Самайнтаун

– Здесь.

Несмотря на то, сколь редко Титания бывала в вязовом лесу, она могла поклясться, что по памяти отыщет любое древо, даже завязав себе глаза. А древо, возле которого когда-то пала, – и подавно. Лес будто все время держал ее за руку, вел к сокровищу, которое она однажды похоронила в его недрах. Должно быть, мечтал поскорее его вернуть, ведь такая сила как заноза – вредит, зудит и чешется. Титания закопала тогда, сорок лет назад, здесь одновременно и отраву, и лекарство.

Как отрава оно отпугивало живность – Титания прислушалась: и вправду никого. Даже птицы упорхнули, оставили ее наедине с предназначением и последними крупицами нежелания его принять. Как лекарство же, самой земле ее сокровище дарило благо: она узнала это место по пышным красным макам и по клочку высокой лоснящейся травы на выжженной осенью тропе. Но маки – только авангард; там, за ними, сокровище охраняла истинная стража – бдительные сонные цветы и колючий терн. За это время они до того окрепли, что от их пыльцы даже Титу почти склонило в сон. Она моргнула, отряхнулась, наклонилась вниз и зарылась рукой в траву, затем – в землю, разгребая ее длинными ногтями.

Раскидистый вяз над головой шелестел от ветра.

– Здесь, – повторила Тита шепотом.

Здесь она пала перед самим Самайном и склонила голову под его косой, приготовившись ее лишиться. Здесь она уронила свою корону из серебряного света, диадему, сплетенную первородным восьмилапым пауком. Уронила и оставила, надежно зарыла ее в утробу Самайнтауна, ибо не была она больше Королевой фей – отныне она была самой собой.

Но разве это не одно и то же?

Диадема вынырнула из земли будто бы сама, или же Самайнтаун выплюнул ее – прямо Тите в руки. Чистую, сияющую, будто все это время ее хранил бархатный ларец. Паутина, образовывающая обруч, на голове прежде ощущалась невесомой, но держать ее почему-то было невероятно тяжело. Точно роса, в ней запутались капли хрусталя, и, как обреченные на гибель бабочки, дрожали в нитях хрупкие осколки.

Титания закрыла глаза и наклонила голову, собираясь короновать саму себя.

– Так и знал, что найду тебя здесь, красавица.

Диадема упала снова, второй раз за ее жизнь и за этот век. Правда, на сей раз Титания сама ее отбросила: отвернулась и смахнула назад в траву, дабы уберечь. Конечно, вряд ли она была нужна еще кому-нибудь, кроме нее самой: то даже не реликвия, а регалия, всего лишь подтверждение власти, но не ее хранилище. Диадема была напоминанием о прошлом и ключом к его принятию. Она значила для Титы так же много, как мог бы однажды значить мужчина с рыжими кудрями, не стой он напротив рядом с тем, кто отобрал у Джека все. И улыбался.

– Добрый вечер, Королева, – помахал ей рукой Ламмас.

Титания вскочила и попятилась. Инстинкты, изогнувшие пухлый рот в зубастый серп, вскричали, чтоб она бежала, забыв про план и двери. Взгляд невольно заперебирал деревья, ища нору в их кроне, а мысли тем временем искали объяснение.

Значит, Ламмас не на площади? Прошло ведь не больше часа, как она пришла сюда! Он почуял в ней угрозу и велел Херну показать дорогу к месту, которое на свидании показала ему она? Или они ждали здесь с самого начала? Тита любой лес ощущает, как собственное тело, но в этот раз что-то пошло не так. Ослабла, увлеклась, сглупила. Титания даже клематисовый запах не почувствовала, не услышала ни шороха. А Ламмас тем временем явно подготовился к их встрече – она поняла это, когда у нее вдруг закружилась голова и тело повело куда-то в сторону. Где-то рядом – может, под его пальто? – прятались ядовитые для фей рябина и железо.

Понимая, что других вариантов нет, – диадема не столь для нее важна, как время и покой, чтоб дверь нужную успеть открыть, – Титания развернулась и бросилась бежать, но оступилась уже на полушаге. Над ухом что-то просвистело, всколыхнуло волосы и ворот платья – кажется, стрела. В руках Херна дребезжал, словно пел, прямой английский лук с блестящей тетивой, которую уже отпустили его пальцы. Выстрела было целых два, но быстрых, как один.

– Прошу тебя, не дергайся! Ты делаешь только хуже, – взмолился Херн, когда Титания заметалась и зашлась животным рыком, вдруг оказавшись пригвожденной к вязу за ее спиной.

Стрелы не пронзили плоть, но все равно держали крепко: воткнулись в дерево по бокам от головы и протянули под самым горлом железный шнур, так туго, что она едва могла сглотнуть, не то что просунуть под ним ладонь и хоть немножечко ослабить. Стрелы жалили ее при малейшей попытке их коснуться, жгли, будто раскаленной кочергой. Выструганные мастерской рукой, гибкие и с серым опереньем, как ее испуганные круглые глаза. Вот, кто яд для яда нес! Херн, мерзавец, разом использовал те две единственные вещи, что были ей не по зубам! У Титании дрогнули колени, пошла кругом голова. Она вцепилась ногтями в шнур, но тут же отпустила. Ожоги, оставленные им, лопались, и наружу рвался темно-желтый гной.

Лицо Херна выглядело мрачно, но Титанию было уже не провести. Тогда в лесу, на их свидании, он ей поддался, чтобы бдительность и подозрения усыпить, но теперь же предстал во всей своей красе. Ловкий, смертоносный, меткий… Лживый, подлый, лицемерный! Истинный охотник на зверье. Титания запечатляла чернилами потери на своих руках, а Херн – победы. Там, в историях на его предплечье, обнаженном коротким рукавом футболки, стрела вонзалась в сердце священного оленя. И Титания чувствовала себя как тот олень. Она все еще брыкалась, шипела, кусала воздух, когда Ламмас, обойдя Херна, подошел чуть ближе и, разглядывая ее все еще довольно-таки издалека, задумчиво сказал:

– Хм, вот это зубы… Боюсь, как бы она мной не отужинала. На всякий случай подержи ее, будь добр.

– Зачем? – Херн выпрямился, плечи поднялись, желваки заходили на лице с щетиной длиннее и небрежнее, чем Титания видела когда-либо раньше на его щеках. – Теперь у нее нет другого выбора, как слушать, а я смогу ее уговорить. Я ведь обещал. Она отдаст…

– Пальцы-то? – насмешливо спросил Ламмас. – Сама себе отрежет? Как ты себе это представляешь?

– Что? Какие еще пальцы? – Успей Титания влюбиться в Херна чуть сильнее, то, возможно, даже поверила бы, что он правда испытывает ужас. Ее подергивающиеся уши уловили скрип его зубов, взгляд – как сузились и потемнели его глаза, малахитовые, подернутые морозной йольской пеленой.

– Ты ведь сам мне сказал, что ее пыльца способна «жизнь ткать из ничего». Что ты ни у кого такого дара не видел, и что, возможно, это именно то, чего нам не хватает, чтобы конструкция перестала распадаться.

– Именно! Я сказал «пыльца», а не пальцы!

– Но ведь фейская пыльца развеивается сразу, как осядет, поэтому и надежнее взять то, что может источать ее. То есть пальцы феи. Увы, в Благом дворе дела идут слишком ладно, чтобы там интересовались нашим миром, поэтому остается двор Неблагой. А в Самайнтауне, как ты знаешь, живет лишь один его представитель…

Титания притихла и невольно опустила глаза. Даже сейчас ее пыльца сыпалась, янтарная; стекала по кончикам пальцев вместе с пoтом и мерцала на маковых лепестках и черных бутонах сонных цветов. Из нее Титания плела гламор и ткала путь цветов, их душу. Это были не просто очередные феромоны, как те, которые сводили мужчин вокруг с ума, и не простая физиологическая жидкость, как слюна. Это было то же самое, что кровь – ее натура. Отрезать пальцы? Он серьезно? Но пыльцу они ведь источают не сами по себе! Разве можно снять с человека скальп и ждать, что его волосы будут продолжать расти? Разве можно снять со зверя шкуру и заставить ее скакать отдельно от него? Того, что останется на ее пальцах, если Тита их лишится, хватит не больше, чем на склянку.

Или этого ему достаточно? Или дело все же не в самой пыльце, а в связи с волшебством ее Страны? Оживляющим вопреки тому, как умертвляли ее жители и Тита; скрепляющим и дающим силу…

Не говоря ни слова, Херн резко шагнул вперед и сделал выпад. Титания даже вздрогнула от неожиданности. За его спиной, перетягивая плечо широким кожаным ремнем с кованными бляшками, вздымался колчан стрел. Одна из них вдруг оказалась у Херна во вскинутой руке, вытащенная быстро, одним движением. Наконечник, каменный и острый, почти чиркнул Ламмаса по подбородку, метя в шею, но замер в нескольких дюймах от нее. Титания тоже замерла. От вида крови, побежавшей у Херна изо рта вперемешку с фиолетовыми лепестками, у нее почему-то заныло где-то в подреберье.