Санктпетербургские кунсткамеры, или Семь светлых ночей 1726 года

А в верхних покоях раскрылись настежь окошки, и слышался звон фарфора и серебра - приготовлялся кофе.

– Эй, Камараш, чертяка, ты где?
– закричал Сербан, напившись кофе и выходя на крыльцо.
– Ты и господ своих проспишь!

Оба Кантемира и с ними Холявин взобрались на дроги. Камараш хлестнул, и застоявшиеся лошадки покатили через пыль.

– Ну и ну!
– сказал Девиер, отходя от окошка.
– То ломятся словно тати, то кофеи распивают! Однако очевидно - Тузова здесь нет. Не сидит ли он и правда, как я напророчествовал, в своей слободке? А Сонькой этой придется заняться мне самому.

6

Ax, если б Алена, словно невская чайка, могла бы взлететь и опуститься в Канатной слободке, где он, Максим Петрович, - о, дай боже, чтоб это было так!
– попивает свой утренний взвар. Или чистит конька своего. Или

Она ясно представила себе это - покоится на гостеприимной грачевской перинке, на наволочке с красными петухами.

Выбежав из полицейского дома, она первым делом кинулась на Неву. На приспши лодок было много, ялычники галдели наперебой:

– А вот с ветерком ко каналу прокачу!

– Кому за полушку на Васильевский остров, на березовый?

– Эй, раскрасавица пшенишная, тебе на Смоляной буян? Всего полторы копейки, садись!

Озадаченная Алена остановилась, уже занеся ногу па борт лодки.

– А у меня только копеечка...

– Э, нет! яличник даже веслом отгородился. За копейку не пойдет, себе дороже. Овес подорожал!

– Ну при чем здесь овес?
– чуть не плакала Алена.

Яличники разразились хохотом, но цены никто не сбавлял. И Алена вернулась на набережную, пустилась со всех ног мимо дворцов, а речная команда улюлюкала ей вслед.

На Царицыном лугу она сделала большой круг, чтобы обежать подалее мрачный куб Голштинского глобуса, который всегда ее путал. Пересекла Прачешный мостик, где служанки белье мыли-колотили, господ языком перемывали.

И тут у задов Шпалерного ряда на тропе, вившейся по пустырям близ Невы-реки, ее разморило. Ночь ведь всю не спала, ни крошки не съела. Жара ее допекла, битый кирпич колол босые ноги.

Коленки сами собой подкосились, и она села под огромные лопухи, украшавшие угол какой-то казенной ограды.

Очнулась от удара в спину и резкого крика:

– Вставай, разлеглась! Скрыться, убежать хочешь? Над нею краснорожий полицейский занес трость, готовясь ударить снова. Поодаль стояли еще несколько полицейских в васильковых кафтанах.

Алена вскочила, торопясь оправить сарафан, ничего не понимая. От реки вереницей поднимались женщины в серых балахонах, в одинаковых белых платках. Полицейские подбадривали: живее, живее! Еще и купаться их водят.

– Эй, Митька!
– заорал ударивший Алену стражник.
– Канай сюда, живенько! Тут девка нашлась в лопухах. Это не та ли, которая у тебя из крутильни сбежала?

– Не-е, - сказал, подходя, Митька с тыквенным семечком на губе.
– Эта прям боярышня какая-то... Та была корабельная торговка!

– Ну и дурак, - оценил Митькино поведение стражник.
– Сказал бы, что та самая, какая разница, лишь бы для счета. Теперь за тот побег еще и на гауптвахте насидишься.

Они нагло рассматривали Алену, решая, как с ней обойтись, - отпустить или взять под конвой: пусть до утра побудет в караулке. Женщины проходили мимо угрюмой чередой, отвернув равнодушные серые лица.

– Да ты кто такая будешь?
– спросил сердобольный Митька, весь обсыпанный тыквенной шелухой. И даже ласково по плечу потрепал.

И тогда Алену всю пронизала опасность потерять свободу, а с ней саму жизнь. Она отбросила Митькину руку и сказала, подражая слободским сердцеедкам:

– Ну ты, рук-то не распускай! Наш барин - князь Холявин, Евмолпий Александрович, усадьба вон за водокачкой, не знаешь, что ли?

– Хо-хо!
– развеселился краснорожий стражник.
– Ежели ты княжеская, то почему у тебя голые пятки?

Господин унтер-офицер, - сказал пожилой полицейский, ну ее, помните, что давесь было за графскую служанку?

И они, потеряв интерес к Алене, стали покрикивать на бредущих с купанья женщин, пока последняя из них не скрылась в пасти ворот Шпалерной мануфактуры.

А Алена еще некоторое время сидела под лопухами, испуг парализовал ей руки-ноги. Но солнце уже явно катилось на запад, и она собралась с силами, вскочила и опять побежала по буграм вдоль реки, пока не показались кирпичные трубы Литейного двора.

Остановилась перевести дух, вынула из-за пазухи поцарапанное зеркальце, поправила платок. В животе урчало, и она подумала: тут поблизости рынок, называемый Пустым, а у нее копеечка за щекой, так что ее беречь?

Чтобы попасть на Пустой рынок, надо обогнуть палаты графа Брюса, начальника Литейного двора. Алена знала из рассказов на завалинке, что у того графа Брюса есть своя личная кунсткамера, которую он перевез из Москвы.

А в той кунсткамере будто есть скелет, да не просто скелет, как привычные скелеты в Кикиных палатах, а особенный, с которым граф Брюс, чернокнижник и чародей, по ночам будто бы разговаривает.

Вот и узкие стрельчатые окна графских покоев. Алена оглянулась никого вокруг не было, жара да безлюдье. Она взобралась на кирпичный приступок и пыталась что-нибудь разглядеть. Но стекло заросло пылью, будто не мыли его сто лет.

Пустой рынок он и есть пустой. Толчется посредине толпа сосредоточенных мужиков, а прилавки пусты. Повалены бочки, в которых обычно продают капусту, грибы, раков живых.

Неурожай, что ли, плохой привоз или чиновничье рукосуйство, но снеди на рынке нет.

– Пирожка не хочешь?
– оценил ее голодный взгляд мужичонка в картузе. Под полой зипуна мужичонка держал березовый туес.

– Хочу, а почем?

– А сколько у тебя есть?

– Копеечка.

– Давай сюда копеечку, - сказал мужичонка и пирожок в туеске показал.

Алена вынула из-за щеки копеечку, а мужичонка выхватил у нее монетку и отошел, похохатывая.

Алену вновь охватило - доколе же можно терпеть?
– отчаяние и гнев. Да и копейки было жаль, своя ведь копеечка, заработанная.