Самые обычные люди?
Шрифт:
– Да… Советской армии… Ну и понеслись солдатские будни. Наша вновь сформированная рота, соответственно, получила новое командование. Командир роты – капитан Бокалов. Заместитель по производству – есть такая должность в строительных войсках – капитан Тимощук. Внимания стоит только Бокалов. Потому что он был алкоголик, но при этом – боксёр. И вот мы в расположении [47] , как раз это первая ночь или, может, вторая. Я не спал. А почему не спал? Потому что первые несколько месяцев моя кровать стояла рядом с чуваком, который снимался в фильме «Гостья из будущего».
47
Расположение – место, здание, помещение, в котором размещена войсковая единица (рота, полк и т. д.)
– Это который…
– Ага, тот самый.
– А ты, я смотрю, прочно на эти рельсы встал, – Звонарь широко улыбнулся, – и мне будешь по тем же правилам всё про всех менять?
– Ну да, а теперь-то и подавно.
– Ну и правильно. Ну ладно, а почему он был в стройбате?
– Я понятия не имею, почему он был в стройбате, почему он не попал в какие-то другие войска. Может, просто по физической форме не подошёл. Он какой в фильме, такой же и в жизни был. Он погиб после армии – сгорел в доме… У меня кровать рядом с ним оказалась. Он, конечно, сначала был достопримечательностью, но в силу того, что он очень сильно храпел… Очень сильно храпел! Днём все его спрашивают, расскажи, как фильм, Алиса, какая, туда-сюда. Ну он чего-то рассказывал. Он по жизни такой тихий, достаточно забитый был… В общем, его в конце концов сгубил храп. Потому что чего с ним только не делали. И портянки ему на нос клали, и сапогами в него швыряли, и ноги ему поджигали, и, в общем… Всё было бесполезно. И как только он принимал горизонтальное положение – он храпел. Я не спал, во-первых, поэтому, а во-вторых, у меня дико болел зуб. Я в армию ушёл с фактически разрушенным зубом, с оголёнными корнями. У меня была с собой пачка анальгина – наверное, блистеров двадцать – и я всё время этот анальгин клал на зуб, но боль не проходила. Потом, ко всему прочему, я приболел. Я кашлял, этот храпел, у меня болел зуб… И тут заявляются Бокалов с Тимощуком – часа в два ночи, в жопу пьяные. А в кубрике, слева от меня, стояло две кровати. Там спал Женька Романцев и Толя Сугробов – оба интересные товарищи. Сугробов – такой был крупный мужик. Он впоследствии, после армии открыл свою школу и преподавал каратэ или ещё что-то. А Романец – Женька Романцев, он отсидел четыре года за кражу, был таким чуваком из блатного
Довганик на несколько минут замолчал, заворожённо глядя на заходящее за горизонт солнце. Звонарь молча любовался закатом вместе с ним.
– Красиво… – наконец продолжил Володя, когда ярко-красный круг полностью скрылся. – Ну и… История разделяется на службу в самом полку и работу в городе. Потому что мы, как стройбат, работали. У нас роту разделили на тех, кто работал в городе на разных объектах и ещё на шестнадцать человек, которые попали на эту Промплощадку. А мы же зарплату получали, как солдаты. У нас при выполнении нормы зарплата была примерно три рубля семьдесят копеек в месяц. А у них зарплата каждый день закрывалась по одиннадцать рублей. По одиннадцать! У солдат! Они не говорили, что делали: давали подписку о неразглашении. Да и форма, в которой они ходили на производство, им заменялась каждые два месяца, потому что «фонить» [48] начинала. Они рассказывали страшные истории всякие, как кто-то упал в чан с какой-то водой и тут же поседел, тут же умер – ну, рассказки. Но, тем не менее, у них была такая зарплата и меняли форму. А я, мало того, что выезжал на производство, ещё узнали, что я трубач, и принудительно пригласили в оркестр.
48
Фонит – сленговое выражение, возникшее от понятия «радиационный фон».
– Пинками и добрым словом? – улыбнулся Звонарь.
– Вроде того… Он был не штатный – типа самодеятельности. Но какой полк без оркестра? В этом оркестре были одни дембеля [49] , которым через полгода на гражданку. И они мне сказали: «Парень, ты можешь что угодно тут рассказывать – но ты должен, во-первых, играть с нами, а во-вторых – готовить смену. Потому что тут так – пока смены нет, домой не отпускают. А мы все хотим домой». А дембеля были матёрые – краснодарские парни и старшина из Красноярска – огромный качок, который ударом кулака лошадь точно мог убить. Прям как Шварценеггер. Они довольно-таки неплохо играли, но для меня это была ерунда. И они говорят: «Смотри, какие привилегии. Ты, во-первых, будешь командиром оркестра – это сержантская должность» – кстати, звание, которое я так и не получил, опять-таки, за свое поведение в армии. «У тебя будет в подчинении десять человек. У вас будет отдельная кандейка».
49
Дембель – в данном случае, солдат-срочник, которому осталось служить недолго.
– А что это?
– Кандейка, в переводе на нормальный язык – это отдельное помещение, некое подобие квартиры, с дверью, обитой железом, которая закрывается на ключ. Можно хранить в ней свои личные вещи, и вообще это в армии мало кто имеет. Вот у нас был столяр, Будкевич, тоже четыре года отсидевший, у него была кандейка. У него там свои собирались – его, как говорится, «семейники». Был комсомольский актив, куда переметнулся Толя Барсуков, который гранату потом метнул. И там же, в общем-то, собрались все урки [50] , в комсомольском активе. Бокалов – он решил, что ему надо на кого-то опираться в роте. То есть в роте должен быть какой-то костяк, который насаждал бы… и держал в страхе всех остальных. И он решил, что лучшие – это кто? Это урки. А урок нельзя назвать урками – их назвали комсомольским активом. Естественно, рисовали всякие плакаты не они, выдумывали всякие занятия не они. У них тоже была своя кандейка. И они, мерзавцы, вели такую анти… Ну, деятельность против других товарищей. То есть старались, чтобы все плясали под дудку Бокалова. Бокалов был – хорошо, что боксёр, плохо, что алкоголик, и у него была психика самодура и, на самом деле, подонка и подлеца. Ну… Понять можно… И простить уже давным-давно. Но я от них пострадал один раз. И третья как бы группировка – это музвзвод, которым командовал я. У нас в этом же подъезде, на первом этаже, была наша кандейка – шикарная двухкомнатная. В одной комнате мы репетировали, держали инструменты и свои личные вещи. Ребята, которых я набрал – они были рукастые. Романец, например… Во второй комнате сделали шкафы, сделали мягкий топчан, где можно было поспать, небольшой спорт-зальчик и так далее. Хотя большой спортзал мы сделали в роте, рядом с умывальником – ну, из подручных средств. Кто чего смог, со стройки припёр. К ломам приваривали всякие грузы и прочее. Кто-то где-то гири какие-то украл. А ещё мне старослужащие объяснили: «Ты, как командир оркестра, дэ-юре, подчиняешься командиру роты, но есть приказ начальника штаба, который сказал, что музыкантов ни на каких хозработах – то бишь убирать снег, на кухне картошку чистить или ещё что, не задействовать – они должны уметь играть». Потому что оркестр – это лицо полка. Ну мне кого набирать? Естественно, только из русских. Из русских, естественно, никто никогда не играл.
50
Урка – отпетый уголовник (жаргон).
– Русских – это из-за этих драк межнациональных?
– Конечно. И ещё один маленький нюанс. Я с собой в армию взял мундштук – есть у трубы такая штука. Мне его сделали по размеру моего губного аппарата так называемого, в мастерской Гостелерадио. Потому что я когда учился в школе музыкальной, моим преподавателем был старый дед, который раньше играл в оркестре Большого театра первые партии. Он был очень известный трубач. Он мне посоветовал, и мне тогда сделали по спецзаказу мундштук. Я его взял с собой. Мне это очень пригодилось, потому что на всём том дерьме, которое было у них… Я-то дома играл на золотой трубе, реально – «B&S» у меня была, с позолоченным раструбом – инструмент, который стоил двести пятьдесят рублей. А тут дали то, что дали – типа, горны какие-то. У меня всё получалось, я адаптировался. А вот этих питекантропов, которые отсидели по два, по три года, научить играть никак не удавалось. Но теория Дарвина – она, наверное, имеет под собой основание, потому что потихонечку как-то всё встало на свои места. У одного вдруг получаться стало на альте. У другого, вот у Сугробова Толи, на тубе – большая такая труба. У Романца на маленьком барабане, строевом – трам, та-та-там, та-та-там, та-та-там. У Лося – Миши Лосева, на большом барабане – такая штука, сверху тарелка под левую ногу, задает ритм. Ещё двое пацанов научились тоже на трубах. Ещё был Антон Вознесенский, он тоже на альте играл неплохо, и я с ним сдружился больше всего. А ещё был один чувак, блин, у него не было четырёх передних зубов. И мы думали, думали, мучились, мучились и в конце концов решили: «Ладно, Андрюх, ты здесь числишься, но ты, как говорится, пока мы на разводе, там… чаёк, прибраться. В общем мы ещё получили в его лице… Хотя нас многие спрашивали: «А чего Колмыков не вышел?» – мы: «А у него температура. У него зуб болит». Они: «Ха-ха-ха, какой, железный? Верхний или нижний?» – в общем, он не играл все два года, но числился в музвзводе. Но он исполнял свои обязанности. И очень забавно было смотреть… Получилось ведь как? У нас два окна за решётками выходили прямо на то место, где стоял оркестр. Справа была трибуна, где стоял командир полка, а слева стояли мы. И Колмыков каждый раз у окошка сидит, ручкой подперев, и смотрит, как Маша, ждущая солдата с фронта. Вот это было забавно. В общем, у нас получилось некое подобие оркестра из шестерых человек играющих, и один в запасе. И я их всё-таки научил играть «Прощание славянки» – тот марш, который играется всегда, когда дембеля уходят. Это обязательно, это традиция. И три марша, под которые все два года маршировал полк. Мы их играли по очереди, закольцованно. Это было достаточно весело. В этой кандейке нам действительно было удобно, было своё помещение. То есть, не в кубрике, не в роте – мы вообще туда не поднимались, только ночевать. А все свои делишки – разговоры, переговоры и прочее – мы всё проводили в кандейке. Вещи свои хранили, в том числе и запрещённые, то, что нельзя в тумбочках хранить.
– Какие?
– Ну, ножи, деньги там, не знаю… В тумбочке должно быть: мыло, расчёска, зубная паста, бритвенные принадлежности. Всё. Потому что в роте периодически проводился шмон [51] – так же, как на зоне, и всё запрещённое изымалось и уничтожалось.
– А деньги почему запрещены, если выплачивалась зарплата?
– Зарплата на книжку – на лицевой счёт, который был открыт в Ангарском банке. Потом, после армии, я получил в Москве в Сбербанке с этой книжки семьдесят рублей. Это за два года я заработал, официально. Неофициально я заработал на порядок больше. Тоже потом расскажу, как… И жили мы, не тужили, но Бокалову категорически не нравилось, что есть какая-то группа товарищей, которые совсем не товарищи, и под его дудку не пляшут. Не ходят убирать снег, не ходят на строевые занятия, хотя мы все нормально ходили в строю, знали все команды. Тем более, у нас был свой строевой порядок. Мы после прохождения последнего взвода, последней роты, выстраивались в такую коробочку, прямо как на параде – шаг сюда, шаг сюда, раз, и также, под свой же барабан, шли замыкающими. Мы всё выполняли и считали, что нам эта лишняя муштра не нужна. И все как бы и говорили: «А где музвзвод?» – им: «Они у себя, репетируют». А у нас оттуда всегда что-то доносилось. Кто-то от нечего делать, кто-то действительно пытался лучше что-то освоить. То есть какое-то дудение, какие-то звуки внутриутробные, их всегда было слышно. Ну и Бокалов всё-таки решил войну эту выиграть путём того, что натравил конкретно на меня вот этот комсомольский актив. Вообще, даже на зоне есть такое понятие – актив. Это те, которые целиком и полностью ложатся под администрацию. Ну, это на «красных» зонах [52] . То же самое было и здесь, ничем не отличалось. И как-то ночью, после бани, я в чистом белье лёг спать. Тут, часа в два ночи, поднимает меня один парень – а он наполовину азербайджанец, четыре года за кражу отсидел. Был весь синий – если у кого-то только руки, кисти были в наколках, то он был весь синий. И он наколол всё, что можно. И звёзды воровские, и черепа… Поднимает меня, и таким, как умеют они, азербайджанским добрым голоском: «Пойдём, поговорить надо». Пойдём так пойдём. Я же не ожидал ничего такого…
51
Шмон – обыск (жаргон).
52
«Красные зоны» – колонии, в которой всё находится под контролем официальной администрации, в отличие от «чёрных», где жизнь заключённых выстроена под «воровские законы».
Володя вздохнул и продолжил:
– Я захожу в комнату комсомольского актива – а они все бухие, человек семь-восемь. И они просто начинают меня тупо бить – руками, ногами, табуретками. Причём это, как сказать… Это же не драка была – просто избиение. Сбили с ног, ударили табуреткой по голове, подняли, опять сбили с ног, опять чем-то ударили, отпинали ногами. И это продолжалось где-то минут двадцать. И помимо того, что они меня здорово отмутузили, они ещё, сволочи, что самое стыдное для меня было, порвали на мне всё бельё. То есть из комнаты комсомольского актива, до своего кубрика, до своей кровати, мне пришлось идти голым. А это практически по «центряку», через всю роту. И кто-то не спал и был сильно удивлён. Тем более в армии, а уж тем более в стройбате вот этот «нижепоясной» юмор, он прямо… Вот чего не коснись. То есть фильтруй, что выплёвываешь. Только ты сказал то, что можно двояко трактовать, тут же к тебе будут вопросы соответствующие.
Тем более, я ещё раз говорю, это все люди судимые, так или иначе, отсидевшие. То есть за базар [53] надо было отвечать. За любой. А уж за прохождение по «центряку» голым… Я лёг под одеяло. Думаю, как вставать? Кое-как уснул, проворочался до утра. Бужу чуть пораньше подъёма Антоху Вознесенского – он рядом со мной спал. Я говорю: «Антох, у тебя есть запасное бельё?» – Он: «Есть». Я говорю: «Дай мне штаны хотя бы». Он говорит: «Чего такое?» – Я говорю: «Ну дай, потом объясню». В общем, под одеялом натянул эти штаны, натянул гимнастёрку сверху – не гимнастерку, «ВСОшка» у нас называлась – военно-строительная одежда. И спускаемся в музвзвод… А там, получается, как? У меня в музвзводе, кроме остальных, были Романец, Толя Сугробов и Лосев Мишка. Это те чуваки, которые были вхожи в столярку к Будкевичу. А столярка Будки, это… грубо говоря, блатное «отрицалово» [54] , которое в контрах всегда находилось с комсомольским активом. То есть, чисто зоновские вещи. Вот Будкевич, он прям «авторитет» такой. И мои парни, потому что они тоже умели столярить, они у Будки чифирили [55] . Можно сказать, входили в совет блатной касты, этой самой, основной. Ну и я рассказываю, говорю: «Пацаны, смотрите, какая ситуация. Я, как бы, за вас бьюсь. И получаю тумаков то от Бокалова, то ещё от какого-то руководства. Я вас сюда пригласил для того, чтобы вам жизнь облегчить. И вот с вашим командиром так ночью поступают. Чего делать будем?» – Романец, Лось и Сугроб чего-то пошушукались, пошли к Будке. Ну, и сходняк [56] . Вызывают на стрелку [57] этих… В общем всё закончилось тем, что меня больше никто не трогал. Но оставалось какое-то напряжение, и мне надоело его терпеть. Я подошёл к этому Толе Барсукову. А он уже был к тому моменту лидером этого комсомольского актива. Я говорил, что он высокий, очень широкоплечий, а он там раскачался, стал такой, вообще… И я говорю: «Толь, вот чего за фигня?» – а он в зале, качается: «Чего ты имеешь в виду?» – я говорю: «Ну как? То, что вы сделали». Он: «Ну ты своих успокой, и ничего и не было бы». Я говорю: «Слушай, как успокой? Это приказ начальника штаба: мы – оркестр». Он: «Нас это не волнует, Бокалов хочет, чтобы вы, как и все, тоже участвовали в хозработах». Я говорю: «А ты понимаешь, что учить людей и поддерживать их в форме, именно по игре на инструментах, это тоже труд определенный?» – но в силу того, что он… Он не понимал этого. Он: «Ну и чего?» – я говорю: «Ладно, хорошо, как мне жить дальше?» – ну я такой, риторический вопрос задал. Я говорю: «Ты ж понимаешь, что под вас я не лягу, что оркестр как был, так и будет. Не хотите оркестр? Не будет вообще оркестра никакого. Но тогда вопросы уже начнутся не только к вам, но и к Бокалову и не от меня, а со стороны командира полка, начальника штаба». Он, типа: «Ну живи, как жил». Я говорю: «Давай на этом и договоримся». В общем, вот таким образом, опять-таки, я отстоял место под солнцем. Неприятный момент…53
Базар – разговор, обсуждение (жаргон).
54
Отрицалово – отказ от режима, от выполнения каких-либо работ на зоне (жаргон).
55
Чифирить – употреблять крепко заваренный, дурманящий чай (жаргон).
56
Сходняк – собрание, сборище (жаргон).
57
Стрелка – встреча конкурирующих группировок (жаргон).
Володя снова тяжело вздохнул, вспоминая эту историю.
– Он был единственный за всё время службы. Это уже было ближе ко второй половине, потому что конфликт назревал постепенно. А Бокалов всё это время дурковал. Никак не мог, никакими путями, ни с нами справиться, ни с ротой этой многонациональной. То армяне что-нибудь вытворят, то узбеки что-нибудь натворят, то мои молодцы… Вот у меня Женя Романцов. Во-первых, ему уже было двадцать семь, и он уже был законченным алкоголиком. Он просто, например сидит в музвзводе, такой, раз, рожу почешет: «Ой, что-то зашелушилась». Мы говорим: «Ну чего, Жень, смазать надо?» – он: «Ага». А деньги водились всегда и у всех – я расскажу потом, откуда. Да откуда – мы занимались воровством со строек. Каким образом, это отдельная история. И Женя через забор, в Четвёртый поселок. А там всегда водочка или самогон, всё есть. И смотрим, Женя идёт, щёки розовые – значит, всё хорошо.
Огромная белая луна своим полным кругом освещала всё вокруг не хуже, чем дневное солнце. Владимир без устали шагал по своему прошлому.
– Вот… Работали мы на стройке и конкретно моё отделение – весь музвзвод, плюс ещё несколько армян и несколько узбеков – это была бригада порядка двадцати человек. Мы все были маляры-штукатуры и попали на работу к гражданскому бригадиру, который по всем объектам был с нами все два года службы. Звали его Никита. Он был просто потрясающей внешности. Это был небольшого росточка, достаточно жилистый, но тщедушный товарищ, у которого была огромная копна рыжих волос, крупно вьющихся рыжих волос – можно было подумать, что это парик клоуна. Весь конопатый и нос картошкой. Ну вот клоун! Клоун клоуном. И оказывается, этот клоун несколько месяцев назад освободился. А сидел он пятнадцать лет за двойное убийство. Ну и, соответственно, на стройке у нас всё по понятиям было. Во-первых, что замечательно, под руководством этого Никиты мы из бытовки – нам дали новую строительную бытовку – благодаря ребятам рукастым из этой бытовки сделали почти салон бизнес-джета. Её утеплили, сделали шкафчики индивидуальные, мягкие топчаны, откидной стол. Подвели систему водоснабжения – куда бы на объект мы не подъехали, нужно было только найти шланг – и мы с водой. И не с рукомойником, а с водой. В общем, всё супер-пупер. Всё вагоночкой, знаешь, нычки-тайнички. Всё просто атас! Первый объект – на нём остановлюсь, потому что там был смешной случай. Это на этом АНХК, где как раз мы узнали про корм для кур. Нас на работу возили на Поларисах. Назвали так, наверное, просто в шутку – были же такие ракеты стратегические американские. А наш Поларис – это был ЗИЛ 130-й в качестве тягача, и к нему деревянный вагончик – сзади дверь, лавки и четыре окошка без стёкол, зато если кто-то курил, то вытягивало. В общем, ни утепления, ничего. А ехать можно было и час на объект… Своего рода это были скотовозки такие, куда загоняли солдат и захлопывалась дверь. И привезли на один из этих заводов, отвели в какой-то новый корпус. Огромное-огромное помещение, которое было отделано бетонными плитами, сверху всё в бетоне, а на полу, как строители оставили – битый кирпич, какие-то кучи засохшего цемента, какие-то проволоки, трубы. Привезли и говорят: «Сидите здесь». И мы сидим. Час сидим, два сидим, три сидим, четыре сидим. А туда привезли не только наше… Тогда мы с Никитой, этим бригадиром, ещё не были знакомы. Туда привезли чуть ли не всю роту. И мы пошли покурить. Ну и как обычно, я, Романец, Сугроб, Лось, по-моему – в общем, такая компания, которые я постоянно умудрялся находить в своей жизни… И тут идут мужики: «О, служивые, привет». – «Привет». – «Давно?» – «Да вот, недавно», туда-сюда. – «Слушайте, а что у вас есть, хорошего?» Мы: «В смысле»? Они: «Ну, плитка, кирпич». Мы говорим: «Да всякое говно, а у вас что есть»? Они говорят: «А у нас спирт». Мы говорим: «Опа», – особенно Романец, такой: «Ага… Давайте», – говорит, – «Через полчаса, здесь же». И мы по этому зданию давай… Смотрим, одна дверь – ну такая, картонная и навесной замок хлипкий… Открываем, батюшки мои, а там кафель. Битком кафеля! Столько этого кафеля! Видимо, весь этот кафель предназначался, чтобы эту огромную комнату снизу до потолка выложить. Так потом и оказалось. Ну а кафель – это плитка, двадцать на двадцать, белая, с еле заметными разводами, то ли голубыми, то ли розовыми. Ну и мы – каждый мог поднять по две пачки. Сделали ходок, наверное, по пять, по семь каждый. То есть порядка тридцати пачек… А тридцать пачек – это можно было кафелем выложить два, а то и три санузла в какой-нибудь хрущёвке. Мы всё это дело перетаскали поближе к месту встречи, присыпали снежком и сидим курим. Замок, естественно, на место повесили. Подходят эти: «Ну чего вы, нашли чего-нибудь?» – Мы говорим: «А кафель нужен?» – Они: «Кафель! Какой?» – Мы раз им плитку одну. Они: «Ну давай. И сколько у вас?» – Мы: «Тридцать пачек». Они: «Ни фига себе. Чего хотите?» – Мы: «Три литра спирта». Они такие: «Три литра нет, а два дадим». Мы говорим: «Ну давайте два». Они куда-то исчезают и приносят две химические бутыли из тёмно-коричневого стекла и какие-то пакетики с чёрным порошком. Мы говорим: «Вот плитка. Носите, как хотите, мы вам помогать не будем, потому что мы и так рисковали, когда всё это дело сюда носили». А они говорят: «Только, слушайте, спирт смешан с эфиром». Эфир – это жидкость, пары которой использовали для наркоза. Он очень летучий и смешивается со спиртом. Они говорят: «Спирт с эфиром, и для того, чтобы отделить эту эфирную фракцию… Его там немного, но, чтобы отделить от спирта, мы вам эти пакетики принесли. Найдите какую-нибудь тару, через этот абсорбент перелейте, а потом употребляйте». Но кто же их слушал! В общем, картина маслом. На работу нас в тот день так никто и не задействовал. Вечером открывается дверь, а вся рота просто спит. Кто-то от паров, кто-то – от паров и выпитого. В общем, мы, естественно, все нажрались в говно, но никто, слава богу, не отравился. Но причина была сразу установлена. Потому что вот банки, вот запах, всё понятно и рядом цех, который это производит. Ну и после этого за нами глаз да глаз. Но вот спирт с эфиром я никогда не забуду, потому что это было что-то с чем-то. А самое главное, что после этой фигни, после этого эфира, от него жутчайше болит голова. Причём насколько мы рисковали… Мы же не знали, что за спирт нам дадут. И выжрали эфира. Вот такой смешной случай, который первый раз с нами произошёл. Потом нас всё-таки заставили работать, научили действительно штукатурить. Мы штукатурили этот огромный зал, строили леса, потом выкладывали плитку – в общем, рассказывать долго и неинтересно. Потому что была такая… тупая рутина. Я так понимаю, нас специально туда загнали, чтобы мы хоть как-то научились работать. Мастерками, правилом, кельмой. Понимали, что такое раствор и так далее. А потом, когда этот объект был сдан, нас уже разделили по этим бригадам. Мы уже попали к этому «Никите-убивце». И нашу бригаду под руководством этого замечательного человека отправили… Угадай, куда?
– Риторический вопрос? – усмехнулся Звонарь.
– Ну да… Заниматься внутренней отделкой пристройки к женскому общежитию. То есть было общежитие – к нему сделали пятиэтажную пристройку. Сделали фасад, а внутри надо было штукатурить, делать полы и так далее. Отделочные малярные работы. Ну и само собой происходило всё весело, потому что девчонки хихикали, лазили из окон, мы им отпускали всякие шуточки. Я сначала работал на мозаичных полах, а потом, опять-таки… Никита – он же постепенно почувствовал, куда кого. Кого штукатурить, у кого лучше получается плитку класть. А поскольку я всегда старался, честно скажу, от какой-то именно рутинной работы держаться подальше, он сказал: «Ты будешь оператором насосной станции». Есть такая штука, когда большие объёмы штукатурятся, то к объекту подгоняют такую фигню на колёсах, с большим бункером. В него по эстакаде подъезжала машина и опрокидывала весь раствор в бункер. В бункере было колесо как у водяной мельницы, с черпаками. И это колесо не давало раствору засохнуть – ты, естественно, за этим должен был смотреть. Потому что, если оно не сильно расходовалось, надо было добавить водички, опять же, чтобы было пригодно для дальнейшей работы. А надо было понимать, раствор из какой марки цемента тебе привезли, трёхсотый, известняк, пятисотый… Потому что пятисотый сохнет очень быстро, трёхсотый помедленнее, известняк вообще, зараза, не сохнет, и так далее. И это колесо, одновременно всё время размешивая, не давая застывать, оно этими черпаками наливало небольшими порциями в такой жёлоб, который уже шёл внутрь этой станции. Внутри станции была сетка, которая не пропускала большие фракции. Через эту сетку раствор, проливаясь, попадал в насос, и через этот насос, через шланги подавался на второй, третий, четвёртый этаж – туда, где велись штукатурные работы. Обычно этот раствор наливали в большие корыта и из них расходовали. Всё это было сделано для чего? Чтобы раствор не лежал кучей внизу и чтоб его в носилках не таскали на пятый этаж, потому что это потеря времени, он сохнет, его потом не размешаешь, и так далее. Вот такая растворная станция. И, естественно, в ней было достаточно большое помещение. Это как кунг [58] 66-го «Газона». Там, помимо этого насоса, была какая-то лавка, какое-то управление электрикой. И я был оператором этой станции на многих объектах. Но я плитку могу положить и по тем старым технологиям. Потому что раньше никаких гребёнок не было, никаких клеёв, крестиков. Могу и правильно разметить, и с отвесом плитку положить, и штукатурить – и известковой штукатуркой, и любой другой, и, в общем, мне это дало в руки профессию. Хотя я этим давно не занимаюсь, но, если что, наверное, минут пятнадцать-двадцать мучений, и что-то начнёт получаться.
58
Кунг – тип закрытого кузова-фургона военных грузовых автомобилей.