Самайнтаун

Королева Неблагого двора шагала по нему в окружении своих детей и подданных. Их крылья щекотали ей щеки и колени, а ее ногти оставляли зазубрины в стволах деревьев, словно она метила свои охотничьи угодья. Там, где ступали Королева фей и ее свита, как всегда, распускались сонные цветы и ягоды дурманящего терна. Каждая капля пыльцы, упавшая на землю, превращалась в черный лепесток, а каждая капля крови – в острые шипы. Сердце Титании раздувалось от нежности, сама она урчала, как и ее дети, от счастья и удовольствия. Забота о них, что столько лет была тяжелым бременем, вновь стала для нее отдушиной.

– Мои славные, мои хорошие! Потерпите еще немного. Я искуплю свою вину с лихвой. Нас ждет очень много еды. Я веду вас на пир, крошки!

Протягивая за собою цветущий след, смертельный для всех, кто на него наступит, Титания вышла из вязового леса и двинулась в центр Самайнтауна.

Осень не препятствовала ей, а, даже наоборот, будто бы встречала. Ибо пускай Тита и несла в себе осколок лета, но он был ядовитый, мертвый, а потому осени под стать, будто ее начало и конец. Бронзовые листья шуршали, подсказывая путь, и благодаря им и толкающему ее в спину ветру Тита беспрепятственно пересекла Темный район, пока не оказалась возле площади. А чтобы дети не капризничали, не отставали и не отвлекались на пестрые городские украшения, она периодически привлекала их к себе и опять подкармливала, подставляя им руки или грудь – то правую, то левую. Казалось, само ее тело поросло цветами, кровавыми бурбонскими розами расписанное. Титания морщилась, когда очередная фея пробовала ее на вкус, но не смела жаловаться.

Все ради семьи. Ради обеих семей сразу.

– Вы помните, как мы вместе ходили на охоту? – спросила Тита у детей, когда впереди показалась шафрановая гладь Немой реки, а еще чуть дальше – брошенные машины и разодетые в белые простыни люди, выстроившиеся шеренгой вдоль побережья, будто живая изгородь. – Поохотимся же вместе снова! Ешьте всех, кто зло мне причинить хочет, вашей матери и Королеве. Да, да, только их. Никого больше! Да, да, знаю, знаю, так неинтересно, – отвечала она на разочарованный перезвон их крыльев. – Зато вы можете есть столько, сколько пожелаете. Будьте моими глазами и ушами. Будьте моими зубами и когтями. Будьте моими детьми и моим войском! Вы от плоти и крови моей, от хищных лоз Волшебной страны и голодной звериной слюны, от темной стороны мироздания. Будьте мне послушны, и мама больше никогда вас не оставит. Да будет так.

Отовсюду раздался согласный стрекот, в темное небо взмыли облака чистого сияния, похожие на рои мотыльков. Ибо обещание, данное Королевой, нерушимо, как нерушимы узы между матерью и ребенком. То был договор, подписанный сочащейся из груди кровью и пыльцой в великую ночь Самайна, и феи, жужжа от восторга и предвкушения, разлетелись исполнять его условия. Часть отправилась на разведку, принялась заглядывать в окна спящих домов из красного клинкерного кирпича, а часть раскинулась за спиной Титании плащом, как королевский арьергард.

Проложенная до городской площади асфальтированная дорога, по которой Титания ступала босиком, оставляя за собой отпечатки ног из сырой земли, теперь тоже зацвела. Колючие кущи навалились на нее по бокам, сделали узкой и непроходимой, и хотя у Титании оставалось не так много собственной пыльцы – всего несколько пальцев по-прежнему ее источали, – терн оставался ей крайне послушен. И его ветви, и феи обрушились на мертвецов в белоснежных простынях, застигнув тех врасплох; принялись рвать их, душить и терзать с упоением. Ведь мертвая плоть хоть и горька на вкус, но все же остается плотью и насыщает ничуть не хуже живой.

Так весь Неблагой двор осадил Самайнтаун.

Остановившись поодаль, Титания стерла между грудей багровую дорожку от последнего укуса, и слизнула кровь вместе с отголосками боли. Кончик пальца все еще пульсировал. Может, она и не умирала от ран так просто, как люди, но зато, как люди, долго исцелялась. И еще хуже переносила страдания, ибо создана была из неги и цветочных лепестков; ибо для обожания и поклонения она предназначалась. Как подобает Королеве, Титания стояла под покровом роя, натравив тот на врагов, и перебирала взглядом здания и автомобили на темных пустых улицах, изучала неподвижные людские силуэты, виднеющиеся на площади за спинами мертвецов и ограждениями из тыкв. Титания искала друзей да все не находила – ни по звуку, ни по запаху, ни по звериному чутью. Где же ее семья? Где Джек и Ламмас? Не опоздала ли она?

Стрелка на башенных часах громко перешагнула полночь. Титания вздохнула и поправила корону в волосах, тяжесть которой ощущалась приятно, хоть и непривычно. Ее феи уже разбили белоснежную заставу из охотников, расчистив путь вглубь площади, и она медленно, неспешно двинулась вперед.

Интересно, откуда здесь Дикая Охота? Разве не должна была она тоже сгинуть, коль сгинул тот, кто ее вел? Почему-то все трупы, которыми полнился Самайнтаун с начала октября, и те, кого Херн собрал раньше, по-прежнему стояли здесь. Феи, однако, долго с ними не возились: за считанные минуты они раскидали укутанные в простыни тела по тротуару, вспороли их и разделали на части. Ели феи всегда быстро, нападая целым скопом, вспарывая ткань и животы заостренными зубами. Так в ночи возникла новая завеса – из пыльцы и крови. Тита прошла через нее в сопровождении фей, уже наевшихся, довольных, но опять остановилась возле ограждений, почти ступив на площадь, – оттуда наперерез ей бросились еще охотники.

– Детки, детки! – позвала Титания звонко, взмахнув рукой.

И «детки» ее тут же побросали старые кости, чтобы обглодать новые. Охотники, сплошь мертвецы, двигались вяло, неуклюже, потому стайки прытких, голодавших десятилетиями фей расправлялись с ними в считанные мгновения. Лишь одного охотника с предательски знакомой каштановой копной, что лезла клоками, как старый коврик, они никак не могли сразить и даже более того – очутились вдруг в его плену. Фей десять, а может, двадцать в обоих кулаках, зажатые меж пальцев. Шаг Титании сбился, сердце ухнуло в груди, когда раздался хруст костей, но не тех, что прежде, а маленьких и тонких. Давили ее детей, убивали ее детей, и Тита ощерилась, готовая тоже убивать.

Кто-то ее опередил. Слезы набрались в глазах, но не скатились, и зубы, оскаленные, тоже не успели вонзиться ни в чье горло. Вместо них вонзилась стрела – просвистела в воздухе и вошла по самое оперенье в грудную клетку трупа с такой силой, что прибила его к фонарному столбу, как бабочку к пробковой доске.

Столб мигнул и тотчас погас. Полумрак сгустился вокруг площади, и повеяло холодом, не осенним, а декабрьским.

– Извини, – сказал Херн и натянул тетиву опять, прежде чем выпустить вслепую еще одну стрелу, на этот раз в лоб другому трупу, что уже сорвал с себя и простыню, и облепивших его голодных фей, и несся на них, вытаращив красные глаза. – Я вырвал из себя все клематисы, но, должно быть, Ламмас посадил их в моих охотниках, пока я не видел… Но ничего. Я сейчас это улажу. Дикая Охота, хочу я или нет того, всегда моя.

И он прошептал что-то на валлийском, что заставило уши Титании навостриться и задергаться. Она не разбирала слов, но звучало оно, как песня. Затем Херн поднял вверх руку в железной, как и все его одеяние, перчатке, сжал ее в кулак – и точно так же будто сжались внутренности у всех охотников. Те, что все еще боролись с феями, застыли, согнулись и задрожали от мороза, от которого даже дыхание Титании обратилось в пар. Заиндевели крылья фей, прильнувших к ней в поисках тепла, и пожухли черные цветы, которые они так упорно взращивали. Клематисы тоже погибли, прямо изо ртов охотников полезли назад, посыпались, изнеможенные, как сухоцветы. Херн всех охотников от чужой власти освободил – и вновь предъявил на них свои права.

Трупы в белых простынях обступили его полукругом и склонились.

– Ты, – прошептала Титания, наконец. – Почему ты жив?

Херн Хантер стоял прямо перед ней невредимый, еще и с головой, которую она оторвала собственноручно. В черненой кованой броне с треугольными пластинами, как драконья чешуя, своим появлением он словно сделал ветер еще злее и свирепее. Темно-зеленый плащ из шерсти вился за его спиной, как лес, из которого он вышел, и сила, от которой воздух вокруг Херна трещал, тоже была лесной, дикой, непреклонной, как сама Охота. Рыжие кудри обратились в пламя, и из них, точно хворост, его питающий, росли ветвистые рога. Крепкие, оленьи! То была уже не тень, а плоть – истинная, всемогущая, дарованная ему богами, а потому сама божественная. Теперь-то Титания верила, что они с Херном и впрямь предназначены друг для друга, ибо только противоположности сама судьба и сводит. На Херне не было ни одного участка голой кожи до самой шеи, а Титания стояла пред ним нагая и нежная. И мороз его, что жалил врагов, не зная пощады, касался Титы ласково, как шелк. Смерть одна и смерть другая. Королева и Король.