Санктпетербургские кунсткамеры, или Семь светлых ночей 1726 года
Шрифт:
– А что?
– вздохнула Алена, вся подавшись к Максюте.
– А то!
– он вновь принялся обрабатывать конский бок.
– Еле ушел, одному богу известно как...
– Как?
– прошептала Алена.
– Сошел вниз Цыцурин, их главный коновод, велел отпустить. Они его больше своей атаманши боятся. Даже ругал их за меня.
– Да я же вам совсем по-иному предлагала... Да я бы сама к ним пошла... Да вы не сомневайтесь, Максим Петрович!
– "Не сомневайтесь, не сомневайтесь"!
– Он взял лохань с мыльной водой и опустил туда щетку.
– Вот тебе
– Кто?
– встрепенулась Алена.
– И мой барин?
– Неважно теперь кто. Важно, что диковинки этой, этого камешка, в их вертепе нет.
– Как нет? Почему вы так думаете?
– А послушай, если только поймешь. Я там разговоры многие слыхал, выводы свои делал. Сонькины молодцы, они. конечно, тати явные, дело не в том. Но им суммы нужны, понимаешь, суммы! В гульденах, в ефимках, в рублях, в чем угодно, но суммы! А эта трансцендентальная субстанция, как выражается наш Федя Миллер, эта приманка мудрецов, для них-то она ничуть не приманка.
– Но он же, камень тот, золото наделает сколько хоть!
Максим усмехнулся и ничего не ответил. Шипел фитиль в караульной лампе. Савраска постукивал копытом.
– Дело, однако, не в том...
Максим наклонился, обмывая щетку. Алена молитвенно на него смотрела.
– Знаешь, кого я там неожиданно встретил?
– Кого, кого?
– Да нет, пожалуй... Стоит ли тебе это знать?
– Миленький Максим Петрович!
– трепетала Алена.
Ну, слушай. Дело в том, что эта, как ты ее называешь, Сонька...
– Сонька!
– У Алены все померкло в глазах.
– Да, Сонька, а по паспорту она заморская маркиза...
– Мать пречестная, заступница!
– Да что с тобою? Выпей, вон в ковшике ключевая вода.
– Ничего, ничего... Сказывайте!
– Эта маркиза... Да я ж ее знаю давным-давно! В это время с улицы послышался голос рассыльного из Кунсткамеры:
– Господин унтер-офицер тута! Максим Петрович? И ответ вдовы Грачевой:
– Тута, тута. Коника-с обихаживают своего. А ты, горластый, потише не можешь? Ишь, иерихонская труба! Доченька моя только-только прикорнула...
Несмотря на такое предупреждение, рассыльный набрал воздуха и повторил:
Гос-по-дина унтер-офицера кор-по-рала! К его превосходительству господину библиотекариусу требуют! Там полицейский генерал прибыл уй-уй-уй!
8
– О нет, экселенц! Осмелюсь быть с вами несогласным.
Шумахер особой изысканностью оборотов хотел показать свою полнейшую независимость от всесильного бога полиции.
– Токарь, хотя бы и царский токарь, есть всего-навсего токарь. А потому, господин генерал-полицеймейстер, ваше высокопревосходительство, и ведать ему надлежит делами токарными, а отнюдь не наукой.
Девиер рассматривал баночки с какими-то существами в перламутровом спирту. Услышав слова Шумахера, он сдвинул эти баночки на другой конец стола.
– Надо ли вас понимать иносказательно, господин библиотекариус, то есть и полиция не должна совать свой нос в дела науки?
– О-о!
–
– Не так, не так! Полиция и наука - о-о!
– Государыня опечалена вашими распрями с господином Нартовым, который хотя и токарь, но доверенное лицо при императорской фамилии.
– Вот, извольте взглянуть, экселенц!
– Шумахер проворно достал и развернул какой-то свиток.
– Списочек, который составил сей лейб-токарь... Государыня ему изволила поручить. Это все элевы, сиречь ученики будущей гимназии санктпетербургской.
Сняв очки, он прошелся по списку и нашел необходимое.
– Вот, пожалуйте... "Сын адмиралтейского плотника". Далее читаем, под номером четырнадцатым, - "сын дворцового кузнеца". Здесь еще хуже - "сын господского человека", а вот - "крестьянин князя Меншикова". Крестьянин!
– Вы забываете, господин Шумахер, - улыбнулся Девиер и полез за неизменной табакерочкой.
– Я, например, бывший юнга, сирота, беженец, а сами вы? А вдруг сын плотника или крестьянин окажется способнее, чем все российское дворянство?
– Вы шутите!
– вскричал Шумахер.
– А вот взгляните, экселенц, что он пишет в проекте устава? "Учеников школы той отнюдь чтоб не драли и за уши не таскали, а токмо по постановлению педагогического совета за исключительные бы поступки розгою..." Да он же в педагогике прямой неук, этот ваш Нартов!
– Однако покойный император сего токаря неуком не признавал и многие дела наиважнейшие доверял. И ныне царствующая императрица...
– Покойный император, царство ему небесное, с сим токарем каждый день точил и привык к нему, как к своему человеку. Привыкаем же мы к своим лакеям, кучерам, но это не должно означать, что мы им дела государственные поручать станем. Он же сам, Нартов, рассказывал, что и горшки подавать малолетным принцессам ему доводилось!
– Ну-ну, господин библиотекариус, вы забываетесь!
– Девиер захлопнул крышку черепаховой табакерки.
Шумахер понял, что зарвался, и в расстройстве чувств принялся пальцем накручивать локоны своего парика.
– А правда ли, - спросил Девиер, - вы заставляли иноземцев, выписанных сюда в качестве студентов, дрова пилить на вашей собственной усадьбе?
– Ложь, ложь!
– поперхнулся Шумахер.
– О, все это клевета!
– Ладно!
– Девиер положил на стол тяжелую ладонь.
– Я пришел не для того, чтобы разбираться в ваших распрях с господином Нартовым и иными. И о русских тоже советую поосторожнее, вы едите русский хлеб и русское золото получаете за службу, и немалое. Скажите лучше, что есть философский камень?
– Философский камень?
– задумчиво отозвался Шумахер, а сам лихорадочно думал: кто донес, что донес?
– Не буду затруднять вас догадками, - сказал Девиер.
– Меня интересует тот философский камень, который пропал у вас в Кунсткамере.
– Это все Тузов!
– вскричал Шумахер, очки его блестели.
– Это такой ворюга! Скажу вам, экселенц, вино, которое по царскому указу выдается посетителям, угощения ради, он его расхитил! На прошлой неделе пропала большая морская звезда...