Самые обычные люди?

– Все несовершеннолетние? – уточнил Молчун.

– Все несовершеннолетние… В общем, почему-то меня уговорили родители того парня, который был за рулём – а мои, я уж не знаю, как согласились – взять основную вину на себя… Основная вина заключалась в чём? Не то, что я руль крутил, а то, что это была моя идея, и я машину вскрывал. Судили нас в Кузьминском суде. На суд я поехал, естественно, не в телогрейке и не в сапогах, а в приличных брючках, в розовой рубашечке, застёгнутой на последнюю пуговицу, в тоненькой коричневой курточке. Ну и сидел, носом хлюпал… И судья всё слушала, весь этот анекдот, потом встала и говорит: «Я первый раз в своей практике выношу приговор меньше меньшего». Мне дали год исправительных работ по месту работы с отчислением пятнадцати процентов в пользу государства. А работал я к этому моменту на ММЗ «Рассвет». И поэтому сдристнуть [17] оттуда я уже никак не мог. То есть этот год я должен был там пахать. Второму, этому, дали… Просто какой-то условный срок, причём тоже небольшой, в районе года. Исправработы считались наказанием менее тяжким, а ему условно. Ну и я стал прикован к ММЗ «Рассвет». Там ничего интересного не происходило, кроме одного – вместо того, чтобы точить заготовки, я периодически с товарищем… Мы нашли лаз на крышу – курили там и загорали. Никто не знал про этот лаз и мастер никогда меня не мог найти, а я всё время придумывал какие-то отмазки. Мне было совершенно плевать, потому что пятнадцать процентов у меня всё равно отбирали. Потом вечером мне нужно было ходить в шарагу. Она находилась где-то на Краснопресненской. Один раз я туда зашёл. Я понял, что это заведение примерно похоже на туалет после дискотеки в ДК ГУВД… Это вам не фильм «Большая перемена», это просто… Пьяные люди, курящие в коридорах, ругающиеся матом, целующиеся, дерущиеся – это школьники. Лет по тридцать – чуть больше, чуть меньше. Я подумал, что знаний здесь всё равно не получу, пошептался со старшеклассниками, они говорят: «А! За пузырь всё решим». В общем, в шарагу я не ходил. Как такового, образования за девятый и десятый класс у меня нет. Я даже не знаю, что проходят в этих классах и какие там есть предметы.

17

Сдристнуть – сбежать (сленг).

Володя сделал очередную паузу, попив воды, и с новыми силами продолжил:

– Тут же ещё надо рассказать романтическую историю. Историю моей первой любви, потому как она шла параллельно всему этому, но родилась она гораздо раньше. Мой папа работал в «Минмонтажспецстрое» – это, кстати, организация, которая занималась пуско-наладкой точек для запуска баллистических ракет. А папа уже сварщиком не работал. Его по причине травмы перевели со сварных работ на административно-хозяйственные должности. Он был… Что-то типа снабженца. И тут на лето ему предложили поехать директором пансионата. А пансионат находился в Крыму, в Казантипском заливе. И вот, представляете? Казантип, поселок Мысовое, а в нём пансионат. Я до сих пор не знаю, чем отличается пансионат от санатория. Прямо на берегу моря такие деревянные домики, в которых проживают люди, получившие путёвки. Их кормят три раза в день в общей столовой, они ни фига не делают, видимо, пьют, играют в карты и купаются в море – в общем, отдыхают.

– А в санатории их ещё и лечат от всего этого, – пошутил Авдеев.

– Поэтому папу только на пансионат могли поставить, – тоже отшутился Довганик. – И папа говорит: «Поехали», а мы, естественно, согласны. Мы – это я с моим другом Димой. Покупают нам билеты, и мы едем на Казантип. Это Азовское море. Это песчаная коса – Стрелка… или Ленинская Стрелка… Посёлок Мысовое, потому что он находился прям на мысу этой Стрелки. Дальше был небольшой порт, какие-то кораблики рыболовецкие швартовались, а ещё дальше начинались такие скалы, скалы, скалы, поросшие лишайниками. Если уйти в скалы далеко, то можно было найти красивые такие бухты. И я, как натура, любившая поливать грибочки, был заворожён этим видом. Но там тоже ничего особо интересного не происходило. Единственное, меня местные научили… А! Я научился плавать. Причём плавать с маской и с ластами. Без трубки, под водой с задержкой дыхания очень надолго, чем гордился. Даже и сейчас, если килограмм 5–6 лишних сбросить, тоже, наверное, проплыву… Потом местные меня научили ловить на донку, на ракушечник, и один раз мы очень хороших люлей отхватили от них. А так… Вот – это же история-то, любви! Когда мы ехали на Казантип, с нами в вагоне ехала семья. Мама Люда, отчим Вадим и их девочка, как мне показалось, неписанной красоты, которую звали Таня, и её младший брат Валера. И мы с Таней как-то перемигивались, переглядывались, трали-вали. Мы ехали в разных концах вагона и просто в коридоре сталкивались, улыбались. И выходим – вот эта станция Ленино – стоит папа с автобусом пансионатским, там водитель. Кого-то привезли. А он встречает, конечно же, и нас, и тех, кто едет в пансионат. И в этот пансионат едет эта семья! А мы уехали на всё лето – с конца мая по конец августа, чтобы не болтались нигде… Наверное, это был уже мой седьмой класс – между седьмым и восьмым. С Димой мы ловили бычков, купались в море, собирали бутылки, сдавали и покупали портвейн и сигареты. А жили мы не в пансионате. Отцу, как директору, удалось для нас какой-то шалаш выбить. Благо, что шалаш был отдельный… Я не знаю для чего – может, у папы свои дела какие-то были, может, ещё что-то. В общем, мы его не видели, и он нас не видел. То есть, мы знали, где он, если что, я всегда мог пойти спросить, если он нужен. Если я ему был нужен, то он нас всегда мог в шалаше этом найти. Это именно вот шалаш был, это даже не мазанка… Что-то типа мазанки, укрытой хворостом. Там стояло две кровати, стол и тумбочка. И вот, в один прекрасный день… Мы не знали, что такое сиеста. Мы просто знали, что опупительно жарко после обеда. Забрались мы в этот свой шалаш с Димой и спим. Вдруг отец меня за ногу трясет: «Эй, вставай. Я вам девчонку знакомиться привёл». Я открываю глаза, стоит Таня. Трали-вали, шуры-муры. А она у меня из башки не выходила! А тут я не понимаю, сплю я или не сплю. Ну, в общем закрутилось, завертелось. Стали мы с ней гулять в эти скалы, спускаться в эти прекрасные живописнейшие бухты, купаться в этом море, и даже один раз – то ли я её, то ли она меня – поцеловал кто-то кого-то в щёку. В общем, это было… пипец! Это было пипец! Это… ну это пипец! То есть в тот момент эта моя вторая натура, которая пыталась выпендриваться и выпячиваться – она напрочь забыла о том, что она существует. А остался только мальчик, который любил грибочек поливать. Потому что, если честно, мне эта вторая натура, которая меня заставляла завоёвывать место под солнцем, она мне всегда не нравилась. Ну это не я! Это надо, это необходимо, вот обязательно, без этого никак, да? Даже до сих пор я дома так себя веду авторитарно и не понимаю, зачем… Уже как бы деформация… фи-фю, – Вова покрутил пальцем у своего виска, – личности… А в тот момент это… Первая любовь! Мы ровесники. Она живёт на Соколе, я живу на Белорусской – одна ветка метро. Мы обменялись телефонами, и отношения наши продолжились в Москве. Ну естественно, уж не помню, мы стали созваниваться, ещё что-то. У меня романтики в голове всё больше и больше. Причём не здоровой романтики. Потому что… Я, честно говоря, не знаю, как происходит у других людей – у меня Таня заняла всю голову. Тем более она действительно красивая девочка была. Тогда она была черноволосая, с очень хорошей фигурой, юная, с зелёными глазами. И, как потом оказалось, мой папа когда-то ухлёстывал за её мамой. Но Таня – не его дочь. Она родом с Украины, из города Первомайска, а отец работал в Первомайске. Но в тот раз победил не мой папа. И ещё одно совпадение – надо их все перечислить, чтобы понять, что это какая-то магическая история.

– А есть ещё? – удивлённо поднял брови Авдеев.

– И ещё какое! В 80-м году я был в лагере в пионерском, в Анапе. И мы просто играли в салки – мальчики, девочки. Мне одна девочка очень нравилась, и я старался всё время её осалить. И я бегу за этой девочкой, понимаю, что ещё шаг, и я её осалю. Вдруг она вскрикивает, падает, фонтан крови из ноги. Ёкарный бабай! Медсестру или там кого, врача. В общем, суть в чём? Она бежала через такую аллейку, где розы высажены, между кустами был проход, а там из земли торчал кран, к которому садовник приворачивает шланг. А у этого крана есть такая фигня, на которую вентиль одевается. Садовник, конечно же, вентиль снимал, чтобы его не украли – торчала только эта штука. И девочка ногой, серединой бедра, напарывается на этот кран. И как-то раз, когда мы были в этой живописной бухте в Мысовом, я говорю: «Таня, а что это у тебя за шрам на бедре?» – Она говорит: «Да ты знаешь, в восьмидесятом году я была в Анапе, в пионерском лагере. Мы играли в салки, и один мальчишка за мной гнался, а я наткнулась на кран». Ну то есть так как-то я её пометил. Я ей, конечно, сказал, что это был я. Она тоже офигела! Мы были в том возрасте, когда душа ещё совсем юная, когда ты влюблён и девочка в тебя влюблена, и вокруг синее море, чайки, и ты сидишь на берегу этой бухты. И ты понимаешь, что вас свела судьба! Просто свела судьба – и всё! Ничего другого и никого другого ты в этой жизни желать не будешь. То есть всё! Свинушка выросла! Это я сейчас пошутил… Нет, я же думал, что это белый гриб. Но потом закончилось лето, закончился «романтик», и мы стали встречаться в Москве…

– А в итоге выросла «свинушка»? Из ваших отношений? – переспросил Авдеев.

– А, да… И кстати, я хочу сказать, что у меня в жизни почему-то всегда так – поливаешь, поливаешь, а в результате – «свинушка»… Ну в Москве что? Мы продолжали встречаться. Я в то время увлёкся мототехникой более серьёзно. У меня уже был свой мотоцикл, который я выклянчил на деньги родителей – ИЖ «Планета-Спорт» – это вообще что-то с чем-то! И один раз я на этом мотоцикле заехал за Таней в школу. А за ней ухаживал парень из её класса, Славик. Интеллигентный парень, который, по-моему, потом стал адвокатом успешным и уехал в Америку… А тут я, на мотоцикле, со шлемом со вторым: «Танька, прыгай!» – Ну как? Девушка, за ней приезжают на мотоцикле – то есть Славик остался… ни с чем. И в этот момент я и поставил жирную точку в отношениях – привез её к себе домой. И потихонечку, потихонечку всё шло к близости. И эта близость случилась, и привела она к беременности. Нам было по 16 лет. И… Ну, как сказать? Во-первых, когда все узнали, что Таня беременна, это, конечно, был для всех шок. И родители собрались, и стали думать – что делать? Танькиного отчима не было. В результате решили, что мы будем жить у них на Соколе, потому что у них трёшка и так далее. Хотя и до беременности Танькиной я у них жил… А у них огромная квартира была на улице Георгиу-Дежа. Это такие старые сталинские дома с высоченными потолками. У Тани была своя комната, мы там жили…

– Интересно, а потом все удивились, да? – включился в разговор Молчун.

– Да… Ну, потому что, наверное, никто не предполагал, что мы такое можем учудить. А я старался, я же не знал… Точнее, как? В моём представлении муж, хозяин дома, он что должен? Он должен носить тяжеленные сумки с перцами, которые тёща, зараза, заготавливает сотнями банок. Носить по три арбуза в каждой руке. Капусту, которую тёща, блин, тоже заготавливает сотнями банок. Всё с рынка… Я принимал участие во всём. Гвоздь забить – я. Ну не знаю, ну всё!

– До беременности это всё?

– Это до беременности. Я уже таскал, мы там жили.

– В одной комнате, жили?

– Ну естественно. Потому что тёща – она со своим этим мужем Вадимом не жила. Он от неё ушел к тому времени и сына их общего забрал. Я был единственный мужчина. Тёща, бабка – мать тёщи, Таня и я. Женщинам надо помогать. Так я думал.

– О чём думала тёща, непонятно. – Молчун с соответствующим выражением лица в недоумении развёл руками.

– Тёща, царствие ей небесное, была очень странным человеком. Она была помешана, вот реально помешана на богатстве! Причём у неё богатство выражалось только в трёх позициях: ковры, золото, хрусталь. У неё просто было… «несметное богатство» – везде ковры, везде хрусталь, и куча золота где-то спрятана – она показывала… Мы там жили, готовились к свадьбе – документы надо было собрать. Потому что тогда заключить брак между несовершеннолетними можно было только по особому распоряжению Мосгорисполкома, на веских основаниях, которыми являлась беременность. Пока жили, случилась забавная история с оливье. Таня захотела… Им в школе сказали, или где-то она вычитала, или мать сказала, что надо научиться готовить оливье, потому что все мужики его любят. И она нафигачила оливье целый тазик. И то ли она туда что-то положила не то, то ли… ну не знаю. И заставила меня съесть. А так как я её очень сильно любил – я съел весь тазик, и потом всю ночь обнимал унитаз. И с тех пор я оливье – даже до сих пор – не очень люблю. Сколько лет прошло… А когда стало известно, что Таня беременна, почему-то включился отчим. И получилось как? Я в один прекрасный день узнал, что по Варшавскому шоссе, в районе Подольска, есть клубничные поля. Если собираешь десять ящиков – один ящик тебе. Мы поехали с товарищем, на моём мотоцикле с коляской. Реально весь день горбатились под пялящим солнцем, и целую коляску набрали клубники. И я такой счастливый приезжаю, привожу эту клубнику, раздеваюсь, прохожу в комнату, где мы с Таней жили. Таня лежит на кровати, плачет под одеялом. Я ей: «Милая, любимая, что случилось?» – Она, сквозь рыдания: «Меня… к врачу возили…» Я говорю: «И что?» – А она говорит: «Сделали аборт». Я-то не понимаю, на каком месяце можно аборт делать, да? И она мне объяснила, что утром приехал отчим, её насильно запихнули в машину, она ничего не смогла сделать, привезли к врачу, и дальше ничего не помнит. Когда очнулась, сказали: «Всё, ребенка у тебя больше нет, живи, девочка, как жила раньше». Ну и я захожу на кухню, а там эта рожа ухмыляющаяся. Встаёт, идёт мне навстречу, а у меня в руках шлем «интеграл» [18] . Он: «Ну что, щенок, взрослой жизни захотел?» – Ну тут я ему и зарядил шлемом. Он упал, ногами дрыгает, кровь хлещет – я ему прямо в переносицу попал. Ну и я, конечно, в слезах, в соплях, надел ботинки, куртку, шлем и домой. Позвонил Тане, она сказала: «Не звони мне больше» и бросила трубку. Я, соответственно… Уже не помню… Сейчас бы я, наверное, в запой ушёл, а тогда как бы… Всё плохо у меня было в жизни. Ну и всё, и как бы… Пару месяцев мы не виделись, не слышались, не перезванивались и ничего. Ну и вдруг звонок телефонный. Я поднимаю трубку, там Таня:

18

Мотошлем «Интеграл» – шлем с интегрированной защитой подбородка, полностью закрывающий голову мотоциклиста.

– Привет.

– Привет.

– Что делаешь?

– Ничего не делаю.

– Давай увидимся, надо поговорить.

– Ну тебе надо, ты и приезжай.

– Я сейчас приеду.

И она приехала.

– Ты знаешь, – говорит, – я тебя обманула.

– Как – обманула? – Я-то в шоке, естественно!

– Ничего не было. Да, меня затолкали в машину, да, меня привезли к доктору. Доктор посмотрел и сказал, что ничего уже сделать нельзя, уже поздно.

Ну и… Моему счастью не было предела. Но жить мы уже решили у меня. Хотя нет, мы туда-сюда ездили. Какое-то время жили у тёщи, но там я не очень хотел появляться, потому что как-то было морально… Ну, в общем, всё уже улеглось, уже все точки над «и» расставлены, всем всё понятно – женимся. Я счастлив – я скоро буду молодым отцом! Ну и что, что скоро в армию! Работа и шарага так же и продолжались… В конце концов мы получили эту заветную бумажку, где было написано, что нам разрешается вступить в брак. А расписывались мы во Дворце бракосочетаний, который находится на Ленинградском проспекте. Уж не знаю, почему именно там. И тут накануне Таня по каким-то причинам осталась у мамы, а у меня по каким-то причинам не было дома родителей, и ко мне приехал товарищ. Когда я учился в школе, там был класс спортсменов-дзюдоистов. И в нём был парень, Илья Зотов, а у него был брат Витя Зотов. И вот мы с этим Витей через его младшего брата каким-то образом сдружились. Но эта дружба приводила только к фарцовке. Потому что на заводе я ни фига не работал толком, не зарабатывал. Мне в зарплату могли выдать три рубля, пять рублей, семь рублей… А у Вити был какой-то портной подпольный, который «под фирму» [19] шил шмотки. Причём крутые и классные. И я нашёл передовиков производства, которым очень хотелось выглядеть круто, денег было до фига, а ходить по магазинам некогда. И я им впаривал [20] джинсы, костюмы, куртки – чего только не впаривал. И заработок у меня был побольше, чем у мастера. И как раз накануне свадьбы приехал Витя. Мы с ним что-то дзынь. – Володя щёлкнул пальцами под подбородком. – Я говорю: «Витька, я завтра женюсь». Он говорит: «И чего?» – Я говорю: «У меня ни костюма нет, ни рубашки, ни галстука». Одни ботинки только были, купленные на эти талоны, которые давали в магазины для новобрачных. Он говорит: «Ладно, не ссы, давай сейчас выпьем». А он старше меня, гораздо старше. Уж не знаю, ему за двадцать, а мне семнадцать. Говорит: «Ничего, завтра поедем ко мне и у младшего найдём чего-нибудь. У него до фига шмотья». Ну мы утром встали, поехали к нему. Он жил на Преображенке. Приезжаем – только не взяли в расчёт, что младший размером, как два меня! Стали подбирать, а куда деваться? До времени бракосочетания часы-то тикают. Допустим, у нас в семь, а время три-четыре. Он: «Так, давай брейся сначала». Он дал бритву, одеколон – я побрился. А одеколон оказался какой-то французский – вонял так, что просто мухи падали, пролетая мимо! Помню, что галстук он такой нашёл – но это единственное, что подходило – такой тонкий, красно-бордовый, однотонный. Рубашка – не помню, какая. Мы почему решили, что этот галстук подходит? Потому что нашли костюм, а в костюме были строчки красно-бордовые – модные такие, как капельки. И всё бы ничего, но рукава вот такие.

19

«Под фирму» – кустарные подделки товаров известных производителей.

20

Впаривать – продавать (сленг).

Володя, смеясь, показал на двадцать сантиметров ниже кисти и продолжил:

– Рукава закатали, подкололи… Ну и почти до колена пиджак, и в плечах вот такой, – развел он руками, – в два раза шире. Брюки, естественно, то же самое. Брюки решили исправить каким образом? Пиджак я должен был застегнуть на все пуговицы, а под него надели подтяжки. И подтяжки натянули так, что у меня под мышками были эти штаны. Я шёл, всё время из задницы вытаскивал эти брюки, которые всё равно, блин, волочились по земле! В этом пиджаке… И слава богу, мы нашли какое-то детское пальто младшего, и всю эту красоту я прикрыл пальто. Пальто было лохматое и серое. И тут… Ну всё уже, трындец! Потом он меня опять-таки надушил одеколоном этим вонючим. Мы же привыкли Шипром – пшик, и он выветрился. А тут он два пшика сделал, и всё – дышать, рядом стоять невозможно. Из глаз слёзы капают! Ну я звоню Тане, говорю: «Выходи на Бутырский вал, я сейчас тачку поймаю. Я тебя подхватываю, и мы как раз успеваем к семи». А с Преображенки, сколько там – двадцать минут ехать, тогда же пробок не было, можно было посчитать. Она в шоке! Я ловлю тачку, останавливается таксёр. Но скорее всего он был не таксёр, а механик, который то ли перегонял эту машину, то ли ещё что-то… Потому что у него был разобран этот тоннель, где коробка передач. Ну просто разобран – земля была видна. Он с «хррр, хррр», с огромным хрипом переключал эти передачи. Было разобрано всё! Он что-то дергал, что-то ногой пинал, но она ехала. Всё-таки она ехала! Я говорю: «Брат, умоляю, просто умоляю!» – Я ему заплатил – обычно я трёшник платил от Бутырского до Сокола, а это от Преображенки – там пять рублей. А я ему, по-моему, десять дал! Я ему говорю: «Вот чирик [21] , там стоит беременная невеста, мы должны быть через полчаса на Ленинградке, я женюсь». Он: «Садись». Переднего сидения не было! Я сажусь на заднее, держусь за что можно, смотрю, как бы у меня чего туда не попало, ни нога, ни какая другая часть тела! И вот, скрипя, мы подъезжаем. Я смотрю – Таня стоит на Бутырском. Дверь открываю, а она так – раз: «А куда садиться?» – Говорю: «Садись назад». Она через переднюю дверь назад, хлоп. Всё это видит: «Что это?!» – Я говорю: «Да всё нормально, слава богу, успеваем». Но это не шок был. Шок был тогда, когда они увидели меня! Я приехал… Ну, уже темно. В такси темно. Это ноябрь месяц, почти семь вечера. Никто ни на кого не смотрел. Единственное, Таня сказала: «Чем от тебя воняет?» – А когда мы подъехали ко Дворцу бракосочетания, который весь освещен был, как Кремлевский дворец, из машины выходит Таня и выхожу я! И все просто выпали! И фотографы, которые приехали снимать другие свадьбы, стали снимать меня.

21

Чирик – десять рублей (сленг).

– Таня-то хоть в платье была? – сквозь смех спросил Молчун.

– Таня была в платье. Она была в приличном зелёном трикотажном платье с тёмно-зелёными розами, в котором почти не было видно живота. В сапожках, в салатовой куртке. Ну, в общем, приличная девушка. С таким чёрным каре, уложенным, как у Мирей Матье. Ну а когда меня увидела тёща… А она такая была – очень крупная. И она: «Дааа, зятёк…», постукивая букетом по другой руке. Ну а чего делать? Она: «Ну ладно, стой». И я смотрю – она всё время то за портьеру меня затолкнёт, то сама загородит, чтоб никто не видел. Потом зашли, а там уже быстро – мы без церемониала. Регистраторша тоже удивилась, ничего не сказала, улыбнулась, мы поставили подписи, вышли… А! А таксист заглох. А когда мы выходили, он завёлся. И он говорит: «Ну что, обратно?!» – Тёща сначала сделала шаг, и тут ей Таня вцепляется куда-то: «Мама, нет! Только не это!» – И вот так я женился. Женился, мы у тёщи попили чая и поехали жить к нам. Через три месяца совершенно обычной жизни… Хотя Таня впоследствии говорила, что ей… Что её моя мама притесняла, унижала и так далее и тому подобное, но я думаю, что это всё вранье, потому что… Ну ей просто было неловко жить у незнакомых людей. И любые женщины, конечно, как-то притираются друг к другу… В общем, через три месяца она родила дочь, Лену. У меня как раз заканчивался срок этих исправработ. Я благополучно его отбыл, потому что фарцевал шмотками и даже умудрился перебраться в свободное от работы время на Рижский рынок. И заработки были – сами понимаете…

– А чего вы там делали? – опять спросил Молчун.

– Тоже шмотками фарцевал. И тут у меня наступает конец срока. Я прихожу в 11-е, по-моему, отделение милиции, которое рядом с пожарной частью на Улице 1905-го. Почему-то я там находился под надзором. Мне инспектор говорит: «Ну чего, всё что ли, думаешь? Да нет, не всё! Ты вот тогда прогулял, тогда прогулял, тогда прогулял». А я думаю: «Когда прогулял?» – У меня и так поджилки трясутся. Он: «Не, так не пойдет. Поедешь ты у меня отбывать срок». Я: «Дяденька, у меня ребёнок родился, я вот женился». Он: «Так. Несёшь три поллитры, тогда вопрос решим». Он думал, что я в магазине достану… Я бегом к своему школьному товарищу, Серёже Козлову, падаю в ноги – знаю, что у него отец гонит самогон, причём офигительный. Я говорю: «Серёга, пусть тебя растерзают, но мне надо!» – ну и объясняю. Он мне даёт банку – трёхлитровую – самогона, завернутую в газету. Я её в авоську, бегу туда и говорю: «Вот, водки нет, но вот». Он понюхал: «Ну ладно. Иди».