Самый медленный поезд

– Чего зря говорить, правильно вас наградили, - заключает тетя Паша. А сюда как попали?

– Ну, надо же было орден оправдать. Сперва я в Ленинград сунулась. Там выступала, пока ногами вперед через Ладожское не вывезли. Отлежалась и на Сталинградский махнула. Здесь и работала в частях. Даже стихи читала. Мне сказали: раз артистка, значит, должна все уметь. Это был какой-то ужас.

– Да, в окопах не сладко!
– усмехнулся одноглазый.

– Я говорю о своем чтении, - сухо поправляет артистка.

– Можно аккордеончик?
– спросил Гребнев.

– Пожалуйста'

– Никто не возражает?

– Да нешто кто против музыки возразит!
– говорит тетя Паша.

Гребнев играет и негромко поет:

На Смоленской дороге метель, метель, метель.

На Смоленской дороге столбы, столбы, столбы.

и т.д.

Медленно замирает отыгрыш мелодии,

в вагоне темнеет.

...Ночь. Тихо горят свечные фонари в двух концах вагона, да печурка бросает отсвет на лица спящих. Покачивается вагон.

Но вот зашевелился прикорнувший сидя инструктор Афанасьев. Обеспокоенно глянул в окно и осторожно, стараясь не шуметь, поднялся, застегнул дождевик. И тут же проснулся Гребнев, и приоткрыл заспанные глаза корреспондент.

– Погодил бы до станции, товарищ Афанасьев, - говорит Гребнев.

– Нельзя, брат, у меня сев. Это тебе не членские взносы собирать, отшутился Афанасьев.

– Опять ведь швы разойдутся, - тоскливо говорит Гребнев.

– Да нет, теперь крепко зашито!

– Ну, тогда и я с тобой, - и Гребнев подымается, опираясь на свою палочку.

– Это зачем же?
– сердито говорит Афанасьев.
– Тебе от станции ближе.

– Через Воронково доберусь.

– А нога, Владимир Николаевич?..
– присоединяет и свой голос корреспондент.

– Не по-партийному, брат!
– укоряет его Афанасьев.
– Христосика разыгрываешь!

Гребнев молча выходит в тамбур.

Афанасьев и корреспондент следуют за ним.

– Оба вы ненормальные!
– кричит корреспондент.
– Как можно в такую темень!..

– Мы солдаты.

– Счастливо оставаться, Сергей Иваныч, - спокойно и благожелательно говорит Гребнев.

Афанасьев молча пожимает руку корреспонденту. Приноровившись и подобрав плащ, Гребнев прыгает в ночь, следом - Афанасьев. Корреспондент встревоженно следит за ним и Гребнев оступился, упал. Афанасьев помог ему подняться. И вот они зашагали по шпалам, едва различимые в темноте, высокий и маленький, партии рядовые...

Корреспондент с задумчивой улыбкой

возвращается в вагон, закуривает.

Осторожно подымается со скамейки, где она спала рядом со своим приемным отцом, девочка, подсаживается к печи и внимательно, с недетской серьезностью смотрит на тлеющие угли.

Застонала во сне молодая беременная женщина, открыла большие, страдающие глаза, И тут же, с чуткостью любящего сердца, вскочила спавшая рядом на чемоданах черненькая кондукторша.

– Что с тобой?.. Тебе плохо?..

– Не знаю... знобит...

Черненькая хватает свое пальтецо и укутывает подругу.

– Спи, я сейчас подтоплю.

Она быстро подкладывает в печурку березовые щепки.

– А ты чего не спишь, полуночница?
– спрашивает она девочку.

– Я думаю, - серьезно и отчужденно отвечает девочка.

– Вот те на!.. О чем ты думаешь?

– О Ленинграде... о многом...

– Ты разве ленинградка? Девочка кивает.

– Значит, мы землячки. А на Волге ты как очутилась?

– Я приехала к бабушке. Эвакуировалась, - медленно и четко произносит она трудное слово.

– Ты так говоришь, будто одна приехала.

– Одна, - так же серьезно и строго подтверждает девочка

– Одна?
– кондукторша недоуменно, чуть испуганно смотрит на девочку. Такая махонькая!.. Да как же тебя мамка пустила?

– Мамы уже не было, - тем же страшноватым в своей ровности голосом отвечает девочка.

– Ну так папка.

– Папы уже не было. И Фенички не было. Никого не было. И бабушки тоже нет, ее бомбой убило.

– Господи!
– всплеснула руками черненькая.

– Тише!
– резко, хоть и вполголоса, сказала девочка - Папа Коля проснется. Он не велит мне про это говорить. И я не говорю никогда. Я думаю.

– И думать не надо. Зачем о такой страсти думать. Ты лучше думай, как с новым отцом заживешь. Он у тебя хороший!

– Я сама знаю.
– Это звучит почти надменно.

– Вот и умница! О плохом никогда думать не надо. У тебя столько хорошего будет в жизни, столько интересного, веселого!

И, чувствуя добрую искренность этих слов,

девочка впервые открывается чем-то наивным, детским.

– Папа Коля сказал, что у него есть дома ворон, который умеет говорить. Он много слов знает: грач, греча, гром, гребенка. А я еще новым его научу.

– Золотце ты мое!..
– и вдруг странно замолчала черненькая, отвернулась.

– Чего вы плачете?

– Кто плачет? Глупости какие!..
– незнакомым басом отзывается черненькая и наклоняется к печке.

Девочка смотрит на ее склоненную голову, и что-то вроде слабой улыбки появляется на ее замкнутом лице...

...Утро. Поезд стоит на разъезде. Вдоль состава бежит одноглазый парень с чайником, от которого валит пар. Подымается по ступенькам вагона, входит внутрь.

Корреспондент выкладывает на бумагу свои миноги, готовясь к завтраку.

– Это что ж за змеи такие?
– удивленно говорит одноглазый.

– Миноги, - с кислым видом отвечает корреспондент.
– Хотите попробовать?

– Миноги? Чудесно! Давайте их сюда!
– и артистка не без изящества выкладывает миноги на лист газетной бумаги.
– К столу, товарищи.

– А вы присоединяйтесь к нам, - отвечает одноглазый.
– Мы тут пир сообща затеяли.

– Эй, боец!
– окликает его черненькая.
– Тебя за смертью посылать! Где кипяток?

– Есть кипяток, товарищ начальник!
– одноглазый парень проходит к печке.