоний, которые производит первый из неизвестных музыкантов. Но они быстро находят общий язык, и теперь вдвоем порождают бескрайние, постоянно преображающиеся звуковые ландшафты, с каждым следующим мгновением все более гипнотизирующие…

Ворвавшийся в музыку жуткий металлический стон заставил Антона сбросить наушники и прислушаться к гулу города. Ничего. Только шум ветра. На часах ровно полночь. Антон подбирает наушники, но в них снова одно лишь шипение. А затем вновь повторяется этот душераздирающий звук, как будто где-то поблизости тоскливо зевнуло исполинское железное чудовище во всю свою широченную жабью пасть.

Антон высовывается из-за угла надстройки и с ужасом понимает, что светившие издалека два белых прожектора движутся. Они поднялись выше, и теперь, синхронно покачиваясь вверх и вниз, приближаются.

Чувствуя, как все внутри поледенело, Антон хватает наушники, планшет и, вырвав из него шедший к антенне провод, со всех ног бросается к двери, ведущей с крыши на чердак и дальше на этажи…

30 апреля, 3:04. Сесиль Бержер

Сесиль проснулась посреди ночи от сильной жажды и странного и незнакомого ощущения пустоты, только что образовавшейся где-то поблизости. Некоторое время она лежала неподвижно, не чувствуя ни рук, ни ног, как будто сознание ее существовало отдельно от тела, и всякая связь между ними грозила разрушиться от любого движения. Но вот она попробовала пошевелить пальцами рук, а потом и ног, и вскоре вполне удостоверилась, что всё на месте и в функциональном состоянии.

Она поднялась. Остальные обитатели палаты, казалось, спали. Над лежачим больным, у которого была забинтована голова, тускло горела дежурная лампочка. Несколько мгновений Бержер смотрела на капельницу рядом с ним. Потом что-то заставило ее подойти к его койке.

Он лежал с открытыми глазами, и они были неподвижны.

На тумбе возле него лежала пластиковая планшетка, оставленная, видимо, кем-то из врачей. Бержер поднесла ее к лампе, чтобы разобрать, что там написано: «Крумм, Ионаш. Автоавария, ожоги второй и третьей степени 65 % площади…».

Крумм, Ионаш. Что-то знакомое… Водитель. Так зовут ее водителя. Это он? Бинты скрывали лицо, видны были только неподвижные глаза и небольшая часть лба.

— Крумм, — окликнула его Бержер. Взгляд остался остекленелым.

Прикоснувшись к его коже, Сесиль убедилась, что та совершенно холодна.

Бержер выбежала в коридор, призывая на помощь. Но ответом были лишь безучастный гул труб и гудение немногочисленных ламп.

В дальнем конце коридора — раскрытая дверь, из которой льется свет. Бержер решительно направилась туда. Короткий освещенный участок, долгая тень, опять работающая лампа, снова тень, и наконец ослепительно белое помещение. Медсестра спит, лежа на столе, положив голову на скрещенные руки. Рядом опрокинутая алюминиевая кружка. Запах не оставляет сомнений в том, что именно в нее было налито.

Бержер со всей силы шарахнула ладонью по столу. Медсестра проснулась и разразилась было руганью, но ответом была жестокая оплеуха, которая вмиг разогнала хмельную пелену.

— За мной, живо, — тихо приказывает Бержер. Взгляд ее настолько страшен, что проспиртованная ведьма послушно вскакивает и семенит следом. В дверях палаты Бержер указывает на койку Крумма.

— Вы проспали пациента.

— А, что?.. Ах, жмур? Ну, что поделать, бывает, что и жмур, — бормочет старуха, водя фонариком над глазами Крумма. — Все, тут уже ничего не поделаешь.

— Вы за это ответите.

— А я-то тут при чем? Вовсе я тут ни при чем, ну помер и помер… И… И драться незачем!

Потом появляется врач и, пожимая плечами, повторяет то же, что сказала медсестра. Крумм мертв. Его тело застегивают в пластиковый мешок и увозят.

Не в силах более заснуть, Сесиль Бержер до рассвета бродит по бесконечным больничным лестницам и коридорам. Оглядывает ряды труб и кабелей, темные пятна на осыпающихся потолках, считает ступени и бетонные плиты на полу и прислушивается к пугающе потусторонним звукам, коими спертый больничный воздух пропитался до насыщения…

30 апреля, 4:39. Северо-западная окраина Метрополиса

Виктор включил фонарь, повел им из стороны в сторону и выключил. В ответ из густой мглы раздался короткий приглушенный свист.

На углу полуразрушенного здания, выходящего на набережную, собралась небольшая группа людей. Их лица скрывали шарфы или респираторы, а одежда явно свидетельствовала о готовности к быстрому и продолжительному бегу. За плечами у всех — рюкзаки и смотанные веревки.

— Я вас приветствую, коллеги, — произнес Виктор.

— Добро пожаловать, Вагант, — бархатистым басом ответил один из собравшихся и сразу же обратился к другому: — Мы ждем кого-нибудь еще?

— Через пару минут должен прибыть Сарацин, — прогудел в ответ голос из-под респиратора.

Из тумана бесшумным филином возник еще один буклегер: означенный Сарацин — низкорослый и широкоплечий.

— Прометей просил передать вам свой привет и засвидетельствовать глубочайшее почтение, — раздался голос новоприбывшего. Он говорил с чуть заметным азиатским акцентом. Этим и объяснялось его прозвище.

— Он также просил передать, чтобы вы не подвергали себя излишнему риску.

— Как обычно, — отозвался хриплый голос, исходивший от самого крупного из собравшихся. Велиал. Бывший байкер, армейский взрывотехник и, по его собственным словам, убежденный кроулианец, Велиал имел весьма устрашающую наружность. При этом мало кто в Метрополисе лучше него разбирался в философско-религиозной литературе. Да и в технической тоже…

Сарацин, знаток документалистики. Оберон, филолог-медиевист. Золтан, специалист по фольклору юго-восточной Европы, и гаэлист Кернун. И Навсикая, собирательница песен на нескольких языках. Виктор не мог вспомнить ни одной операции, в которой эта молчаливая женщина не принимала бы участия.