Самый опасный человек Японии

— Я о том, что вы оба слишком сильны, — заметил Кимитакэ. — Даже если вы начнёте сотрудничать, то непременно поссоритесь. Как рассорились с Ниссё или с профессором Окава Сюмэем. Вам так же тесно с человеком, который может быть равным вам, как тесно в пределах здравого смысла.

Кита Икки посмотрел на него с любопытством — так смотрят на редкого жука. А потом, ловко размахнувшись, врезал посохом по правой руке школьника.

Запястье пронзила острая боль, и заветный нож запрыгал и скрылся где-то в траве.

— Теперь ты совсем без оружия, — ласково заметил монах, — и ничто не может мне помешать. Ты, я вижу, увлекаешься каллиграфической магией. Теперь тебе предстоит пережить кое-какую магию на себе.

Он занёс посох к солнцу, а потом прочертил им что-то в песке прямо перед лицом Кимитакэ. Школьник с ужасом вглядывался в мандалу и пытался хотя бы придумать, как он мог бы всё это отразить. Но рисунок был зыбкий, он ползал и перестраивался.

И школьник не придумал ничего лучше, как хорошенько на него дунуть.

— Ах ты! — возмутился монах и занёс посох для удара. Кимитакэ успел предположить, куда будет этот удар, но тут кто-то невидимый схватил его за ноги и потащил назад, как кролика из норы.

Он успел услышать звонкий свист посоха, успел припомнить, как многие монахи из преданий, получив посохом по голове, обретали пробуждение — нередко одновременно с паранирваной, — но буквально в последний момент прореха выпустила сперва его плечи, а потом и голову.

Он снова лежал в траве, под головокружительно высоким голубым небом. Солнце жгло коротко остриженную голову, в ушах звенело. Он поискал взглядом нож для бумаги — его нигде не было.

За ноги его держали полковник и староста. Видимо, когда за дело взялись двое, мембрана не выдержала.

— Я так и не понял, как ты это сделал, — сказал полковник, — но думаю, мне и не положено. Ты молодец, парень. Ты сам не можешь представить, какой молодец.

— Вы что, и корейца уже поймали, пока я в дырке между мирами торчал? — спросил Кимитакэ. Ему почему-то казалось, что с этой стороны прошло не меньше года и всё давно поменялось.

— Да что нам этот кореец! Он нам, можно сказать, уже и не страшен. И всё твоими хитростями, — произнёс полковник и указал на невесть откуда взявшуюся дорогу, которая уходила в лес и там сворачивала в сторону станции. На обочине дороги стояли телеграфные столбы — и никаких признаков обрыва среди проводов. Возможно, сейчас даже телеграфный аппарат ожил.

— Этот кореец ещё будет хитрить, — заметил Кимитакэ, всё ещё не в силах подняться с земли.

— Но мы его перехитрим, — закончил полковник. — С твоей-то помощью!..

Часть 3. Школа разведчиков

Часть 3. Школа разведчиков

14. Письмена звёзд, узоры на тиграх

Первый урок в новой школе Кимитакэ слушал в одиночестве. Скорее, это было дознание — профессор и полковник хотели выяснить, где школьник научился тому, что умеет.

Класс был явно рассчитан на то, что учеников в нём будет немного, — так что царила духота и ощущался тоненький запах лака. Парты были хоть и простые, но новенькие, явно из стратегического запаса.

Профессор и полковник сидели вдвоём на месте учителя и было заметно, как непросто там уместиться двум настолько значительным лицам.

— Для вас, как мне кажется, не было секретом, что магия действительно существует и работает, — начал Кимитакэ. — Поэтому будет лучше, если вы у меня будете спрашивать, что неясно, а я, насколько позволяют мои знания, отвечать. Я до многого доходил сам и много чему выучился совершенно случайно. Все мои главные учителя — давно мертвы, я разговаривал с ними, пытаясь скопировать их прописи.

— То, что знаем мы, тебе знать не положено, — заметил полковник. — Там всё-таки военная тайна.

— И следует понимать, — вмешался Окава, — что до сегодняшнего дня мы работали в основном с демонами. Первые подозрения вызвал так называемый призрак коммунизма. Дальше забили тревогу насчёт лис-оборотней, и, я уверен, ты знаешь почему?

— Потому что первое упоминание лис-оборотней — в китайских источниках, — отчеканил Кимитакэ.

— Превосходно! Но насчёт магии нам не смогли помочь ни в монастырях традиции тэндай, ни в императорской канцелярии. Монахи говорили, что идут в ногу со временем, ритуалы — это просто театральные постановки, и всякая магия есть суеверие и вообще нарушает кармический закон. А в императорской канцелярии не располагают сведениями о каллиграфических магах — они отслеживают только преподавателей каллиграфии. И тут приходишь ты. Человек, который не просто изучал историю, а взял и овладел! Это невероятно! Пожалуйста, раскрой нам тайны своего волшебства.

— Тут нет особого волшебства, — ответил Кимитакэ. — Это просто использование «вэнь». У нас принято переводить это слово как «литература», «культурность», но старинные словари приводят куда больше его значений. Это вообще любая система, любой узор, любая система знаков. Это тот самый посредник, через который энергия становится тем, что древние называли «словооружием». И «вэнь» существовало ещё прежде, чем возникло само человечество. Его можно разглядеть и в письменах далёких звёзд, и в узорах на шкуре свирепого тигра.

— Я полагаю, что наш обычай записывать заклинания иероглифами и диаграммами также связан с традицией, — заметил Окава. — Точно так же, как европейцам до сих пор кажется, что настоящие заклинания произносят или даже поют. Это связано с недоверием древних арийских народов к письму. В древних преданиях зороастрийцев говорится, что речь изобрёл сам Ахура-Мазда, а вот буквы — тот, другой парень. Но ты продолжай.

— Один англичанин как-то заметил, — заговорил Кимитакэ, — что сцена в театре, кафедра в церкви и виселица на эшафоте — это с какой-то стороны одно и то же. И там, и там, и там в первую очередь «показывают» человека, и там, и там, и там он служит для поучения. Иногда он проповедует добрые нравы голосом, а иногда — тем фактом, что подвешен за шею. Можно даже подумать шире — и разглядеть, что в Древнем Риме на одном месте, в одном и том же амфитеатре, и ставили пьесы, и устраивали бои гладиаторов, и устраивали гонки колесниц, и проводили смотр войск, и доводили до сведения толпы новые законы. А у более древних народов вообще всё искусство и политика обитали в храме, вокруг жертвенника. Даже современному европейцу сложно понять, кем именно был Иисус — ведь две тысячи лет в Палестине проповедь, политика, шоу-бизнес и даже медицина не разделялись, каждый новый учитель народа занимался всем этим одновременно. Разделять их было не только не принято, но и неприлично. Если некий человек творил всего лишь чудеса, но ни к чему не призывал, даже к покаянию, всем было ясно — это просто ловкий фокусник, каких немало в Египте. Если, напротив, некто подбивал народ на мятеж против Рима просто потому, что Рим угнетает, то его очень быстро выдавали пусть ненавистным, но властям. Ведь каждому очевидно, что свергнуть римское иго можно только с божьей помощью.

— Хорошо, теперь переходи с иудейского права к нашему делу, — заметил полковник. — Тем более что мы в эпоху Мэйдзи заимствовали не иудейское, а германское право.

«Надо же, военный юрист», — подумал Кимитакэ. Но сказал другое.

— Это не какая-то закономерность, — произнёс он. — Это просто пример, чтобы понятнее было.

— Мне не стало понятней.

— Потому что вы не дослушали! — Кимитакэ замахал рукой, словно отгоняя возможные возражения. — Так вот: на этом примере становится понятным аналогичное разделение в искусстве и магии. У европейцев разделение заметно даже по тому, как устроены их академии художеств. Там обязательно есть архитектурный факультет. За ним следует скульптура, которая изображает объекты в трёх измерениях. Далее — живопись, она проецирует объект на два измерения. Живопись всегда была близка к росписи стен, фреске и мозаике, по сути, живопись на картине — это кусок росписи, которую ты вешаешь на стену. Где-то здесь рядом отдельно ответвляется мозаика и витражное дело, они нам не особенно интересны и есть не во всех академиях художеств. После живописи стоит графика, которая куда шире, — ведь именно она производит иллюстрацию, гравюру, значок. А за графикой открываются чёрно-белые просторы шрифтового дела и каллиграфии. Но мы так или иначе следуем китайской традиции искусства и магии. А там разделение совсем другое. Архитектура и скульптура вообще у нас считается ремеслом вроде кузнечного дела. А живопись, графика, каллиграфия и поэзия — можно сказать, одно. Ведь на любом классическом пейзаже всё это одно целое — и нарисованные горы, и стихотворение, написанное в определённом стиле, — это одна работа, выполненная всё той же кистью, воплощение одного замысла. Как у римлян — один и тот же амфитеатр не может быть разделён на ипподром, арену гладиаторских боёв и театр. Это всё вместе и это одно.

— И магия, запечатанная в картине, — тоже одно?

— Разумеется. Всё это — одно. Именно поэтому мы пишем заклинания. А европейцы, подобно индусам, раньше произносили их, а теперь и вовсе колдовать разучились. В наше время они больше на артиллерию и флот полагаются.

— Или на концепцию взаимного одемонения.

— Что это такое?

— Странно, что вам про это не объясняли на правоведении. Или на каллиграфии. Хотя да, это же магия… В общем, не удивительно, что у нас выпускники так плохо знают национальную культуру, что даже подписываются латинскими буквами.