Salvatio. В рассветной мгле

А потом каждый из вас поплетется сквозь дым домой, понимая, что его убогое жилище могло уже сгореть. И что любой встреченный патруль Службы общего контроля готов устроить вам персональный комендантский час. А если все обойдется, то поутру рев квартального будильника заставит вас подняться и снова повторить все те же действия, что и накануне. И каждый следующий день будет таким же, как предыдущий. Вы знаете, что так будет всегда и ничего не изменится. И как непреложную истину будете повторять себе и друг другу, что это лучшее, что могло с вами случиться.

Вы уже усвоили, что жить в комфорте — аморально и гнусно, а страдать — добродетельно. Я сам сегодня вам об этом рассказал и через неделю расскажу еще раз.

Кто-то где-то сказал, что утвердить свою власть — значит заставить другого страдать. Нет, этого мало. Настоящая власть — это заставить человека уверовать, что страдание есть мера его права на жизнь. И все: он твой с потрохами. Нам же останется только присматривать за тем, чтобы все страдания и унижения поставлялись вовремя. И строго в необходимом количестве.

— Монктон, почему вы всё еще на площадке? — голос Элизе К. резко вернул проповедника из мечты в действительность. Он даже ощутил укол злобы, но вовремя опомнился, и круглое лицо моментально осветилось сладчайшей улыбкой.

Он виновато кланяется и поспешно, но все так же степенно спускается вниз. Конечно-конечно, он будет подчиняться регламенту. И руководству. И приказам. По крайней мере, пока. Пусть все остается как есть. Пусть этот день будет таким же, как и все предыдущие и многие последующие.

29 апреля, 15:13. Наталия М

Разваренная гречка с печенкой, разведенный компот. Таймер размеренно отсчитывает время, в течение которого посетитель столовой имеет право занимать столик — бегущие красные цифры слишком яркие, смотреть на них больно, а не смотреть невозможно.

119… 118… 112…

День такой же, как все остальные. Полоса отчуждения между Наталией и остальными не стала ни шире, ни уже. У Аниты дергается глаз.

Из случайно услышанных разговоров сотрудниц Наталия узнала, что она, судя по всему, стала любовницей кого-то из старшего менеджмента, а то и… тс-с! Потому-то ее в Комнрав и вызывали. Ну что ж, если им так проще, пусть думают так.

87… 84… 79…

С утра на весь отдел гремит запись свежелицензированной «поп-сенсации» — Арсетты Фюке. Под долбежно-танцевальный ритм новая звезда проникновенным шепотом читает слушателям нравственные назидания. Нортэмперия в восторге, поэтому в восторге и финотдел. Кроме, разумеется, одной черной овцы.

45… 41… 32…

В документах несхождение цифр. Похоже, кто- то переводит поставляемое сырье с основного производства на сопутствующее в невиданных доселе масштабах. Чтобы свести отчетность, надо править и те документы, к которым доступа у Наталии нет. А значит, придется разговаривать с вышестоящими и быть готовой к тому, что…

3… 2… 1…

«Ваш обед окончен, выйдите из-за стола», — скомандовал таймер искусственным баритоном. Наталия подчинилась.

29 апреля, 23:42. Антон М

Ровно в одиннадцать погасили свет. Сначала в том квартале, где живет Наталия, затем — в квартале Антона. Налетевший ни с того ни с сего северный ветер под разогнал сгустившуюся за день дымную мглу, видимость так себе, но обычно бывает хуже. Антон сидит на крыше двадцатипятиэтажной жилой башни, спрятавшись в тени хозяйственной надстройки, и смотрит на крыши окрестных зданий, слабо освещенные тусклым оранжевым свечением, отражаемым небесной твердью. Будки, выступы, вытяжки, лестницы, антенны. Перекрестья проводов. Трубы. И — ниже — черные окна, стены и пропасти между ними. Празднество самоподобной геометрии. Фестиваль прямых углов. Сверху город почти красив, как и прежде.

Где-то вдалеке горят два ярких белых прожектора — два глаза таращатся в темноту и видят… Нет, не видят Антона. Он скрыт в густой черной тени надстройки, увешанной антеннами. Большая их часть давно уже не используется. К одной из тарелок Антон через несколько переходников и самопальных конвертеров подключил свой старый планшет. В наушниках пока лишь треск и шипение. Еще не время.

…День был таким же, как и все предыдущие. Подстанцию в Калере худо-бедно вернули в рабочее состояние, но она все равно давала меньше, чем до пожара. Подачу электричества приходилось держать на ручном управлении.

Как по заказу, вышел из строя один из больших аккумуляторов. Попытки договориться, чтоб прислали новый, по телефону не задались: дамочка на том конце возмущенно требовала придерживаться регламента и явиться оформлять заявку лично. Значит, завтра ввечеру, после работы придется ехать на Паноптикум.

Старшего программиста нашли. Под мостом с проломленной головой и переломанными пальцами. Живой, но в больнице будет валяться долго. И еще не факт, что не превратится в идиота. Его работу распределили по остальным в случайном порядке: просто взяли папки с проектами и разбросали по компьютерам других кодеров и админов.

Копаясь в «наследстве», Антон обнаружил готовый рапорт наверх с предложениями по оптимизации работы всего отдела. Успел ли главкодер его отправить? Сверху пришло указание не обсуждать «несчастный случай».

Давно уже пора привыкнуть. Давно пора принять как есть. Но не выходит. К своим тридцати трем Антон так этому и не научился.

Если он сам отошлет этот рапорт, быть может, ему удастся добиться, чтобы маразма в их работе стало меньше. Но куда выше вероятность совсем иного исхода. Если не отошлет — будет всегда осознавать, что снова «мог, но не сделал». И в обоих случаях, скорее всего, затравят свои же — за то, что «высунулся». Если узнают…

Программист. Технарь. Знающий, как поддерживать в функциональном состоянии полудохлое оборудование, способный худо-бедно писать программный код и находить в нем ошибки. Умеющий маскировать звонки и жонглировать передачей данных, если надо. Безопасно-посредственный профессионал. Не этого он хотел в юности, но… Но после того, что он натворил 15 лет назад, какое у него право вообще чего-то желать?

Антон отворачивается к стене, украдкой щелкает пьезозажигалкой, раскуривает трубку. Снизу разглядеть тлеющий в ней табак невозможно, это не сигарета.

Яркость планшета надо держать на минимуме, чтобы не освещал лицо. Впрочем, на физиономии темная лыжная маска, и можно не опасаться, что чьи-то недружелюбно-внимательные глазки сумеют разглядеть черты лица.

Ветер заставляет пепел в трубке тлеть ярче, как при глубокой и быстрой затяжке. Курильщику жить в дыму легче, к тому же трубка, пусть и самую малость, но все же успокаивает нервы.

Жаль, что только нервы. Жаль, что она не помогает ни успокоить память о содеянном, ни даже притупить осознание того, что теперь твой удел — вечное бегство. Что даже для смерти и ада ты чужой. И с каждым годом это чувство становится все сильнее…