Сделано в Японии

— Незначительно ошибаться… — добавил я.

— Вот именно, незначительно! — победоносно сверкнул глазами посчитавший себя чемпионом мира Маэно. — Извините, друзья, но мне пора на службу!

— Да — да, конечно, Маэно-сан! — Я начал привставать следом за ним. — Еще только один вопрос: эти самые «пятьдесят три — сорок» у вас в управлении имеются, да?

— Имеются. Я же сказал: и в бумажной, и в компьютерной форме. А что?

— Если нам понадобится на них взглянуть, можно это будет сделать? — Я постарался смотреть на него как можно мягче. — Мало ли что… Так как, можно будет?

— Можно, только… — Маэно недоуменно пожал узкими плечами, — ваши же Гото, там, Ямада смотрели все. Но если приспичит опять, обратитесь к моему заму.

— Вы сказали, его фамилия Камеда?

— Да, Камеда Минору. Он у меня отвечает за документацию и оформление…

— Спасибо вам большое! — Я поклонился таможеннику и краем глаза заметил, как Ивахара изящным движением вытащил из пластмассовой подставки наш общий счет и направился к кассе.

Маэно оглянулся на стол, на пустую подставку для счета, понимающе кивнул и, даже не попытавшись расплатиться хотя бы за себя, двинулся к выходу. Ивахара расплатился за всех, и, пока метрдотель выписывал ему чек для возврата денег из бюджета отарского городского управления полиции, я поинтересовался у Китадзимы:

— Эту вашу таможню что, никто из Токио не трясет?

— Никому, Минамото-сан, ни до чего нет никакого дела, — вздохнул Китадизма.

— Так уж и никому?

— Приезжают какие-то инспекции раз в два года, но их чаше не в порту а в горячих источниках да в сусечных ресторанах у нас тут встретишь.

— Да? Все шито — крыто?

— Понимаете, Минамото-сан, план они выполняют. Надо, знаете ли, очень сильно постараться, чтобы с русским крабом план не выполнить. А что до вывоза машин, то раз все они подержанные, то по нашим замечательным законам пошлину за них платить не надо. То есть вроде как мы должны быть благодарны русским за то, что они нас от мусора избавляют…

— Едем? — Ивахара закончил объяснения с метрдотелем и присоединился к нам.

— Едем!

— Вы сейчас куда, Минамото-сан? К нам в управление?

— Да чего я буду вам мешать! — лицемерно заявил я. — Вы меня через Сакаимати провезите, ладно?

— Проблем нет! — кивнул Ивахара. — Вам куда в Сакаимати надо?

— В «Кентакки фрайд чикен»!

— Куда? — удивленно переспросил Ивахара и заглянул мне за спину, где официантка сгребала с нашего стола остатки весьма солидной трапезы.

— Не наелся я, Ивахара-сан, понимаете? — усмехнулся я.

— Как скажете! «Кентакки» так «Кентакки»!

На массивных настенных часах у выхода из ресторана часовая стрелка, сделанная в виде золотого раздвоенного языка дракона, упиралась в цифру три, а минутная извивающимся пузырчатым драконьим хвостом подползала к двенадцати.

Глава восьмая

Что меня всегда потрясает в моем друге Ганине — уж, казалось бы, столько лет его знаю, а все привыкнуть не могу — так это его уникальная способность к социальной мимикрии. Я так подозреваю, что в нем умер великий актер, как какой-нибудь, скажем, Роберт де Ниро или, к примеру Александр Калягин. Когда мы начинаем с ним говорить о театре или кино, он настолько естественно рассуждает о том, как кому надо играть и как и кому играть совсем не следует, мне всегда кажется, что Ганин занимается не своим делом — не для того его неведомые мне родители в далекой, но всегда симпатичной мне Москве сделали, чтобы он перед нашими бестолковыми курсантами типа здешнего «сына собаки — женского — пола» Сомы кузнечиком прыгал и падежи им русские — невразумительные и абсолютно бессистемные — втолковывал. Хотя если честно, то лицедейство мне не по душе. Конечно, Ганиным в его актерском раже я любуюсь — наслаждаюсь — упиваюсь, но когда на службе перед моим дражайшим лицом какой-нибудь заезжий душегуб из Петропавловска — Камчатского или Александровска — Сахалинского начинает ломать ваньку, комедию и дрова, да при этом еще ломается сам, то мне стоит немалых усилий удержаться от того, чтобы не сломать ему чего-нибудь еще — типа переносицы или ключицы. А вот талантливый Ганин меня своими актерскими экзерсисами не раздражает, хотя я понимаю, безусловно, что это все оттого, что Ганин передо мной — да, между нами, и перед собой заодно — просто куражится или, как он любит говорить, «имеет свой кайф», а коснись чего, я бы тоже, может, его не пожалел бы…

Я так думаю, что именно эти уникальные хамелеонские способности позволяют ему хоть чего-нибудь да вдолбить нашей недалекой зеленой поросли, у которой на уме одни только «Плей — стейшены» и «Нинтендо». Он способен подстраиваться под любую аудиторию, подыгрывать ей и в конечном счете выуживать из нее то, что требуется ему самому. Его уникальная для наших не самых задвинутых на театре граждан педагогическая практика по системе Станиславского приносит свои скромные, но все — таки плоды. Я по этому случаю всегда вспоминаю тех двух литовско-еврейских бабушек, что выскочили из-за «железного занавеса» восемнадцатилетними стрекозками сразу же после изгнания из их Вильнюсов и Клайпед немецких фашистов, уцепившись за наших изголодавшихся по обильной женской ласке молоденьких атташе. Способны они оказались лишь на то, чтобы, как они утверждают, правдами, но всем нам давно понятно, что все — таки неправдами, оккупировать в центральной Академии японский полиции в Токио оба вакантных тогда места преподавателей русского языка для наших блюстителей порядка. И уже в течение сорока лет, сменив и гражданство, и мужей, они ничтоже сумняшеся втюхивают сотням проходящих через них доверчивых парней, отчаявшихся найти работу на гражданке, перлы типа «Разрешите вас арестовать?» или «Не соблагоизволите ли вы пройти со мной в ближайшую полицейскую будку?». А бедный Ганин здесь, в суровых условиях бесконечной хоккайдской зимы, затем должен суровым напильником своего гиперпрофессионального педантизма соскребать с наших скованных железным цементом магии первого учителя — иностранца, которому доверяешь потом всю свою жизнь и которым поверяешь всех последующих сэнсэев, все эти многослойные реликтовые наслоения юрского периода (Ганин утверждает, что у них в России есть актер по фамилии Юрский, а у меня все руки не доходят проверить в Интернете, правду он говорит или, что с ним регулярно бывает, заливает), чтобы не доводить до коликов потом на допросах своих подопечных, как тот же сержант Сома — своим бессмертным протоколом, который, кстати, я ему до сих пор не вернул.

Первое, что меня поразило, когда я, едва войдя в пропахшую прогорклым маслом «Кентакки фрайд чикен», увидел нового компаньона Ганина, был разительный контраст между абсолютно различными как в социальном, так и возрастном плане внешними данными этой странной пары и той удивительной коммуникационной близостью, которая от нее исходила. Со стороны казалось, что два миллиона лет знающих друг друга человека из праздности и лености зашли сюда погрызть хрустящей корочки с жареной курочки и обсудить чисто бытовые и сугубо приватные проблемы. Только мне было ясно, что солидный дядька, которому не так уже далеко до первого «полтинника», в дорогом сером пиджаке и при не самом дешевом «Картье» на левом запястье и остриженный по неистребимой российской моде последних лет под только что выпущенного на свежий воздух гладкой свободы рецидивиста двадцатипяти-тридцатилетний парень с несфокусированными глазами, в обтерханном, или, как я бы сказал, вспоминая вчерашнего Катагири, «брёхлом» джинсовом костюме без опознавательных фирменных знаков, с почерневшими, видимо, не от самой интеллектуальной работы мощными пальцами и извечно гнилыми сахалинскими зубами познакомились не далее как час — полтора, максимум — два, назад.

— …А с бесстоечными, я тебе, бля, говорю, суеты больше, — поймал я окончание умной тирады парня, который одновременно глодал очередную, судя по горке на тарелке перед собой, куриную косточку и посвящал моего друга Ганина, уже покушавшего и потому вальяжного и расслабленного, в какие-то пока непонятные мне нюансы. — Я, блин, как бесстоечные пошли, все эти дела…

— А, Такуя, наконец-то! — Ганин прервал монолог своего умного визави, очевидно страдавшего депрессивным словоблудием и хронической логореей, и выдвинул для меня легкий стул из белой пластмассы. — Давай садись с нами! Есть будешь?

— Нет, Ганин, спасибо, я только что из ресторана. — Я разбавил японской плотью славянский дуэт.

— А че, курочка здесь классная! — совершенно искренне удивился парень, отдирая своими никогда не знавшими не только маникюра, но и элементарного мыла пальцами золотистую корочку от очередного куска куриной плоти. — Я, бля, как пообедаю лапшой китайской, потом сразу в «Макдоналдс» картошечки с котлеткой намять или сюда вот — курочку-то я люблю…

— Познакомьтесь! — предложил нам вежливый и воспитанный Ганин. — Это, Такуя, Олежка. А эго Минамото-сан.

— Ага, понятно, че Минамото… Я знаю, — выдавил своими маслеными губами новоявленный Олежка.

— Мы с Олежкой сейчас в автомастерской познакомились, — пояснил Ганин и любовно посмотрел на забавный персонаж, работающий перед ним своими здоровенными скулами.

— Ну я че говорю-то, возьмешь, прикинь, Ганя, ты бесстоечные дела, — Олежка показал, что мое появление на его интеллектуальном горизонте особых изменений в его ближайшие речевые планы не внесло, — оно, само собой, кусок один — всё не два. Но ты сам-то прикинь, грузит-то его как! Чуть сгиб какой пойдет, допустим, по грунтовке ты поехал, да? Треск — плеск — и никакого блеска!

— То есть ты, Олежка, говоришь, что лучше классику брать — со стойками, там, с форточками, да? — заинтересованно подыграл разошедшемуся не на шутку Олежке хитрый Ганин.

— Ну! Че я те говорю-то! Твои дела, само собой, Ганя, но сам прикинь! Они же, — Олежка кивнул в мою сторону, — аквариумов тут понаделали, да? Прикинь!

— Каких аквариумов, Олежка? Я не совсем в курсе, — сокрушенно признался Ганин.

— Да ты че! Как нерусский все равно! Ну аквариумы ихние, вэны гребаные!

— Микроавтобусы, что ли? — догадался Ганин.