Самайнтаун

И Джек брал. Не всех людей он резал, из кого-то выдирал душу живьем, но так было даже больнее, чем если сначала он умертвлял плоть. Бесцеремонно Джек распахивал внутренние шкафы людей, торопясь управиться с городом за остаток ночи. А то, что он должен успеть управиться, шептал ему вязовый лес – та его крупица, что, как заноза, по сей день внутри жила. Не то и вправду Колесо, не то божественная суть, не то обычное безумие. Как бы там ни было, Джек хотел убить их всех – весь Самайнтаун, который сам же с Розой и построил. С таким же остервенением ребенок топчет свой песочный замок, опережая бегущий к нему прибой.

«Роза…»

Проблеск – ее имя – и опять сплошь черное пятно. Пускай воспоминания теперь полностью при Джеке были, и его любовь к друзьям была, и его вина, желание город защитить, – словом, все было, чем он обзавелся за эти годы, – ничего из этого не имело больше смысла. На Жатву он призван – значит, только Жатвой должен жить.

– Жатва, Жатва, Жатва!

Джек смеялся, пока остальные кричали. Особенно голосистыми оказались ведьмы, которые в своем злорадстве даже не заметили, как и до них дошел черед. В конце концов, Великая Жатва косит всех без разбора. С чего бы ей делать для ведьм исключение? Только потому, что они удерживают вместе стадо, этих невинных белых овец, хотя сами при этом являются черными? Даже Ламмас подбадривал Джека, хлопал в ладоши, когда он очередную такую овцу нагонял и, как всех, отправлял к Колесу. Снова резал тела их по вертикали вместе с черными шляпами, и ни одна не успела закончить свое защитное заклинание, в котором искала спасение. Ведьмы были единственными, за кем Джеку побегать все же пришлось: как только они осознали, что Ламмас не собирается никого защищать, весь ковен бросился наутек.

– Ты ведь обещал исполнить наши желания! – закричала на Ламмаса одна из ведьм, покрытая кровью своих сестер.

– Обещал, – ответил он ей спокойно. – Забавно, что каждая из вас пожелала втайне от других сделаться Верховной. Поскольку Джек убил вашу Верховную первой – вон она валяется, смотрите – ее Верховенство перешло по очереди к каждой из вас, согласно вашим законам. А разве не о том, чтобы удостоиться этой чести, вы мечтали? О сроке речи не шло.

– Ты, мерзавец!..

Ведьма швырялась проклятиями и ругалась на Ламмаса до тех пор, пока Джек не снес ее вопящую голову. Ведь смерть всегда быстрее – особенно в Самайн.

– Жатва, Жатва, Жатва!

– Давай, братец! – продолжал подначивать Ламмас. Ритуальный костер лизал его раскинутые по сторонам руки, но не сжигал, сделавшись таким же бирюзовым, как тот огонь, который Джек затушил на фитиле и который разжег в самом себе. Его блики плясали на деревянных шестах, привязанных к ним телах и белоснежных одеждах медиумов, которые прямо сейчас эти тела пытались пробудить, раскачиваясь по кругу, будто танцуя тоже. – Убей их всех! Заставь их уверовать! Вдохни новую жизнь в Колесо и нас!

Джек хоть и исполнял сей наказ послушно, но тем не менее не чувствовал, чтобы Колесо дышало. Он и вовсе не ощущал его присутствия. То была смерть, и смерть он нес. А она, как известно, не способна оживлять. Потому, даже не принадлежащий сам себе, Джек оглянулся на Ламмаса и подготовленные им тела, словно и сейчас хотел его образумить, но…

– Что такое, братец? – осведомился Ламмас, сложив руки на груди. – Продолжай!

Людские души пели Джеку, как ансамбль, и только из Ламмаса, к которому он смог на несколько шагов приблизиться, звучала тишина. Не было в нем того, за что косой и жаждой он мог бы зацепиться. Никакой души. Пустым Ламмас был, как тыква Джека, и потому вернулся Джек к своей косьбе, не сумев обратить Жатву против брата. Ночь снова утянула его вперед, схватила за ворот бордовой толстовки из гардероба Франца и толкнула на людей.

Взмах, удар и росчерк. Взмах, удар и росчерк…

Джек продолжал вытаскивать души отработанными движениями: резал сначала плоть, затем – шкаф, невидимый, но крепкий, спрятанный прямо за костьми ребер и мышцами грудины. Оттуда выдергивал душу – светлую или темную, тусклую или сияющую, матовую или прозрачную. А только покидала она шкаф, разверзнутую, как пропасть, его пасть, взмахивал косой еще раз, уже в последний – и перерезал нить, к шкафу ее привязывавшую. А если был человек плохой, зло учинивший, как тот вампир семь лет назад, то взмахивал косой не один раз, а с десяток или даже больше, пока от души вообще ничего не оставалось. Пока она не рвалась на лоскуты и не ложилась на землю клочьями. Худшее то наказание – не на тот свет отправиться, а сгинуть бесславно и безмолвно. На такое Джек мало кого обрекал, но будь он чуть умнее и толику сильнее, еще при первой встрече обрек бы на это Ламмаса. И не случилось бы ничего из того, что происходило сейчас.

Не было бы криков, звенящих в ночи снова и снова:

– Жатва, Жатва, Жатва!

Джек обошел почти всю площадь Темного района – остались только внешние улицы, расходящиеся от нее, и мост, что должен был привести его ко второй половине урожая. Коса Джека не что иное, как смычок, а люди, под нее подставляющиеся, – струны. Джек играл на них, отталкивался от земли или чужих плеч и взлетал, порхал над всеми и над площадью, как оранжевая птица. Возможно, именно поэтому Колесо когда-то выбрало его – болезненный, низкий и бледный мальчишка, он благодаря тому был легким, гибким и изящным. Будто сам тоже был косой. Разил молниеносно и действительно летал от человека к человеку, от ведьмы к наряженному гулю, от гуля – к дриадам, инкубам, провидцам, оккультистам и даже оборотням Ральфа, так не вовремя ступившим на площадь. Хохотал, прыгал, приземлялся и прыгал снова, давя подошвами кроссовок оранжевые, серые и голубые тыквы, их хрустящие дольки и обломки с огарками свечей и украшениями. А затем…

– Бесполезные, – зло выплюнул Ламмас в соломенную куклу, подняв ее к своему лицу. Обращался он, однако, не к ней самой, а к тем, с кем был через нее связан, но кто вряд ли услышал это, покуда колонки вокруг не разразились песней.

От неожиданности Джек едва не приземлился в чашу с пуншем. Люди, прежде послушно ждущие его косы – чары ведьм, хоть и убитых, так сразу не спадали, – вдруг вовсю зашевелились, побрели куда-то. Джеку, неуклюже опустившемуся на одно колено, но тут же поднявшемуся, это не понравилось: ни то, что кто-то пел о Самайнтауне, заставляя его тыквенную голову кружиться, ни то, что урожай собирался улизнуть прямо у него из-под носа. Морской синеве, которую несла в себе эта песнь, его тьму было не выбелить, но вот голубой огонь на нее откликнулся – и воспылал еще ярче.

Джек перехватил свою косу и бросился скорее к мосту, к дивному урожайному полю и той душе, что посмела перепеть и заглушить все остальные.

– Да здравствует Великая Жатва!

Но едва он приблизился к рисунку из красного кирпича, которым заканчивался асфальт на мосту, знаменуя границу, где заканчивалась Темная половина и начиналась Светлая, как ноги его вдруг вросли в землю намертво. Терн, обвивший на пару с черными цветами до самых подтяжек на джинсах, оказался тяжелым, как цепи из стали.

– Тыквенный Король! – позвала Титания громко, и Джек повернулся к ней, идущей через площадь в одеянии из пыльцы и алых пятен на белой коже. – Тьма мне всего роднее… Так что держите его крепко, дети.

То, что Джек принял за мерцающее платье с шлейфом, оказалось феями, облепившими Титанию с головы до ног, но тут же устремившимися куда-то ввысь, а затем – к нему всем горящим и золоченным роем. Джек тут же взмахнул рукой – и черные цветы, взращиваемые ими на ходу, пожухли; взмахнул косой – и шипастый терн с синими ягодами, как бусы, опал и сгнил. Феи налетели на него, но Джек взмахнул и тем и другим опять, и полчища их поредели, из золотого стали красными, а вместо звона рассыпались хрустом. Тогда Джек отвернулся, снова двинулся вперед… И опять застыл. И так по кругу, каждый шаг сопровождался дюжиной цветов. Тугие колючие плети не просто держали, а возвращали Джека назад, и это, надо признать, очень его развеселило.

Вот только в Великую Жатву веселье Самайна даже хуже, чем злость.

Он засмеялся и принялся неистово махать своей косой, полосуя и растения, и фей, которые нависли над ним со всех сторон и стали покрывать слой за слоем этой липкой, тягучей, как мед, пылью, будто пытались похоронить его в сугробе из нее. Не только жизнь ведь из пыльцы ткать можно, но и гламор, и сон… Тыква Джека вдруг потяжелела, как настоящая голова, и тьма, объявшая ее, будто бы стала еще темнее. Движения его и впрямь замедлились.