Сборник статей, воспоминаний, писем
Шрифт:
Зато широким и сильным потоком вливаются в творчество Качалова стихи Блока о родине. Тема России, дремлющей и скованной, обездоленной и нищей, но таящей в себе могучие творческие силы, тема безграничной любви к своей родине и веры в ее великое будущее звучат у Качалова в его предреволюционных выступлениях с такой же остротой, как у Блока. Такие стихотворения, как "На поле Куликовом", "Опять, как в годы золотые", "Коршун", потому и сохраняли так долго силу воздействия в передаче Качалова, что всегда были наполнены у него чистым и искренним патриотическим чувством. Эти стихи, так же как и "На железной дороге" или "Рожденные в года глухие", с их тревожной, тоскующей нотой, до революции были наиболее близки Качалову. Вместе с поэтом он проходил его путь в "страшном мире", порой разделяя его пессимизм и отчаянье ("Я пригвожден к трактирной стойке", "Похоронят, зароют глубоко"). Вместе с Блоком
Цикл блоковских стихов, в котором любовная лирика казалась только одной из многих линий его сближения с поэтом и в котором преобладали гражданские, социальные мотивы, был особенно характерен для концертных выступлений Качалова в годы первой мировой войны. В этих стихах он заставлял явственно расслышать свое предчувствие и приятие близких великих перемен.
Но подлинный "качаловский" Блок прозвучал с эстрады позже, уже в советскую эпоху. Летом 1918 года Качалов усиленно работал над поэмой "Соловьиный сад". По воспоминаниям его сына, он с увлечением устанавливал для себя в символике этой поэмы глубокий и точный социальный смысл. Ему было важно донести в стихах "Соловьиного сада" прежде всего мысль о неправомочности и невозможности счастья за "утонувшею в розах стеной" романтического индивидуализма. Кульминацией поэмы была для него строфа:
Но, вперяясь во мглу сиротливо,
Надышаться блаженством спеша,
Отдаленного шума прилива
Уж не может не слышать душа.
Бегство от жизни, уход от "знакомого" "каменистого" пути ежедневной тяжелой борьбы в область блаженной мечты мстят за себя одиночеством, опустошенностью и тоской:
Где же дом?
– - И скользящей ногою
Спотыкаюсь о брошенный лом,
Тяжкий, ржавый, под черной скалою
Затянувшийся мокрым песком...
Эти мысли казались Качалову особенно значительными на пороге новой жизни, которую открыла перед всей русской интеллигенцией социалистическая революция. Не случайно отрывки из "Соловьиного сада" были среди первых стихов Блока, прозвучавших в его исполнении уже на советской концертной эстраде.
Качалов одним из первых начал читать в концертах "Двенадцать" и "Скифы". Одновременно с самим автором он впервые принес широкой народной аудитории революционно-романтический пафос этих лучших созданий Блока. В его творческой биографии это было большим событием. Это -- его первое слово о победе великой революции, тем более значительное для него, что Художественный театр в то время еще только начинал осознавать необходимость нового, революционного репертуара, а новая, советская драматургия еще не родилась. Обе поэмы с тех пор навсегда сохранились в его репертуаре, и работа над ними не прекращалась до последних его дней.
Читая "Двенадцать" и "Скифы", Качалов впервые открыл глубочайшее созвучие своего внутреннего мира с революцией. Особенно смело и страстно он воспринял "Двенадцать".
"Всем телом, всем сердцем, всем сознанием -- слушайте Революцию", -- этим призывом закончил Блок 9 января 1918 года свою статью "Интеллигенция и Революция". "Музыкой революции", которую он радостно приветствовал, несмотря на яростный вой и проклятия своих бывших друзей из лагеря буржуазной интеллигенции, была пронизана его поэма. Когда Качалов читал "Двенадцать", казалось, что эта "музыка революции" звучит с особенной мощью. Она ему слышалась, и он воплощал ее не как стройную торжественную мелодию, которая была бы чуждой блоковскому восприятию революции, но и не как дисгармонический хаос "рушащихся миров", близкий душе поэта. У Качалова это была музыка грозная и радостная, беспощадно жестокая и героическая, взволнованная и чеканная. Она возникала в образах ветра и метели, пронизывающих все главы "Двенадцати", и вихрь революции, сметающий все остатки старого мира с лица обновленной земли, становился основным романтическим пафосом поэмы.
Качаловская внутренняя "музыка" рождала резкие контрасты сатирических мгновенных зарисовок обличий проклятого прошлого ("И старый мир, как пес безродный...") с образом отряда красногвардейцев, которые "вдаль идут державным шагом". Из этих контрастов, естественно, вырастали и резкая смена ритмов -- от озорной, отчеканенной частушки до патетического марша -- и напряженность видений, и четкость акцентов. Меньше всего Качалов был склонен подчеркивать в поэме мотив "жертвенности" или мотив стихийного разгула "голытьбы". Читая "Двенадцать",
он жил прежде всего убежденным и страстным приятием революции, из которого возникал, как основной мотив всей поэмы в его исполнении, призыв к защите революции до конца:Революцьонный держите шаг!
Неугомонный не дремлет враг!
Тема двух миров -- обреченного, дряхлого и жадного капиталистического Запада и новой России, вставшей на защиту человечества и человечности, -- была для Качалова главной в "Скифах". Он читал это произведение обычно с купюрами, отбрасывая, как ненужную ветошь, остатки соловьевского реакционного "панмонголизма", проникшие в поэму Блока. Он читал "Скифы" как героический монолог, как вдохновенный призыв к братству народов, утверждающий творческую мощь обновленной родины, ее право быть наследницей всей мировой культуры, ее гуманизм. Незабываемо звучали в устах Качалова бессмертные слова Блока, обращенные к буржуазному Западу:
Да, так любить, как любит наша кровь,
Никто из вас давно не любит!
Эти два произведения навсегда остались в репертуаре Качалова. К его лирическому циклу стихов Блока в тридцатых годах прибавились: "О, весна без конца и без краю", "Гармоника", а в сороковых -- "Пушкинскому Дому", отрывок из "Возмездия" и др. Из ранних своих работ он возобновил "Демона". По-новому зазвучали стихи о родине, особенно -- "Река раскинулась", "Опять, как в годы золотые" и "Коршун".
В стихотворениях Блока, как и в лирике Пушкина, он достиг в последнее время того, к чему всегда так стремился, -- необыкновенной простоты и музыкальности. Ритм стиха, рождаясь из темы, направлял его темперамент, делая его каким-то особенно свободным и легким. Работая над стихами Блока, он был предельно чуток к малейшему разрыву музыкальной кантилены, ко всякой лишней паузе. Он упорно боролся с излишней отяжеленностью и прозаично-"логическим" выпиранием отдельных образов. Никогда не читал ни Пушкина, ни Блока, будучи усталым (например, в конце большой концертной программы), потому что считал, что для передачи тончайшей музыкальной ткани их лирики необходимо идеально владеть своим дыханием. На одном из тех листков из блокнота, на которых Василий Иванович обычно записывал для себя программу вечера, сохранилась характерная формулировка задачи, поставленной им себе при чтении стихов Блока: "В общем -- хорошее пенье хороших слов, на серьезе и простоте".
Свою необыкновенную, нежную любовь к поэзии Блока Качалов сохранил буквально до конца дней. Стихи "Идем по жнивью, не спеша" и "К Музе" были последними, которые он читал своим близким, уже зная, что жизнь уходит...
Если с Блоком Качалов прошел значительную часть своего жизненно-творческого пути, созвучно с ним восприняв революцию и потом постоянно возвращаясь к его поэзии уже на новых этапах своей жизни в искусстве, то его соприкосновение с поэзией Есенина шло скорее по касательной. Он всегда его любил; стихи Есенина не исчезали надолго из его репертуара, но их было не много. Основная трагедия поэта, горячо любившего свою родину, но так и не сумевшего увидеть, понять и отразить ее новый облик, весь грандиозный смысл социалистического переустройства родной земли,-- эта трагедия Есенина задела Качалова только косвенно, в сущности, осталась ему чуждой. Только краем затронул он тему трагического разрыва поэта с уже не похожей на прежнюю, далеко обогнавшей его родной деревней. И без глубокого внутреннего отклика прошел мимо "Исповеди хулигана" и "Москвы кабацкой".
В своей статье о Есенине Качалов писал: "До ранней весны 1925 года я никогда не встречался с Есениным. ...Но стихи его любил давно. Сразу полюбил, как только наткнулся на них, кажется, в 1917 году, в каком-то журнале. И потом во время моих скитаний по Европе и Америке всегда возил с собой сборник его стихов. Такое у меня было чувство, как будто я возил с собой горсточку русской земли. Так явственно, сладко и горько пахло от них русской землей".
Любовь к родной земле, искренняя, горячая влюбленность в родные просторы и дороги, в "белые рощи и травяные луга", в "край разливов грозных и тихих вешних сил" -- вот что больше всего привлекало Качалова к Есенину. Волновала его и необыкновенная есенинская душевная тонкость в таких стихах, как "Корова" или "Песнь о собаке". Эти стихи Качалов читал на эстраде наиболее часто, так же как и "Мы теперь уходим понемногу", "Гой ты, Русь моя родная!" или "Клен". Он читал эти стихи взволнованно и как-то очень бережно, почти интимно. Но всегда, и особенно в последние годы, лирика Есенина звучала у него воспоминанием, страницей прошлого, страницей дорогой, но уже перевернутой.